Газетные вырезки

О темноте Под удары церковных колоколов на город опускалась тьма. Условный знак. Франция смотрел сквозь пальцы и не мог поверить, что в руке его опять лежит клинок. В голове звучал хор раздраженных озлобленных голосов – на чудовищ, разбуженных темнотой, уже нельзя повлиять. Солоноватый привкус на языке. Многолетние войны обратились резней, и старые шрамы дали о себе знать. Иконы в храме смотрели высокомерно и не слышали, новый король не в силах усмирить разбушевавшуюся ненависть, молчал. Но церковные колокола звенели в голове Франциска по-прежнему отчетливо, переплетаясь со стонами и истошными криками. Он мог только молиться о том, чтобы тьма отступила как можно скорее. Об отведенных глазах Иван готов к чему угодно, и теперь по-настоящему ненавидит гадкое слово «кризис». Людвиг стоит напротив него и выжидающе смотрит – вернее, Ивану что-то подсказывает, что смотрит, но главный из них все равно Альфред. Ночью в конце октября слишком темно, и Россия не видит его лица. Приказано не дать разрушить стену, хотя Брагинского не жалуют по обе ее стороны. Молчание, заставляющее взяться за сигарету – Альфред, наверное, морщится от запаха табака и не отводит озлобленного взгляда от темного силуэта противника. Пруссия, гордо переименованный в ГДР, шипит из-за спины, плюется в сторону недавно отстроенной стены и выглядит слишком затравленным, чтобы не напрягать слух. И все же Брагинский ненавидит отступать, но под утро уходит первый – отводит глаза. Лицо Альфреда, наверняка, перекошено гневом, хотя в гляделки, он, пожалуй, и выиграл. О бумаге Бумага сгорает безвозвратно и пусть. Он выжигает целые библиотеки, и уже не в силах вспомнить, что было написано в книгах, рассыпавшихся кучками пепла. Новый император требует огня, сжигающего упоминания о предшественниках, и в небо поднимается серый дым. На руках остаются ожоги, но и они проходят слишком быстро, чтобы придавать этому значение. Языки пламени открывают дверь новой эпохе, и все начинается сначала. Уже который раз? – Яо точно не помнит и не желает. Каждый император напишет красным о своем величии, а Яо будет верить. Быть великим всегда приятно, хотя бы в своих глазах. О новом Риме Тот, кого Брагинский считал отцом, сломался. Второй Рим упал навзничь и никогда больше не встанет – исполосован, задушен, растоптан. Византийской Империи больше нет. Пиши: «Шапка Мономаха, пришедшая из Византии, а также…» - князь бодро диктует, нетерпеливо дожидаясь возможности назваться царем. «Православное царство не может погибнуть» - Иван аккуратно выводит строку за строкой, уверенный в том, что ему – сильному и освобожденному – только ему и суждено принять титул Рима и Константинополя, переходящее от одного государства другому христианское царство. Он пишет: «Москва – Третий Рим, а четвертому не бывать!». О крестах Они пришли с крестами на груди и мечами за пазухой. Их предводитель – совсем еще мальчишка – пускал солнечных зайчиков, подставляя меч солнцу, а в глазах его бушевал огонь – такими они были огненно-красными. Недобрый знак. Латвия и сам был не старше, но точно знал: никаким крестами и благим намерениям, затерявшимся по дороге, нельзя верить. Родные земли стали капищем, обагренным собственной кровью. Они пришли с крестом и мечом, а красноглазый мальчишка засмеялся: «Не быть тебе язычником!». О языках Франция терпеть не может поддаваться давнему приятелю, который враг, и демонстративно выкидывает толстый словарь в урну: «Не буду!». Все равно похожи. Перевранные осколки умершего языка, искаженные в каждой части по-своему, принадлежащие обрывкам империи воина, что до сих пор является по ночам. Хотя, причина уже давно не в этом. «А помнишь, ты сам говорил на моем языке и даже считал его языком знати?» - Франция отворачивается, не дожидаясь ответа. Выброшенный словарь лежит на письменном столе в окружении учебной макулатуры – с руководством такие фокусы не пройдут, и Франциск стискивает зубы. Но пока не овладеет языком в совершенстве, будет упорно отрицать это. Об огне Огонь! Испания всегда любил солнце и боялся темноты, даже погружаясь в нее, и теперь, когда солнце в его землях никогда не заходит за горизонт, он доволен. Огонь! Привязанные что-то кричат, а пламя уже подбирается к пяткам – обуглить их, пусть не останется живого места. Еретики, ведьмы, колдуны – Антонио ненавидит их всех и бежит вслед за солнцем – только бы не видеть их лиц по ночам. Неугодные, мавры, евреи – Испания ненавидит их всех и, пытаясь не рассыпаться, стелет пепел под ноги. Не оттого, что они плохие – просто кто-то должен принести себя в жертву огню, пускай теперь это и называется по-другому. О победителях Некоторых победителей не принято награждать овациями – и это был один из тех самых случаев. Всего их трое, но это совершенно не то трио, в составе которого Артур хотел бы оказаться. Только рейтинги составлены, и изменить все мог только последующий год, если вообще мог - братцы Англии явно приложили руку к общему третьему месту. Швеция оказался вторым проигравшимся, но говорить им не о чем все равно, и может, еще потому, что победитель - Гонконг. Но тот и сам выглядел странно - молчал и не поднимал взгляд на бывшего покровителя - их ничего не связывает теперь, и если должен кто-то волноваться, так это он сам. И черт его знает, как надо реагировать проигравшим в азартные игры наибольшие доли в мировом масштабе. О другом мире В тесной комнате даже развернуться негде – сжавшиеся стены, низкий потолок, стол, занимающий едва ли не половину места. Окно – дырка в сине-черное небо, стены – хрупкие перегородки между картонными коробками-квартирами. Топот и голоса не оставляют Японию одного – они исходят отовсюду, окружают плотным кольцом, из которого не вырвешься – слишком привык, да и бежать некуда. Глубоко вдыхая, чтобы сосредоточиться, Кику читает мангу – там, во всяком случае, не приходится жить над чьими-то головами и на собственной шкуре ощущать уже не первый год продолжающийся кризис. Что-то вроде другого мира, куда можно ненадолго сбежать из бетонной соты. Об ошибках Все ошибаются. Иван молча стоит над сухим соленым морским дном и смотрит под ноги – раньше густое серое небо отражалось над гладью воды, а теперь ядовитый песок уносит ветер. Все ошибаются. И Брагинский прячет шрамы под одеждой и не может избавиться от тошноты – в переломные моменты его всегда выворачивает наизнанку. Все ошибаются. Россия топчется в нерешительности, но затем удаляется прочь – шум пересохшего моря-озера теперь не его головная боль. Не его дело.