Работа сельским врачом

Прошла целая неделя до того момента, как я смог попасть в палаты, где и лежал Феликс в, как ни странно это, гордом одиночестве, для того, чтобы поговорить. Ожидание этого момента было тягостное, иногда я просто не мог нормально работать, задумавшись о поляке. Буквально в миг мой взгляд устремлялся вдаль, а фразы, которым я должен был внимать лишь глухо устремлялись в мое сознание, тут же стираясь оттуда. Создавалась лишь иллюзию того, что я реально слышу и внимаю. А когда, наконец, наваждение покидало меня, я совершенно не соображал, что происходит. Но самыми ужасными были ночи, когда наконец-то я мог впустить свои мысли. Они пробирались в глубины памяти, находя самые теплые и больные точки в воспоминаниях о том, что я пережил вместе с Феликсом. Именно их, дарящих тягучее ощущение в животе, от которого хотелось выть и биться в агонии, они и трогали, иногда не позволяя мне уснуть до утра. А иногда, когда я просто не мог сдержать чувств, которые нахлынули на меня, словно девятый вал на песчаный берег моря, я тихо пробирался в палату и сидел рядом с кроватью Лукашевича. Спал он тихо, но в тишине палат я отчетливо слышал эти звуки, которые будто убаюкивали меня и дарили спокойствие хоть на время. После такой нехитрой процедуры, которая длилась обычно не больше десяти минут, я уходил в свою комнату и наконец-то засыпал мертвым сном. Но я не мог не заметить странности в поведении Феликса. Каждый день, в свободную минутку я интересовался у постояльцев больницы о его состоянии и, когда я узнал, что он уже довольно бодр, я уже представлял, как он с героическими намерениями будет обследовать каждый уголок флигеля, надеясь наткнуться на какую-нибудь занятную вещицу или на вкусную еду, как это было тогда, когда мы жили вместе. Но ничего подобного не происходило. Как мне говорил Иван Афанасьевич, он постоянно буравил стену взглядом и будто думал о чем-то. Честно говоря я даже не мог представить, какие мысли закрались в его голову, ведь это было самым сложным в общении с ним. Рассвет рокового воскресения я встретил за учебником фармакологии Шапиро. Честно говоря, это нельзя было назвать чтением в полной мере. Я читал строчку и тут же забывал, о чем шла речь. Нет, не то, чтобы книга была настолько сложной и непонятной для меня, но в моем сознании сменяли одна за другой сцены совершенно другого характера: я будто пытался просчитать все, заранее приготовить фразы. Некоторые так приятно ласкали слух, что я обещал себе, что обязательно произнесу их, хотя умом понимал, что буду мямлить и смущаться, забывая даже самые простейшие слова и выражения. Казалось, я и не заметил бы, как солнце взошло, если бы оно не осветило оранжевым светом книгу. Повернув голову я невольно улыбнулся: хоть мое отношение к России было не самым лучшим, ведь он часто подавлял меня, но я не мог отрицать, что зимой тут красиво, хоть и холод пробирает до костей. Белый снег отражал солнечные лучи, отчего было ощущение, что сейчас не 9 часов утра, а середина дня. Тихо вздохнув, я встал с кресла. Оно отозвалось мне лишь скрипом пружин в тишине, отчего я невольно вздрогнул. Я чуть покрепче сжал книгу, будто она была единственным якорем, за который мог уцепится тут, оставшись. Но разум, и даже чувства не давали мне этого сделать, ведь Феликс...Да, я понимал, что если он увидит именно меня сейчас ему станет легче, и он не оттолкнет меня, но все же в сердце у меня все бушевало и тряслось. Разум, будто издеваясь надо мной, проигрывал картины того, как Польша кричит на меня, оскорбляя, или просто отталкивает, что даже хуже. Но, все же, мне удалось собраться с мыслями, только тогда, когда солнце почти уже полностью выплыло из-за горизонта. Поставив книгу на полку я на деревянных ногах направился в палаты, стараясь оттолкнуть все гнетущие меня мысли. Я старался представить что-то необычайно хорошее, типа милого поцелуя в щеку и объятий, с возмущенными возгласами Лукашевича о том, как я его напугал и как он скучал по мне. Я даже по неосторожности расплылся от своих фантазий в улыбке — так это было мило и тепло в моей голове. И вот та самая дверь. Довольно хлипкая, из какого-то дешевого дерева, покрашенная не самой лучшей краской, которая уже начала в некоторых местах трескаться. Я не решался войти, ведь моя фантазия опять начала подбрасывать гнусные картины того, как Феликс показывает всю ненависть ко мне. Мне опять захотелось оттуда уйти, убежать, отложить эту встречу. Я даже занес назад ногу, но остановился. Нет, нельзя. Я сам тогда изведу себя за свою неуверенность. Набравшись смелости я таки распахнул дверь и увидел его, стоящего спиной ко входу. Из-за света, резко бьющего в глаза я не мог рассмотреть его спину или волосы и даже по началу не признал его: его фигура стала слишком худой и будто более вытянутой. Но я знал, что больше тут быть некому, кроме него. Шаг. Половица тихо скрипнула и поляк дернулся. Еще шаг. Шаг на все тех же, деревянных непослушных ногах, от чего мне даже немного больно. Феликс вздохнул и с отрешенном видом повернулся ко мне. И замер, вместе со мной, оставшимся в какой-то глупой и неудобной позе. Казалось, даже время замерло на эти пару секунд, которые мы смотрели друг на друга, с какой-то тревогой и испугом. Он - как будто увидел призрак, а я - в готовности ретироваться и отрицать всякую схожесть с Торисом Лоринаитисом. Я отметил какую-то странную пустоту в его глазах. Она бросалась первой, особенно мне, привыкшему видеть в этих глазах только озорное веселье или добрую насмешку, но никак не полнейший вакуум, в котором все чувства будто умирали и скукоживались в предсмертной агонии. Сердце кольнуло острой болью и трусливым ощущением того, что надо убежать, спрятаться в шкаф и не выходить. Никогда. Это же даже не поле боя, где ты можешь задавить противника числом, это чувства, где я обезоружен полностью перед Лукашевичем, зная, что соврать ему у меня просто физически не получится. Но он и не собирался давать мне отпор. В его глазах неожиданно что-то потеплело, а неуверенная улыбка тронула лицо: — Л-лит? — его голос звучал уж больно тихо и неуверенно, словно он боялся обознаться и потерять всю надежду. — Феликс? — мой голос прозвучал со странной уверенностью, чего я от себя совершенно не ожидал. Я все еще не мог поменять позы, от страха. Казалось, я еще даже дышать не мог, ибо это казалось мне самой невыполнимой и, в общем-то, ненужной вещью в данной момент. — Ты оброс, — как будто невзначай хрипло бросил Лукашевич, даже тихо хихикнув. Какие глупые слова, но в этом был весь он. На душе полегчало и даже я сам себе позволил рассмеяться на выдохе, отчего некое напряжение сгладилось. Но расстояние между нами все еще оставалось, отчего на душе мне все еще было неспокойно. — Так это ты меня спас? — Феликс спросил чуть громче, с большей уверенностью в себе, а я лишь кивнул в знак согласия, — Спасибо, — он улыбнулся чуть шире и широкими и быстрыми шагами сократил пространство между нами. Замешкавшись, он крепко прижал меня к себе и улыбнулся, уткнувшись носом в плечо. Только сейчас я смог выдохнуть и даже улыбнутся. Не сбылись мои самые страшные фантазии, а наоборот, все случилось как можно лучше. - Я, это, типа...скучал, — слышу я его очередное «типа». Значит, стесняется, волнуется. По животу от этих слов и интонаций расстилается тепло, ни с чем доселе несравнимое. Я будто вернулся домой и стою не в хлипком больничном флигеле, который обдувается со всех сторон вьюгой, а в поле, где теплый ветер заставляет трепыхаться золотые колосья. Я даже чувствую запах, тот самый, давно позабытый мною, запах ржаного поля, в котором мы трудились, когда были вместе. — Я тоже, Феликс...,- хотел было добавить, что даже уже и не надеялся увидеть его, но сдерживаю эти слова где-то в горле. Не думаю, что это то самое, что должно звучать при таком длительном расставании. Он мягко тыкается носом в мою шею, и что-то сопит и я ощущаю, что я будто бы дома. Странные ассоциации — Феликс и дом. С ним сразу обретается спокойствие, хоть мы и пережили столько, сколько и врагу не пожелаешь. Я слышу тихий скрип половиц за своей спиной, отчего мы одновременно вздрагиваем и обращаем свой взгляд к дверному проему. Там, явно зажимаясь стоит Аннушка, теребя юбку своего платья. Голова ее опущена, но плечи вздымаются от слез. Девушка явно чувствует, что мы с Феликсом смотрим на нее, она пытается успокоиться и посмотреть на нас, даже улыбнуться, но слезы предательски текут из глаз лишь сильнее, а подобие улыбки тут же превращается кривую гримасу душевной боли. Я чувствую, как Феликс враждебно выпрямляет спину, как будто он петух перед боем, и коротко смотрю на него. Лицо выражает полнейшее недоверие и отчасти враждебность, отчего я даже немного пугаюсь — как бы он не наговорил чего. Но буквально через пару секунд меня будто разразил гром, и я вспомнил...вспомнил о помолвке! Я молил всех известных мне богов, чтобы Аннушка не сказала ни слова о ней, ведь Феликс...Феликс бы не простил меня, даже более, наверное, и видеть бы больше не захотел. Ушел бы, гордо подняв голову, чтобы быть заметенным снегопадом вновь. И ведь в этот раз ему могло не так повести, как повезло в этот раз: он мог бы замерзнуть просто посередине поля или леса, где его останки могли бы найти только летом, когда сойдет снег. И ведь он правда мог умереть от такой простой, казалось бы, для страны, вещи, как мороз. Все мы переживали худшие времена и погодные условия и, ничего, были живы. Но ведь есть одно «но»: тогда у нас были территории и мы были суверенным государством, а Феликс...У Феликса нет территорий, но иногда он заявляет о себе, что не заставило его постареть и умереть, как обычный человек. А ведь его постаревший Феликс часто снился мне в кошмарах:покрытое сеткой глубоких морщин лицо, поседевшие пшеничные волосы, похожие на тонкие и редкие нити серебра, и зеленые, некогда яркие глаза, потускневшие и приобретшие водянистый оттенок. Содрогнувшись от этих воспоминаний, я еще раз вглядываюсь в лицо поляка и успокаиваюсь: он не постарел, а яркие зеленые глаза все еще так же ревностно взирают на Аннушку. — Но...но ведь..., — девушка силится что-то сказать, а я смотрю на нее глазами, полными ужаса. Она понимает это и еле заметно кивает. В этот момент я даже, самую, правда, малость, пожалел, что я страна и что не смогу на ней жениться. Даже если бы не было Феликса. — Но...но я же люблю тебя, — коротко выпалила она ту фразу, которую все негласно знали. Лукашевич фыркнул, задрав нос. Он знал, что он король моего сердца, и что никакие девушки, или не девушки, никогда не выгонят его оттуда. Поляк чуть поднял голову и посмотрел на меня, в ожидании моих слов. Я даже удивился, тому, как спокойно он отнесся. Или же это было затишье перед бурей? Кто знал... — Аннушка, но ты же ведь видела, что я..., — я на секунду замолк, пытаясь собрать свои разбросанные по всему рассудку слова в стройный текст, — что я всегда относился к тебе, как к сестре, подруге, не более. А когда прибыл Феликс? Разве ты не заметила, что я готов был пропадать у его кровати ночами, если бы сам не засыпал на ходу? — я почувствовал, как Феликс чуть крепче прижался ко мне и сжал мою руку, будто не ожидая от меня такой преданной любви. — Замечала, но, — Аннушка посмотрела на поляка взглядом полным сожаления, — но я не верила, что это и правда так. Ты же понимаешь, что я будто жила тобой? Да, почему жила...живу. Да и...я никогда не ожидала, что ты посмеешь пойти против божьих законов, — ее голос звучал прерывисто и глухо, но в тишине палат он звучал будто приговор. Приговор нам двоим, как людям, которые вряд ли когда найдут поддержку в своей любви прошедшей сквозь века. Я сжал руку в кулак, понимая, что сейчас, если все узнают, я опущусь в их глазах и их, всегда добрый и понимающий, взор на меня сменится взглядом тихого презрения. И никто в лицо же нам не скажет, что мы здесь лишние, ведь я нужен людям. Я врач и довольно неплохой, как мне говорили, хоть и с небольшим стажем. От мыслей меня отвлекли новые всхлипы девушки, которые ознаменовали новый виток ее истерики. Я хотел было кинуться успокаивать ее, обнять, но даже мое тело отказывалось уходить из объятий Лукашевича, столь желанных и столь редких за последние года. — Извини...те меня за столь неприятный инц...идент, — сквозь зубы цедила Аня, смотря в пол, — я никому не скажу ничего, Торис, не волнуйся, — с этими словами она вылетела из комнаты, по пути утирая слезы и стараясь успокоиться, чтобы не заметила ее матушка. - Торис? У тебя с ней что-то... - Нет! - прерываю его я, понимая, что я в некоторой степени вру ему, и тут же исправляюсь, ибо ложь во благо всё равно- ложь. — Просто...ее родители хотели, чтобы мы поженились, но...но этому не бывать. Феликс на секунду замолк, будто думая, что сказать. На лице на пару секунд засветилась ревность, но она быстро ушла и он взглянул на меня с легкой полуулыбкой. — Я верю. Но я все равно не хочу, чтобы ты оставался рядом с этой влюбленной и с ее родственничками, которые спят и видят, чтобы ты стал ее не стареющим благоверным! — По-детски вредно, но сохраняя серьезное лицо, заявил поляк. — И что же ты предлагаешь? — усмехнулся я, не ожидая услышать все, что угодно, кроме... — Мы сбежим!