Работа сельским врачом

Вот уже два года я работаю в этой небольшой деревенской больнице. За это время я осунулся, мое молодое лицо стало более уставшим, появились большие синяки под глазами, от которых я, казалось, никогда не избавлюсь. Ведь я работал очень много. У меня практически не было выходных потому, что даже когда у меня не было приема, все равно приезжал какой-нибудь острый больной с рваными ранами, ботулизмом или же большая компания после большой и громкой сельской свадьбы. А в дни приема у моего кабинета творилось нечто: молодые круглолицые девки, старые постоянно причитающие бабульки, матери с орущими детьми на руках, огромные работящие мужики – все ждали своей очереди, шумя и иногда переругиваясь между собой. И я, из-за своей слабохарактерности, никого не мог отправить домой и работал до раннего утра, а там уже и новые пациенты приезжали. Но самое странное было вот что: все, кто приезжал ко мне на консультацию и кто получал от меня лечение, отказывались его принимать. Ну, практически. Бывало несколько исключений, и то, я запугивал их до состояния дрожи в коленях, чтобы они начинали принимать лекарства. За эти два года произошли перемены и в личной жизни. Нет, конечно же я не перестал любить Феликса всем сердцем. Без этой любви я был бы уже не собой. Однажды меня окружил фельдшер с Анной Петровной, с настойчивым требованием жениться на Аннушке. Они это сделали под вечер, когда я, уставший до боли в руках, шел в свою комнату по той самой жутко скрипучей лестнице. В тот момент я вылупил на них свои глаза, но не имел сил к какому-либо сопротивлению, отчего и сказал это «ладно». Я осознал, что сделал только утром, когда встал с более-менее свежей головой. Я понимал, что совершенно этого не хочу, но мне было стыдно сказать об этом Ивану Афанасьевичу с нашей милой акушеркой, от которой можно было бы легко получить в нос за то, что я не беру ее дочь в жены. Три дня я от них прятался, в надежде, что они все-таки забудут об этом моем усталом «ладно», ведь за себя я не отвечал. Но, все же, на третий день меня прижали к стене, и Анечка стала моей невестой. Я начал придумывать план побега до свадьбы, но это было опасно и неправильно оставлять людей одних, без хоть какого-нибудь врача. Ведь могла бы начаться эпидемия какой-нибудь страшной болезни или очередная семья бы потеряла своего кормильца. К тому же, внутри меня все еще сохранялось состояние, что именно в этой больнице случится что-то важное. Очередной выходной разрешил мне понежится в кровати еще самую малость и погреться под одеялом. В такие дни меня никто не будил, если, конечно, не приезжал острый больной – остальных отсылали до понедельника. Когда я все-таки встал и спустился на кухоньку, то меня уже ждал завтрак, состоящий из запеченной утки, еще горячей, картошки и кружке горячего чая, который в зимние вечера был незаменимой вещью, от которой тепло разливалось по телу. Обычно, в одиночестве я ел медленно, наслаждаясь пищей, ведь на меня не поглядывают лишние пары глаз. Но сегодня что-то мешало мне это сделать. Странное, сосущее ощущение внизу живота, будто именно сегодня случится что-то, что повлияет на мою судьбу, не покидало меня, отчего я ел очень быстро, даже запачкал свою рубашку, в которой просидел в душном кабинете уже дня три. Встав из-за стола, я потер свои виски и, собираясь с мыслями, начал блуждать по кухне, будто вспоминая, что наметил на сегодня. Полистать какие-то анатомические атласы, книги по философии и, главное - сходить вымыться, что удавалось мне раз в неделю. И то не каждую, ведь иногда у меня была сложная операция на целый день. А если я не спасал пациента, то после этого, выходной вечер проходил наедине с трубкой и небольшим блокнотом – дневником, в который я записывал свои неудачи. Никогда не знал, зачем он мне. Будто бы я учился на своих ошибках таким способом, чтобы никогда их не повторить. Я собрал вещи, которые необходимы были для похода в баню и уже собирался идти и смыть с себя слои грязи и пота, но тут меня будто ударило молнией, отчего я застыл на месте у окна. Человек. Там был человек. Причем, внешность его была до боли знакомой: светлые, как солома волосы, довольно низкий и хрупкий, в грязном и порванном тулупе шел совершенно один в лютый мороз. Я не мог рассмотреть его лица – лишь красные горящие щеки были мне видны. Я понимал, что он еле идет, и идет сюда, в больничный флигель, но я просто застыл на месте, боясь двинуться. А вдруг это он, вдруг это Феликс? Что я ему скажу, как встречу? Эти мысли заполнили мои голову, а я лишь продолжал смотреть за продвижением фигуры к зданию. И тут он упал. Лицом в снег, закашлявшись перед этим и прикрыв рот краем своего тулупа. Тело мое, наконец-то, смогло двигаться, и я вылетел в мороз, в чем был – тонкой рубашке, жилете и брюках. Тонув в снегу по колено, я подбежал к незваному гостю и нежно подобрал на руки. Я боялся взглянуть на его лицо: а вдруг это Феликс? Ведь тогда мои ноги подкосятся то ли от счастья, то ли от горечи того, в каком он сейчас состоянии и мы замерзнем тут вместе. Я занес его во флигель. Похоже, своим бегом я наделал много шума, ведь в небольшом коридорчике столпились все обитатели больницы, даже собака Прохора – Фридрих. Я втащил этого хрупкого человека в здание и убрал с лица жесткие соломенные волосы. В этот момент время остановилось для меня. Это был он. Феликс Лукашевич. Исхудавший, измученный холодом и скитаниями. Но я не мог не узнать его. Не мог не узнать эти тонкие черты лица, будто их писал самый знаменитый и лучший художник во всем мире, который пытался воспроизвести божественный лик. Я встряхнул головой, понимая, что нужно что-то делать. Прикоснулся к его лбу – горячий. Очень. А руки холодные. «Отморозил» - пронеслось в моей голове, и я понес его в палату. Когда он оказался у меня на руках, он лишь прохрипел что-то, чуть приоткрыв глаза. Я заметил мимолетную улыбку на его лице, отчего по моему позвоночнику пробежали мурашки, обжигая тонкую кожу и заставляя руки мелко дрожать. Я положил его на первую свободную кровать. Мне уже было жарко, несмотря на то, что вся моя одежда была мокрая от таявшего снега. Я суетливо склонился над Феликсом, чувствуя, как сердце выпрыгивает из груди. Я понимал, что, скорее всего, у него ангина или грипп и нужно что-то делать, засунуть чувства внутрь и не вспоминать о них, пока Лукашевич не будет в более-менее приличном состоянии. Я положил на голову Феликса холодную повязку, чтобы хоть как-то сбить температуру, даже не замечая вопросов обитателей больницы,витающих вокруг меня. Я был полностью в нашем мире. Мире меня и Феликса, который мог вот-вот развалиться, даже не успев толком собраться из осколков, на которые однажды развалилось наше с ним государство. Одно его название ласкало слух: Речь Посполитая. Далее я вспомнил про отмороженные руки блондина. Оценив степень повреждения, я начал накладывать повязку: марля, вата, снова марля, какой-то кусок ткани, который я только нашел. Я пытался делать это бережно, но в то же время, иногда, по своей слабости, я любовно сплетал его пальцы со своими, буквально на долю секунды, лишь потому, что очень скучал по этим изящным рукам парня. Проделав это, я сполз на пол и прислонился головой к кровати, на которой сейчас покоился поляк. Я начал молится, чтобы он не забредил сейчас и я не впал в очередную панику, из-за которой сейчас я вел себя немного неадекватно, сбивая с ног своих коллег, которые за это время стали мне довольно близкими друзьями. Я отбросил волосы, прилипшие ко лбу на затылок, и закинул голову наверх, обследуя деревянный потолок. Мои глаза бегали по нему, боясь посмотреть и на Феликса и на коллег, которые уже активно трясли меня за плечи. Я впал в прострацию и лишь иногда подергивался от мокрой ткани, что облепила меня и охлаждала мою кожу после пережитого стресса. Я моргнул, представив, что это все дурной сон. Но у меня не получилось, и я все же посмотрел на фельдшера, который уже хотел подсунуть мне под нос вату, смоченную нашатырем. - Со мной все в порядке, Иван Афанасьевич. Честно-честно, - произнес я, вставая с пола и осмотрев себя всего мокрого то ли от пота, то ли от воды. Конечно, следовало переодеться, но мой взгляд упал на уже уснувшего от усталости Лукашевича, отчего я опять застопорился. Внутри меня все цвело и пело: Феликс жив и он рядом со мной. Конечно, вряд ли я смогу его часто видеть, ведь я всегда занят у себя в кабинете, а в палаты не хочу даже на осмотры, за неимением времени и сил. - Вам бы переодеться, Торис,- робко пропела Аннушка, отчего я оторвал взгляд от столь любимого лица. Я опять приметил про себя, что лицо спящего Лукашевича напоминает мне ангельское. Всегда хотел ему об этом сказать, но смущение заставляло слова застревать в горле, не давая вылезти им наружу. - Да-да. Хорошо. Я скоро спущусь,- протараторил я и взбежал по лестнице в свои покои. Одевался я очень быстро, комкая предыдущий комплект одежды на полу под предлогом «уберу позже». Кинув трубку в карман, я помчался вниз, к своему ненаглядному блондину, пытаясь хоть как-то скрыть свои пунцовые щеки, чтобы не возникло вопросов о моем отношении к этому новому пациенту. Я распахнул дверь в палату и попросил выйти всех, чтобы провести более детальный осмотр. Никто не удивился, я всегда делал так, побаиваясь пристальных взглядов. Немного смущаясь, я стянул с поляка его тулуп и кинул на свободную кровать, после чего туда отправились рубашка и штаны. На Лукашевиче практически не было синяков, только мелкие ссадины, которые, вероятно, он получил пока шастал по лесам в поисках деревни. Я быстро обработал их и надел на него больничную длинную рубаху. Как не странно, он лишь на секунду приоткрыл глаза от моих манипуляций, после чего сразу уснул. Устал ли он так, то ли болезнь на него так подействовала – не знаю. Но я был, несомненно, счастлив его видеть живым.