Roads Untraveled

Августа всегда твёрдо стояла на земле — в отличие от родителей, которые так самоотверженно презирали друг друга, что ничего вокруг не замечали, и мечтательного младшего брата с его наивной верой в то, что мир устроен логично и справедливо. Нет, Августа никогда не теряла связи с реальностью. Другое дело, что в этой своей реальности юная госпожа Страбон была единственной константой: мир вокруг неё рассыпался от каждого неловкого движения, от каждого лёгкого порыва ветра — мир иллюзорный, сотканный из бесконечной игры света и тени, из вежливых улыбок и вежливого равнодушия; душный, бесформенно-зыбкий и непостоянный, как рябь на воде... А потом Августа встретила Гая, и этот бесформенно-зыбкий, болезненно неустойчивый мир вдруг преобразился. Он был кузеном подруги кузена подруги, этот Гай Аврелий — залётная птица, чуждая жизни Имперского города. “Красивый”, – отметила про себя Августа, впервые его увидев — со сдержанным удовольствием орнитолога, повстречавшего примечательный экземпляр. Красивый — и глупый, наверное: взгляд серых глаз был бессмысленно пуст — прозрачен, словно озёрное мелководье. Гордый офицер Имперского легиона, высокий и статный, с мужественным лицом, чуть тронутым золотистым загаром… На светском приёме он, не способный поддержать разговор ни о столичной моде, ни об изысканных винах — если верить другим гостям, — явно чувствовал себя не в своей тарелке. Прискорбное зрелище! И Августа пришла бедолаге на помощь, ни на что особенно не рассчитывая. – Вижу, столичное гостеприимство порядком вас утомило? – спросила она, участливо улыбаясь. – Признаться, круг здешних интересов и правда довольно однообразен. Я и сама порой не прочь дезертировать, когда в пятнадцатый раз за вечер выслушиваю рассказ о достоинствах благородных топальских вин! – Я бы куда охотнее обсудил инвентаризацию походных одеял, – признался тогда Аврелий, косясь на свой почти полный бокал с отчаянной обречённостью. – Никогда не любил вино, особенно сладкое. Но если я вдруг признаюсь в тяге к простому, честному лагеру, меня отсюда точно погонят палками. Он улыбнулся — открыто, и широко, и с неожиданным лукавством во взгляде, — и Августа физически не могла не улыбнуться ему в ответ... а какой-то десяток минут спустя уже вовсю обсуждала особенности ведения боевых действий в отсутствие надёжных линий снабжения, и Гай Аврелий, отвечая на ворох её дилетантских вопросов, хвалил госпожу Страбон за проницательность и практичность. Через четыре месяца госпожа Страбон сделалась госпожой Аврелией. Конечно, родители были не в восторге от перспективы породниться с каким-то там солдафоном, — не отличающимся к тому же высоким званием! — но в том, что касалось выгодной матримонии, они уже давно поставили на Августе крест и не особенно её отговаривали: даже плохонький зять – лучше, чем так и не пристроенная дочь. Ей поначалу, конечно, пришлось непросто — казённое жильё, полувоенный быт, вечные переезды, — но Августа всегда твёрдо стояла на земле и, практичная и проницательная, умела справляться с трудностями. Ни на минуту она не пожалела о сделанном выборе и в качестве госпожи Аврелии стала, пожалуй, впервые по-настоящему счастлива. Гаю идеально подходило его родовое имя: Aurelius, vir aureum, солнечно-золотой, сияющий и белозубой улыбкой, и серыми лучистыми глазами, и блеском пшеничных волос, которые — по мнению дорогой супруги — преступно коротко обстригал... и твёрдой, спокойной уверенностью в себе и своих силах. В зыбком и неустойчивом мире, обступившем Августу Аврелию, Гай был по-настоящему… настоящим. Ошеломительно настоящим. Гай был её собственной Бело-Золотой башней: порою господствовал на пейзажах её души, но даже когда уходил на задний план, то не терялся на фоне всех прочих чувств и переживаний — и служил ориентиром, позволявшим не потеряться самой Августе. Гай был стержнем, осью, системой координат — и первым мужчиной, которому удалось пробудить в ней такое безудержное желание. Они любили друг друга с жаром, что не угас и за десяток лет брака — с жаром, который прежде Августа за собой даже не подозревала, с жаром, что согревал их и в выстуженных казармах, и в полумраке походных шатров. Госпожа Аврелия брала своё при любой возможности: даже в полупустых кладовых необжитых имперских фортов, где им приходилось проглатывать рвущиеся из горла крики, чтобы себя не выдать… и дома, где приходилось порой делать ровно то же самое, чтобы — убереги их от этого Девять! — не просыпались дети. Детей у четы Аврелиев было четверо: Тит, Клавдий, Гайя и Аттий, прекрасные золотые дети, сполна унаследовавшие отцовский свет — пусть даже внешне они куда больше напоминали Августу. Порою семье приходилось непросто, но они были счастливы: и малыши, росшие в любви и заботе, и их хозяйственная, изобретательная матушка, и отец — упорный и рассудительный офицер, успешно делавший армейскую карьеру. Гай Аврелий споро поднимался вверх по легионской иерархии, дослужился до легата и был командирован улаживать очередной клубок поземельных конфликтов в вечно грызущихся королевствах Хай Рока. Там, в одной из бесчисленных пограничных стычек, он и погиб: как сообщили вдове, шальная стрела вошла ему в глаз и моментально отправила к праотцам. Обломки Бело-Золотой башни засыпали Августу с головой. Она задыхалась под тяжестью рухнувшего счастья, но четверо детей и скромная вдовья пенсия не позволяли отдаться горю. Августа всегда твёрдо стояла на земле — и устояла, даже когда похоронила любимого мужа. И кто бы мог прежде подумать, что младший братец — мечтательный Верилий с головой в облаках — станет для вдовой сестры такой надёжной опорой? Он щедро делился деньгами, временем и вниманием; помог выкупить пивоварню и даже вложился в дело; взял малыша Аттия в ученики... – Матушка мне недавно писала, — сообщила однажды Августа, подливая гостившему у неё брату своего фирменного золотого лагера. – Интересовалась, не надумал ли ты наконец жениться. Знаешь, многие женщины согласились бы на такой брак, согласились бы на детей... – Я никогда не смогу полюбить мать моего ребёнка, – Верилий покачал головой, – а значит, оно того не стоит. Уж мы-то с тобой знаем, каково это — расти с такими родителями. Но я тут подумал… Я мог бы официально усыновить Аттия — и будет кому завещать семейное ремесло и семейное имя. Да и тебе, наверное, станет полегче... Августа согласилась — и на бумаге “Аттий Аврелий” сделался “Аттием Страбоном Аврелианом”. Гай бы, наверное, не одобрил это решение… но он точно бы не одобрил, если бы Августа жила с оглядкой на волю призрака. Гай верил в неё, и это главное — а его родовое имя и золотой свет Августу Аврелию никогда не оставят.