— Любовь, — говорил он, — лучше мудрости, ценнее богатства и прекраснее, чем ноги у дочерей человеческих. Огнями не сжечь её, водами не погасить. Я звал тебя на рассвете, но ты не пришла на мой зов. Луна слышала имя твое, но ты не внимала мне. На горе я покинул тебя, на погибель свою я ушёл от тебя. Но всегда любовь к тебе пребывала во мне, и была она так несокрушимо могуча, что всё было над нею бессильно, хотя я видел и злое, и доброе. И ныне, когда ты мертва, я тоже умру с тобою. «Рыбак и его Душа» Оскар Уайльд
Просеяны сквозь сито облака Закрыли небо вечные снега Бредёт прохожий в мёрзлой пустоте С поникшей головою сквозь метель И с глаз долой, из сердца вон Неужто вправду не осталось ничего? Забвенью предано, отчуждено И в самый дальний ящик спрятано давно «Холодный фронт» Елена Войнаровская Лорд-канцлер машинально потёр левое плечо. Шарль хорошенько распорол ему мышцы, и, хотя их сшили обратно, регенерация работала уже не так быстро, как в молодости. — Сильно болит? — эрцгерцог положил руку своему наставнику на плечо, и боль тут же ослабила свои тиски. Если будущего Князя народ будет слушаться так же, как слушается его чужая кровь, Виест ждут благодатные времена. — Наследник де`Кавени несколько переусердствовал. — А кто бы не переусердствовал на его месте? Я не сержусь на мальчика. Ему сейчас хуже, чем кому-либо. — Да как сказать… — княжич Люсьен, находящийся в той же комнате, но непочтительно сидящий на столе, глядящий в окно и крутящий между пальцев цепочку нагрудного амулета, и потому словно бы отсутствующий сознанием, повернулся к брату и лорду-канцлеру. — У лорда Дарсии остались дети. Не думаю, что их горе сопоставимо с утратой инэ Шарля. — Смотря в каком плане: моральном или материальном. Насколько я знаю семейство де`Кавени: они бурно горюют, но никогда не забывают о детях. Шарль может быть бесконечно разбит, но он быстро соберёт хотя бы внешний вид целостности и возьмётся за работу. Так что за наследников я вот точно не переживаю. Их есть кому поддержать, обеспечить и защитить. — Если мы все так упорно говорим в прошедшем времени, я могу в конце-то концов записать его в умершие или нет? — княжич Родерик поднял голову от кипы бумаг, и лорду-канцлеру стало почти жаль самого младшего своего подопечного. Начальник жандармерии рапорт о собственной непригодности написал сам. Сам же и ушёл с главной должности, но не отказался от идеи докопаться до истины. Его злило собственное бессилие и невозможность взять под контроль жизнь и безопасность столицы. Лорду-канцлеру несчастный княжич напоминал сеттера, сбившегося со следа и теперь с воем бегающего по камышам и взывающего к совести убежавшей дичи. Но, в отличие от охотничьего пса, княжич не уставал бросать никуда не ведущие следы, возвращаться к началу и вновь рыть носом землю. Новый эксцесс подпортил ему настроение, хотя в ситуации, когда количество инцидентов перевалило за сотню, — покушением больше, покушением меньше. — Напомню, что тела нет. Младший княжич на это цинично хмыкнул. — После пожарищ, катастроф на море и крыс тел тоже нет. — Мы не на пожаре были, ваша светлость, — лорд-канцлер недовольно побарабанил пальцами по подлокотнику, звеня серебром птичьих черепов, но сам же себя осадил. — Я не помню, чтобы трупы рассыпались на стаю мышей. А с другой стороны, Шарль теперь щеголяет с девственно чистым предплечьем. — Щеголяет он… — княжич Родерик сердито перевернул страницы в лежащем перед ним деле. — Что это вообще за припадки по нелюбимому-то мужу?.. — Нелюбимому? Это-то с золотом вязи? Да и Дарсия не свои пули словил. А я за свою жизнь достаточно видел пар, неожиданно распавшихся из-за смерти одного из супругов. Мне напомнить, что твой прадед на две трети уменьшил население городка Пэсса, после того как там убили его супругу? Если вы вознамерились его допрашивать — готовьтесь к сопротивлению. Шарли, может, и не пир, но у него дедовский характер. Так что надейся на то, что он не найдёт зачинщиков раньше тебя, Ро. Иначе тебе просто некого будет допрашивать. — Вы его переоцениваете. — Ах, если бы. Его кровь не сильно жиже твоей, и синего цвета в ней тоже достаточно. — Мы будем очень корректны, — эрцгерцог похлопал лорда-канцлера по плечу, и тот физически ощутил, как встали на место мышцы и совершенно пропал дискомфорт. — Так ведь, Ро? Младший княжич что-то буркнул под нос, а вот средний с тихим вздохом покачал головой. Но высказываться не стал.***
Шарль с огромным трудом открыл глаза и попробовал вдохнуть полной грудью. Не вышло: ни мышцы, ни рёбра не подчинились. Зато закружилась голова: пока вдыхал — забыл, что, вообще-то, неплохо дышать. Просто дышать, не говоря уж о полноте этого действа. Посмотреть вбок стало новым испытанием. Голова кружилась немилосердно, хотелось спать, а лучше просто раствориться в сплошном ничто. Трещал огонь в камине, и валил снег за окном. Комнату в закрытом санатории на речном острове Майры, в каких-то двадцати милях от Южных Ворот — речного порта, обозначавшего один из входов в Рееру, можно было бы даже назвать уютной, если бы не решётки на окнах. «Тихая гавань» специализировалась на заболеваниях нервов, но по большей части просто изолировала от общества умеренно буйных инарэ. Нервные срывы у вечно молодых чудовищ лечились или легко и быстро, или не проходили вовсе, лишь иногда даря период ремиссий. Психика у существ, плохо стареющих и сложно взрослеющих, была трудно постижима ими же самими, не говоря уж о других разумных видах, населяющих планету. Шарль не помнил, как оказался в таком «радушном» месте. Последнее воспоминание отливало всеми красками боли и отчаяния. Лорд-канцлер попытался привести его в чувство, но, кажется, заработал рану и множественные порезы. Что ж, видимо, чувств его сначала лишили, и потом решили обезопасить общественность от помешавшегося собрата. Успокоительные, релаксанты (ничто другое не смогло бы так качественно выкачать из тренированных мышц силу) и седативные дали непередаваемый эффект. Граф еле-еле двигался, думал с трудом, физически ощущая любую мысль как некий гигантский валун, который приходилось держать и толкать. В комнате, несмотря на камин, прохладно, коже от шёлка рубашки приятно, одеяло мягкое и тёплое, а матрас умеренно жёсток. В душе стерильная пустота. Шарль знал о боли, но не чувствовал её. Сердце будто отморозили. Это было бы даже забавно, не будь так ужасно и горько. Но вот что никакие лекарства у графа отнять не смогли — гнев. Именно на силе этого чувства он пытался встать. Пока просто встать и подойти к окну, не более. …Шарль не помнил, как засыпал и просыпался. Обрывочно в памяти сохранялись образы врачей и сиделок, травянистый запах лекарств, касание рук, меняющих ночные рубашки. Вязкий, мутный поток, который было ни разграничить, ни упорядочить. А потом наступило просветление. — С вами хотят говорить княжичи, — девушка, вернее, даже девочка, дрожащими руками расчёсывала Шарлю непомерную вороную гриву (он и забыл, как отросли собственные волосы, слишком привык собирать их в хвост и мчаться по делам) и пыталась рассказать, с чего вдруг ему позволили период сознания. — А уже они примут решение о… О вашей вменяемости. Тут она дёрнула особенно сильно, и Шарль подумал, что, видимо, очень уж перепугал местную публику в период забытья. Чем же? Их так пронял его хохот в зарёванном состоянии? Впрочем, если верить Дарсии и его реакции после таких припадков — картина была та ещё. Дарсия… Дар… Сердце сжало в тиски боли. Она была тупая, но сильная, постоянная. Граф не без ужаса подумал, что теперь ему с ней жить до конца дней. Шанса на новую влюблённость просто не было — он давно отдал всё лорду и компенсацию этого поступка получал в виде ответного чувства. А теперь забрали всё: и любовь, и шанс быть любимым. Всё. Не сказать чтобы врачи убрали лекарства. Шарль чувствовал себя слишком спокойным, мышцы оставались расслабленными до состояния холодца, и всё, что он смог из них выжать, — сесть, привалившись к горе подушек. И всё же никакие настои не вытравили чувства ненависти и гнева. Ах, господа княжичи изволили говорить? Пусть говорят, он послушает. Первым явился «господин советник», с ходу подняв руки в защитно-оправдательном жесте. — Маан ради, инэ. Тише. О ваш взгляд можно убиться насмерть, а мне бы не хотелось. И мне, и вам нужен конструктивный диалог. — Да что вы говорите, ваша светлость… Шарль «рванул» было вперёд, но то, что раньше выходило со скоростью и грацией пантеры, ныне обернулось тем, что он просто завалился вперёд, чудом удержавшись на дрожащих руках. — Ну что же вы… — княжич Люсьен помог собеседнику вернуться в прежнее положение и совершенно бесстрашно остался сидеть подле, на кровати, проигнорировав плетёные кресла, принесённые специально для отпрысков княжеской фамилии. — Чтобы не было недопонимания, это моя инициатива — ваше нахождение здесь. Дядюшку Морриса вы изорвали страшно. Не виню, конечно, но и вы поймите: натура ваших талантов и сил в невменяемом состоянии — это нечто, весьма опасное для общества. Вы, в конце концов, могли навредить себе самому. — А не всё ли вам равно, ваша светлость? Шарль не жалел яда на слова и интонацию. У него было столько отчаяния и боли, что не составляло труда переплавлять их в колкую иронию и не бояться, что запас «сырья» кончится. Он шахту этого добра только начинал разрабатывать. Княжич не обиделся, но на графа посмотрел разноцветными глазами, полными укоризны. — Как мне может быть всё равно, если я постоянно приглядываю за делами вашей партии и вами лично? Уж кто-кто, а я первейший ваш соратник. — Что-то дорого мне платят за роль несостоявшегося любовника. Княжич скривился, но эмоцию Шарль не смог распознать: Люсьен слишком хорошо владел собой. — По-моему, вы недопоняли. Я предлагал вам место в своей постели при вашем статусе замужнего и своей безупречной репутации. Вы хоть понимаете, что отдал бы я на откуп общественности? Так что не надо так опошлять ситуацию — это я платил и плачу за свою симпатию, а вы, надо сказать, с успехом пользуетесь. Скажите нет? И прошу учесть — я не требую ничего в ответ. Но хотя бы вежливости с вашей стороны я заслужил. Шарль проглотил колючий клубок раздражения и не стал язвить. Он всё ещё мог уколоть княжича аргументом побольнее, но не стал. Не дождавшись ответа, тот вздохнул. — Хорошо, ладно… Мы должны поговорить с вами о произошедшем. Тем более вы последний видели супруга, а мы так и не понимаем, жив он или уже нет. Сразу же после этих слов дверь приоткрылась и в комнату вошли эрцгерцог и бывший главный дознаватель. При взгляде на последнего у графа задрожала верхняя губа. Впрочем, ему хватило самообладания, чтобы не продемонстрировать клыки. — Мы не будем долго говорить, и общая канва произошедшего у нас есть, — княжич Родерик не стал садиться в кресло, но вещал, перекатываясь с пятки на носок так, что и без того неокрепшего Шарля замутило. — Интересуют только детали. А теперь, пожалуйста, расскажите всё с самого начала. Шарль сначала сжал губы в тонкую линию, а потом хмыкнул. Дарсия мог бы гордиться — этот вид усмешки был честно сворован у лорда, и, хотя на полных губах она смотрелась не так колко и иронично, как на тонких, она всё же вызывала должное негодование у зрителей. — С какой стати? Младший княжич сначала побелел, а потом пошёл пятнами. Шарль буквально прочувствовал, как он внутренне собирается, сжимается, как пружина, и ментальный заслон не опустил — уронил на чужое агрессивное сознание, решившее, что оно может безнаказанно копаться в чужих мозгах. Княжич пошатнулся, но не упал. Видимо, за годы, что не сталкивался с графом, всё же «накачал» ментальную мускулатуру и от подобных стычек страдал меньше. — Вы не можете вечно… — Меня, чёрт дери, против моей воли заперли в лечебнице! Меня опоили, и даже сейчас я не встану. Чего я не могу, ваша светлость? Княжич Родерик шагнул было вперёд, но грудью натолкнулся на раскрытую ладонь старшего брата. Эрцгерцог с Шарля умных спокойных глаз не сводил и заговорил привычным глубоким и негромким голосом. — Инэ, я обещаю вам… — О! Конечно! Обожаю обещания! Сколько бы успокоительных в него ни влили, но только старая кровь, по-видимому, заканчивала перебарывать «яд» релаксанта, и на руках Шарль подался вперёд вполне уверенно. Дико заболел пресс и мышцы поясницы. Позже наверняка ему начнёт выкручивать суставы, но пока… — Конечно, вы не обязаны мне верить. И у вас, в отличие от супруга, не было опыта получения от меня обещаний и их выполнения, а я всегда держу слово. И всё же давайте попробуем договориться. Что нужно вам прямо сейчас? — Мои дети. Все трое, живые и здоровые. Завтра же. — Послезавтра. То, что вам дают, — сильные средства. Они не отпустят за один день, и дозировку нужно снижать постепенно. Просто поверьте — вам очень плохо будет завтра, совсем не до разговора с детьми. Но это возможно. Послезавтра. Шарль проглотил вопль негодования. Дети… О Маан! Его несчастные дети! Они с ума сошли там без него. Нет, Роярн умница и в Этелберте нет сомнений, но мальчики, его несчастные старшие мальчики! Как они это переживают? Справляются ли хоть немного с собой и своими страхами? Когда сам Шарль в одночасье лишился родителей, ему было страшно, ужасно, невозможно, но… Небезнадёжно. Дядя, Адэр де`Кавени, при всех своих недостатках был потрясающим опекуном. Во-первых, Шарль знал его с рождения. Во-вторых, с момента крушения «Надежды» он всегда был рядом. Прибегал к племяннику в комнату по первому вскрику, решал все вопросы с образованием и развитием, поддерживал все идеи. Без разбора и анализа сейчас, как будто со стороны, Шарль даже и не осознавал, на каком фундаменте построил дом собственной жизни. Да, брешь от потери родителей было не залатать. Но это только брешь, не провал в стене, потому что всё, что он недополучил от матери и отца, ему целиком возместил дядя. В одиночку, без участия деда и бабушки. Нет, они, конечно, были, но как-то… Сбоку. Шарль никогда не сомневался, не усомнился и теперь — его обожали и обожают. Ему есть на кого опереться, и это поистине бесценно. Но на кого конкретно сейчас опереться его мальчикам? — …моих друзей и родственников. Всех, кто изъявит желание явиться. Так, я бы, конечно, попросил вернуть мне свободу. Но вы же и не подумаете это сделать. — Да кому вы сдались, — княжич Родерик фыркнул и мотнул головой. Вероятно, хотел сделать вид, что так поправляет волосы, но на деле это, скорее, был жест раздражения. — Выйдете, как только перестанете буянить. — Так ли уж я буянил?.. Шарль не требовал ответа, но на бывшего дознавателя смотрел так грозно и вместе с тем насмешливо, что его позицию нельзя было не понять. Княжеское семейство откланялось, и граф навзничь упал на подушки. Нестерпимо болело сердце. Он и не знал, что оно может вот так. Это была новая боль: тоскливая, глубокая. Впрочем… Впрочем, если у Дарсии сердце порой вело себя так же — он примет эту боль, будет ей рад. Пусть живёт там, в глубине. Если чувствует — значит, живо.***
Первый приём пищи без добавления успокоительных граф в прямом смысле прочувствовал. Они давали небольшую травяную горчинку, а теперешняя каша была сладкой, с крупными грубоватыми злаками. Ему позвали донора, и вот мальчик-то был накачан чем-то расслабляюще-подавляющим так, что почти заснул на руках у инарэ, предварительно в них упав. Шарль в жизни не держал настолько расслабленное человеческое тело. Даже Алер, даже Аврил, его дочка, самые смелые, самые лучшие его доноры, не расслаблялись до конца. И это было нормально. Жертва, даже добровольно пришедшая к хищнику, должна бояться и сопротивляться, пусть не мозгами, но телом. Граф почти не пил. Так, продырявил шею несчастному мальчику и тут же вытер губы платком. Диета так диета. Бывали у него времена и похуже. Впрочем, «похуже» не заставило себя ждать. Уже вечером стало крутить суставы, а ночью он не сомкнул глаз. Сердце заходилось в бешеной скачке. Тело горело так, что пришлось снять ночную рубашку, в ней было жарко, и отжать её. На пол накапала небольшая лужица. Шарль метался, стонал, плакал, бредил. Кажется, звал. Сначала криком, а потом шёпотом начисто сорванного голоса. В себя пришёл только в предрассветный час, неожиданно осознав, что сжался в калачик на кресле у открытого окна. Ещё бы! С улицы несло свежестью и морозом, весёлой яростью холода, уже отморозившего графу ступни и почти уничтожившего огонь в камине. Шарль совершенно невидящими глазами смотрел на голубоватый горизонт и далёкую полоску голого леса в белом полушубке. Было почти красиво, если бы не было так отчаянно холодно. Что-то — нет, не взвизгнуло и даже не скульнуло — вякнуло откуда-то из-за решётки. Шарль спустил ноги на ковёр и чуть не вскрикнул — так обжёг, казалось бы, ледяные стопы ворс — и буквально привалился к решётке. Скрученный, сжавшийся, с поникшими плечами он, наверное, выглядел болезненно и жалко, да зрителей не было. За окном лежала мышиная тушка. Маленькая, причудливо вытянутая. Тёмно-серая, а не чёрная, как у видов эндемиков. Граф попытался просунуть кисть сквозь решётку. По всему телу прошёл заряд тока, и Шарль повторно пришёл в сознание на полу, хватая воздух ртом. «Тихая гавань» впускала в свои стены, а вот выйти предлагала через главные ворота и с разрешения главного лечащего врача. Ожог на кисти налился красным и уже пошёл белыми пятнами — предвестниками волдырей, готовых прорваться наружу. Шарль поднялся и сложил пальцы щепотью. Кое-как высунул за железный частокол и подцепил кожистое крыло. Пока тянул внутрь крохотное тельце, ещё раз приложился о заграждение, но больше не вскрикнул. Боль — верный страж организма. Она первая сигнализирует, что что-то не так, но эта цепная собака укрощается. Да и ему далеко до страдальцев, с которых на площадях срезали кусочками мясо, а они рассказывали палачу весёлые истории, пока оно нарастало обратно. Мышка уже была мертва. Утомилась в пути и замёрзла на подоконнике, пока он возился. Под густым мехом тельце ещё кое-как теплилось, но крошечное сердечко уже не билось. Шарль грел зверька в пригоршне, дышал, отдавал последние крохи кончавшегося у него самого тепла, но, конечно, не мог воскресить. Крохотное тельце пришлось отдать огню. Тот с радостью протянул свои последние жаркие лепестки к новой пище и… Рассыпался снопом золотых искр. Огонь запылал высоко и жарко, взревел радостно, ликующе, приветствуя и пестуя родственную сущность — бесконечно горячую, вместившую в себя тысячу жизней-искр. Звёзд. Граф закрыл окно, принёс к камину одеяло, подкинул дров и сел рядом с огнём, протянув к нему ладони. Кровь, горячая, кипучая, живая, побежала по венам, и в карие глаза вернулись осознанность, злость, ярость. Жизнь.***
— Не выгоняй! Дети едут. Этелберт ввалился в комнату, подбежал к другу, заглядывая в глаза и хватая за руки, но первый осмотр, видимо, здорово его успокоил, потому что банкир тут же заключил графа в объятия, чуть не ломая ему рёбра. — О Маан! Я почти поседел за это время. Роярн подошёл медленнее, и уже Шарлю пришлось протягивать баронету руку. Тот рухнул рядом, уронив голову графу на плечо и обняв его за талию. Жест был почти интимным, если бы не жуткое окаменение в мышцах Роярна. Он долго сидел молча, только вздыхал, а потом поцеловал Шарля в губы, едва-едва касаясь и гораздо чувствительнее впечатавшись лбом в лоб. «Я видел ад. Ибо если это не он, то что же хуже?» Против своих же мыслей баронет чуть отстранился и заговорил размеренным речитативом. К детям Роярн и Этелберт явились на следующий день после… После всего. В первый не смогли. Роярна колотило, но он мужественно пересказывал и пересказывал то, свидетелем чего стал. Все финансовые вопросы Этелберт уладил, но по большому счёту просто нарычал на всех, кто как-то был связан с финансами Дарсии, что у лорда есть живые вменяемые наследники. И что не слушаться их чревато судебными разбирательствами. Партии удержались в узде. Правда, барону Сорру снесли голову. Роярн, удивительное дело, расстроился, когда тот вякнул что-то нелицеприятное о, вероятно, мёртвом друге. — Маан… Тебя посадят. Роярн отмахнулся. — Только оштрафуют. Я предложил поединок при свидетелях, Сорра согласился. Не моя беда, что он не стал сопротивляться, когда я свернул ему шею. Шарль не мог срастить Роярна, которого он знал, с этим вот новым молодым мужчиной, так спокойно лишившим кого-то жизни. Следующим пустили Дамиена. Офицер вернулся в столицу после тяжёлого ранения — левые рукава его верхней одежды вполне явственно пустовали. Впрочем, это ничуть не помешало бравому вояке придушить друга целой правой рукой, а после упереться лбом в лоб и зафиксировать чужой затылок. — Ближайшее время меня никуда не отправят. Я весь в твоём распоряжении. Извини, не пустил Китти. Она очень сильно переживает, а я не знал, в каком ты тут состоянии. Надо сказать, что внешне ты выглядишь лучше, чем я думал, но мне очень не нравятся твои глаза. Я этого твоего взгляда боюсь. С партией ничего не случилось, мы просто тебя ждём и верим, что ты выкарабкаешься. А теперь, когда я отчитался, тебе нужна помощь? Шарль смущённо погладил друзей по рукам, каждого пощупал, боясь, что они могут истаять после прошлой его безумной ночи, когда привиделось… Маан, что только ни привиделось. Но в итоге всё же покачал головой. — Я не собираюсь тут сидеть. Это была придурь среднего княжича, спасибо хоть рассказал. А наша нынешняя аудиенция — это мне на откуп, чтобы завтра я удовлетворил княжеское любопытство. Меня вновь распотрошат, а я и так не целый, — Шарль горько и устало улыбнулся и машинально завалился на Этелберта. Тот тут же друга обнял и устроил на себе поудобнее. Почему-то вспомнилось, как раньше они сидели так же в саду у четы банкиров. И как Эт утешал его после смерти родителей. Он вообще всегда был рядом, стоило случиться какой-нибудь дряни. И всегда был готов помочь. — Ох… Мне больше ничего не нужно. Вы делаете достаточно и даже больше. Спасибо. Только дети… Роярн взял руку Шарля в свои, сжал, словно силой и током крови пытаясь передать всю искренность и весь порыв. — Я пока что живу в особняке на улице Гиацинтов. Им плохо, но они держатся. Больше всего меня пугает Альфред. Я не думал, что он сразу… Так. Восклицание баронета Шарлю не понравилось, но что теперь вообще могло ему нравиться? Друзья посидели ещё буквально минуту, зачем-то помогли вернуть на законное место кудряшки вокруг лица и умыли. Какая разница, как он теперь выглядит? Зачем это всё? Для кого?.. Дети… Его прекрасные изумительные дети. Как же оборвалось сердце от первого взгляда на них. Первым к Шарлю рванул Анри. Задел и уронил кресло, перепрыгнул через него и впечатался отцу в грудь со всей дури и силы. Но не чтобы утешиться — утешить. — Мы живы и здоровы. Почти целы. Они оба едят и спят, я за ними смотрю. Нам ничего не говорят и мы ничего не поняли, но газеты я на всякий случай им не даю! Шарль в жизни не мог подумать, что сын умеет говорить скороговоркой и что в такой ситуации решит, что ему нужно быть за что-то ответственным, деятельным. Эрнест просто молчал. Он позволил себя обнять и даже обнял в ответ, но был совершенно растерянным и словно не очень понимал, что вообще происходит. А вот Альфред… Роярн оказался так бесконечно прав, что это даже ужасало. Старший сын лорда и без того на него походил внешностью, манерой поведения и даже тем, как смотрел порой. Но теперь… Шарль не узнавал в пасынке мальчика, которого, казалось, так долго воспитывал. Но он знал эту холодную отстранённую манеру, эту идеальную вежливость, эти сдержанность и решительность. Он всё это видел долгие тридцать лет подряд, и особенно в тот, первый день своего сватовства. Так совершенен бывает айсберг, пока не начнёшь добираться до его сердцевины. Шарль прижал к себе детей, которые дались, и перецеловал. Обоих. Анри в жёстких родительских объятиях кряхтел и сопел, но не вырывался. — Я выйду отсюда очень и очень скоро. Сейчас у вас есть мои заместители в лице Роярна, Этелберта и Дамиена, и думаю, не надо говорить, что они как никто заинтересованы в вашем благополучии. Я не буду сидеть здесь вечно. И всё, что вас тревожит, всё, что смущает, я решу. А теперь можно я с глазу на глаз переговорю с этой букой? Альфред отрицательно замотал головой, но Анри взял за руку Эрнеста и потащил за собой к двери, и старшему из мальчиков просто некуда было деваться. Шарль тяжело вздохнул и показал пасынку на кресло. — Сядем? — Нет. Вышло резко и даже грубо. Граф никак не ожидал, что на него посмотрят как на врага и напрягутся всем телом. Он так долго воевал за доверие этих мальчиков! Так долго… И, видимо, зря. — Почему никто не говорит правды? Почему? Мы с Эрни что, идиоты? Мы что, не понимаем? Шарль сделал шаг вперёд, но Альфред натурально зашипел. Пришлось шагать дальше и быстрее. Альфред сопротивлялся, ему не хотелось никаких объятий и утешений, и Шарль теперь очень понимал почему. Старшему мальчику было до ужаса страшно. Ему было плохо, но «звание» первенца обязывало к стойкости, самоотверженности, к тому, чтобы бросить себя на раскалённую решётку, только бы младшим было не так ужасно и больно, только бы они не осознавали всей трагедии. Но настоящая трагедия была совсем в другом. Альфред сам ещё не вырос. — Ш-ш-ш-ш… Тише, мой мальчик, — Шарль всё же притянул к себе пасынка. Удерживать его приходилось изо всех сил, но что поделать? — Тише, родной. Никто не держит вас за дураков. Но мы сами не знаем. Я не знаю. У меня нет вязи — и это правда. Я не видел тела твоего отца — и это тоже правда. Я не могу его дозваться, но, возможно, я просто далеко, а ещё меня, кажется, приложили головой. Но даже если это так, даже если он мёртв, вы-то не одни. Меня выпустят, а не выпустят — так сбегу, и, честное слово, я положу жизнь ради вашего благополучия. Ну неужели ты этого не знаешь? Я так вас люблю, я обожаю вас превыше всего на свете. Тебе не надо геройствовать, бросать учёбу или делать ещё какие-то глупости. Слышишь ты меня? Ну, слышишь, Альфред? Шарль сам чуть отстранился, чтобы взять лицо пасынка в ладони. Альфред почти сравнялся в росте с отцом, так что пришлось даже встать на носочки, чтобы разница не так считывалась. Мальчика вообще хотелось укатать в крылья и никуда не пускать. Альфред стоически отворачивался и поджимал губы. Шарль было решил, что от гнева, а потом у старшего иррэ по щекам побежали кровавые слёзы и он натурально зарыдал. Видимо, впервые за все эти чудовищные дни. Со слезами стало легче. Из непривычного, незнакомого ему Альфреда вынули сталь, и мальчика получилось увлечь на кровать, уложить себе на колени и беспрестанно шептать утешительную ерунду, гладить по голове и плечам. Шарль не имел понятия, что он там говорил. Да это и не имело значения. Ребёнка было бесконечно жаль, но он хотя бы не перенял в полной мере загоны своего прославленного рода и запрет на эмоции. Нет, что-то, конечно, было, и всё же Шарль серьёзно нацелился на то, чтобы уберечь пасынка от сердечных заболеваний, а раз он ещё может рыдать — на то есть все шансы. В итоге мальчик уснул. Не так чтобы полноценно, скорее, просто организм устал бороться с мозгами и решил, что надо бы их выключить хоть на минутку. Шарль как мог аккуратно обтёр пасынку щёки смоченным водой платком. Был бы хоть кусочек льда — завернул бы в ткань да положил Альфреду на раскалённый лоб. Всё было бы лучше. А так пришлось только кровь заговаривать, и то не в полную силу. Врачи всё же что-то сделали — дар не откликался даже вполовину, так, на одну восьмую чувствовался. Через какое-то время скрипнула дверь. Анри натурально прокрался в комнату и, усевшись у отца в ногах, тихонько дунул старшему брату в лицо. «Ну, прекрати. Вы же никуда не спешите? Пусть отдохнёт». «Да я только за. Ещё никто не умер, а он уже взвинченный, словно ему завтра нужно в Парламент». Анри хмыкнул уголком губ. Не очень приятно, почти цинично. Шарль даже растерялся, не зная, как реагировать. «Что ты имеешь в виду?» «Ох, папа. Брось. Ну не веришь же ты, что вайрэ так легко мог пойти гулять по той стороне? Ну, право слово, ты же его куда дольше знаешь». Юный граф фривольно поставил локоть на отцовские колени и полез к себе в карман брюк. Выудил нечто и положил Шарлю на открытую ладонь серёжку со звёздчатым сапфиром. Граф забыл дышать, а сердце и вовсе обмерло. «Откуда?..» «Папа, ты не хочешь этого знать, поверь мне. Мне ничто не угрожало, пока я её искал». «Откуда?!» Шарль вцепился в руку родного ребёнка с такой силой, что наверняка сделал больно. Анри даже не пискнул. Лишь чуть увлажнились глаза, и то это была сложная эмоция. «Виноватить» младшего графа не получалось, он на такие манипуляции смотрел с выражением превосходства и даже некоторого пренебрежения. Что он, идиот, чувствовать стыд, когда прав? Так что и теперь он, скорее, чуточку напрягся и испугался, но опять-таки не за себя. Просто заранее знал, что ответ родителю не понравится. «Я всего-то съездил на пару часов к Малой Ратуше. Жандармерия натоптала, что стадо кабанов, при всём желании не проехал бы мимо». «Маан ради! Анри! Мне что, нанять тебе няньку и охранника?!» «Да зачем? Я же был не один. Там эрцгерцог осматривался». «Дьявол!» Шарль не был уверен, что последнее восклицание не было выкрикнуто ещё и ультразвуком. Анри в любом случае страшно скривился. «Ну ничего же не случилось…» «Ещё бы что-то случилось!» «Папа, ты не прав. Меня не совращают и не валяют по ромашковым полям, как барышню». «Анри!» «Ну что, что Анри? Кто бы тебе иначе принёс серёжку? И вообще разговор был не о том. Я не маленький…» «Ты глупое доверчивое дитё пяти лет! То, что у тебя тело телёнка, не делает тебя взрослым! Маан! Надо было, видно, драть тебя хворостиной! Как ещё эту дурость выбить — я просто не знаю!» Шарль был в натуральном раздрае и отчаянии, так что даже пришлось отворачиваться от сына и переводить дух. Страшно хотелось орать, но Альфред всё ещё спал и мальчика будить было жаль. Анри же натурально обиделся. И, видимо, сильно, потому что даже отстранился и смотреть стал по-другому. Зло и сердито. Он вполне справедливо полагал, что его посчитали за дурака. «Ладно… Ладно. Мы оставим этот разговор и продолжим его в другом месте и в другое время». «Нет, не продолжим». Шарль впервые услышал сталь в сыновьем голосе и новые, взрослые, очень опасные интонации. Даже глаза у юного графа стали медовыми, хотя до пробуждения дара в полной мере ему было ещё жить и жить. «Папа, видит небо, нет на свете существа, которого я превозносил бы больше, чем тебя, но даже ты не можешь командовать моими симпатиями и антипатиями. Да, твоё слово весомо, оно почти закон, но не надо считать меня за того, кем я не являюсь. У меня хватает мозгов на то, чтобы просчитывать риски. И их не было. Этот несчастный лес кишит жандармами так, как столичная площадь даже в праздничный день похвастать не может. Эрцгерцог может быть там, где посчитает нужным. Это всё — его будущие владения. А если ты хочешь меня прятать в свою тень при каждом чихе личностей, которые тебе не нравятся, — у меня плохие новости. Нужно было работать над рождением дочки. Девушки покорнее и благоразумнее». «Я ужасно за тебя боюсь, недоразумение ты эдакое». От мягких отцовских интонаций Анри тут же пошёл на попятную. «А я переживаю за тебя. Я не влезаю в неприятности. Правда. А влезу — тебе же первому и скажу. И Альфа нужно всё же будить. Тебя ещё один посетитель ждёт». Шарль посмотрел на старшего ребёнка и заправил ему белую прядь за ухо. «Ты не будешь подкалывать его на предмет увиденного». «О Маан! Что ж я у тебя сегодня то придурок, то моральный урод! Я люблю Альфа всем сердцем. Меня, чёрт возьми, до семи лет катали на спине вместо лошадки. Ну это же всякую совесть нужно потерять, чтобы не помнить такого». Анри поднялся и покачал головой. Разговор с родителем его явно расстроил, но всё же не до конца. По крайней мере, Шарлю позволили себя коснуться на прощание и поцеловать в лоб. Когда юный граф ушёл и даже его запах развеялся по комнате, Шарль мягко разбудил Альфреда. — Маан, как стыдно… Старший мальчик тёр уже не заплаканные, но ещё чуть воспалённые глаза, и графу пришлось ловить его за плечи, прижимать к самому сердцу и вновь, и вновь повторять прописные истины. — Ты очень сильный и храбрый. И тебе не должно быть стыдно, потому что стыдиться нечего. Когда тебе будет плохо — не надо, пожалуйста, складывать это на полочку, где хранится что-то «неправильное». Это не так. Даже если другие значимые взрослые внушали обратное. Даже если среди них был твой отец. С ним эту тему я просто не успел проработать до должного уровня, — Шарль поднял пасынку голову, заглядывая в глаза. — Альфред, я очень тебя люблю. И бесконечно горжусь. А теперь вы поедете домой, каждый выпьет по стопке коньяка, потому что я разрешил, и ляжете спать. Если всё будет благополучно — дня через два я буду у вас. Уговор? — Да, вайрэ. Старшего мальчика граф отпускал с тяжёлым сердцем. Оно, проклятое, так болит за каждого из детей! Три боли, слитые воедино. Многовато даже для него. Шарль так устал, что забыл про ещё одного посетителя и вспомнил, уже когда забрался под одеяло. Тело так ныло, что этикет был послан далеко и надолго, и граф пригласил гостя даже не поднимаясь. — Как ты себя чувствуешь, мой мальчик? Дядя без предисловий бросил что-то из элементов верхней одежды у камина и чуть ли не в один прыжок оказался у постели племянника. Шарль даже забеспокоился, что тёплое пальто на меху могло попасть в огонь, но повезло. Не самому аккуратному старшему родственнику иногда удавалось что-то не спалить. Выглядел Адер де`Кавени не очень. Под каре-алыми глазами залегли тени, вороные кудри минимум два дня не видели расчёски. Шарль потянулся поправить родственнику причёску и был схвачен в тесные и крепкие объятия. — Маан, я даже не знал — можно к тебе, нет, сердишься ли? У меня так сердце за тебя болело! Но я тебя хоть увидел и лучше, хотя тебе явно очень плохо. Дядя, как совсем недавно сам Шарль, взял лицо племянника в ладони, вгляделся в глаза и коснулся лбом лба. — Можешь наорать, если тебе станет легче. Но обычно не было, ты по-другому переживаешь сложные эмоции. — Я буду благодарен, если ты меня ещё раз обнимешь. Но чур по-настоящему. «По-настоящему» уже вряд ли получилось бы, хоть дядя и приложил все усилия. Старший родственник очень долго был выше и крупнее племянника, и, только пережив имру, Шарль понял: дядя худее и тоньше, ниже него самого. И всегда был более миниатюрным, чем старший брат. Это не мешало когда надо оберегать младшего родственника. А потом случился откат. Адэру де`Кавени в шкуре серьёзного взрослого было тяжело и трудно. Она на нëм никогда толком не держалась, что привело и к разрыву с супругой, и к сложным отношениям с родным сыном, и к проигрышу, расплачиваться за который пришлось Шарлю. При этом дядя всегда переживал за племянника душой и сердцем. Шарль давно перестал злиться, но осознание чужой природы потребовало много времени и много любви к источнику своих приключений длительностью в десятилетия. Младший граф тяжело вздохнул и уткнулся лицом дяде в изгиб плеча. Его тут же погладили по голове и спине. — Поплачешь? — Ни при тебе и не сейчас. Я теперь это весьма страшно делаю. С хохотом. — О, я знаю. Не переживай. Выглядит не очень, но если потом легче — ну и ладно. — Нет… Зачем ты пришёл? Не пожалеть же меня. — Именно для этого. Я очень за тебя переживаю. Твои дед с бабушкой — тоже. То, что они стараются этого не показывать, — другой разговор. Они старшее поколение. Так что если тебе нужна помощь — мы к твоим услугам. Она тебе нужна? Я могу для тебя что-то сделать? Шарль отрицательно покачал головой. Ему было лучше от одного того, что его обнимали. А иллюзии, что придëт кто-то старше, сильнее и решит все проблемы, развеялись давным-давно. К тому же он научился с ними справляться самостоятельно. Не смог справиться только со смертью. Так глупо не оказаться рядом в тот роковой миг, когда ещё мог что-то сделать… Дядя поутешал его ещё какое-то время, а потом Шарль заснул. Ненадолго, только для того чтобы во втором часу ночи проснуться с чужим именем на губах и орать, рыдать и стонать от боли. Организм нещадно карал за попытку замаскировать боль искусственным спокойствием и призвать тело к расслаблению при помощи релаксантов. Утром было полузабытье, княжичи, врачи… Шарля хватило только на то, чтобы сомкнуть разум. Кажется, его пытались вскрыть. Но, может, это была другая боль. Что-то говорили о глупости, о том, что беседовать нужно было раньше, о том, что в таком состоянии никто ничего и никому не позволит, и поможет только ожидание. Шарль не очень понимал, чему поможет ожидание. Боль оно не уменьшало точно. Разве что притупляло, позволяло к ней привыкнуть и сделать частью себя. Только и всего.***
К вечеру что-то прояснилось. Голова ещё гудела, но Шарль добрался до окна. Воспоминание о мышке казалось бредом сумасшедшего. Тем не менее граф всë же открыл ставни и выглянул за сетку. Подоконник покрывал рыхлый и неровный слой снега. Говорило ли это о чём-то? Только о том, что день назад он зачем-то высунул руку и хорошенько этот снег потревожил. Горизонт был ясен, воздух свеж. Морозец пробирался в комнату, щипал щёки и хотел залезть под рубаху, но Шарль был предусмотрителен, одет и накинул сверху всë, что смог. Граф понимал, что делает глупость, и всё же аккуратно высунул кисть между решётками, сжал и разжал кулак, орошая снег кровью. Инарэ могут почуять кровь за три километра. Это встроенный навык, который обычно приходится подавлять. В городе крови много, она в постоянном доступе, и очень острое обоняние лишь портит жизнь. Но «на воле»… О, на воле просыпался не только нюх. Долго ничего не происходило. Ну, кроме того, что Шарль замёрз и задремал. А потом он услышал, как хлопают крылья. Он подорвался, получил разряд тока от решётки, но даже не вскрикнул. Шарль видел летучую мышь. Та работала крыльями из последних сил, сопротивлялась ветру. Еë сносило, она падала в воздушные ямы, но раз за разом выныривала и ложилась на прежний курс. Когда маленькое тело легло в ладонь, Шарль почти не дышал. Он втянул мышку в комнату и помчался к камину. Та смотрела на графа бусинками тëмно-синих глаз. Потихоньку растекалась по ладони, всё шире раскрывая крылья, и Шарль с ужасом понимал — умирала. — Нет! Нет-нет-нет! Только не снова, пожалуйста! Граф метался по комнате, прижимая к себе крохотное тельце. Что ему было делать? Что?! От отчаяния, от горя, не зная, что предпринять, Шарль вжал мышку в грудь. Он помнил, как одна такая же залетела в него случайно. Как она билась и рвала лëгкие. Помнил. Но лучше умереть, чем жить с такой болью. Мышь легко вошла в тело и… Ничего не случилось. Шарль даже замер, не веря. Он ощущал этот кусочек тепла у сердца, знал, что это не его кровь и плоть, но в то же время мышка не чувствовалась чужеродной. Она как бы была, но мягко. Ничего не травмируя. А потом очень сильно захотелось есть. Несмотря на поздний час и предзакатное время, еду «пациенту» принесли. И даже обрадовались аппетиту. Девочку-донора тоже прислали. Граф бы отказался, тем более она была явно под сильными успокоительными, но мышка явственно хотела крови. Девочку пришлось пригубить. А потом догнаться простой едой. Слава Маан, принесли горячего жирного мяса и сырой печени. Печень не вдохновляла, но хорошо разгоняла природный механизм кроветворения. Когда всю утварь забрали, а Шарль забрался в одежде под одеяло, всем видом изображая сонливость, комнату обошёл лечащий врач. — Я постараюсь и завтра не пустить к вам княжескую семью. Нечего им тут делать, тем более когда ваша психика стала подавать признаки нормализации. Отдыхайте. Сон и здоровая еда — лучшее, что сейчас можно предложить вашему организму. Лучшее, что можно было предложить, свернулось в груди у сердца. Но врачу знать не обязательно. Когда на небе ярко засияла луна, Шарль встал и открыл окно. Его ждал аттракцион страдания и боли, но теперь это не имело былого значения. Разбить тело на рой было несложно. Заставить мышиную стаю заткнуться и не подавать признаков жизни — почти невозможно. …они гибли на решетке десятками. Те, что вырывались, подпаливали загривки и крылья. Только одну мышку он перенёс бережно, пожертвовав тремя своими — тёмно-серую, гораздо более длинную телом. Затем огромный, угольно-чёрный мыш привалился к ледяной стене лечебницы с наружной стороны, тяжело дыша и стараясь не стонать. Шарль потерял половину веса и плоти. Завтра, когда к нему заглянут в комнату, зрелище будет ужасающее. Нет, он попытался прибраться, но ошмётки плоти, мазки крови по всем поверхностям от пола до потолка, липкая, воняющая горелым решётка окна… Там словно кого разорвало изнутри. Хотя почему словно? Мыш ухнул вниз. Почти разбил грудь о скалы, на которых стояла лечебница, но потом вовремя выровнял полёт и тяжело устремился ввысь и вдаль. Вода внизу сменилась лесом. Совершенно бескрайние сосновые боры прорезали иногда берёзовые заросли. Зима старательно укрывала всë в снежный саван, но порой мелькала то голая скала без наледи, то участок леса, чуть более живой и радостный, пылающий алыми листьями черëмух. Чëрный мыш летел долго и не опасался погони. Погода переменилась, ветер нагнал облака, и он попросту растворился в них. Открывать глаза не имело смысла: рельеф любезно обрисовывала в голове эхолокация. Сверять направление не требовалось. Его чëтко, как по писанному вела капелька чужой крови, растворившаяся в собственном теле. Крохотный маячок, что знал, откуда он прилетел, куда и как. Шарль встал на привычные две ноги ещё в лесу. Угодья Уолси. Чистые, девственно-белые, совершенно ледяные. Хороший лес, обожаемый Князем за богатство дичи, а свитой — за хороший ландшафт. Не так чтобы ровный, но лошади ломали тут ноги реже, чем у Чëрной речки, где правитель Виеста иногда стрелял уток. Граф обошёл кратер от удара, и сердце его разнылось. Множество маленьких переломанных тел повсюду говорили ему, что он не ошибся. В центре кратера кровавое пятно — исток своеобразного следа-речки, протянувшегося дальше, за деревья. Рой собрался в большое целое. Рой, который разлетелся в совершенно противоположные стороны, который не держало коллективное бессознательное. И который стал целым вопреки всему. Шарль шëл по кровавой дороге и понимал, почему еë ещё не нашли. Не охотничий сезон. Слишком далеко от жилья, хотя и не так уж далеко от Рееры. Но всё относительно. Плюс бурьян под снегом и кусты в оврагах, о которые можно убиться, сунься не зная пути. Лес кончался у равнины и окаймлял еë лишь с западной части. Закончиться еë безбрежная ширь должна была у одного из притоков Реры, огибавшего лес так недалеко от того, что соседствовал с Зелëным долом. Так близко… И так далеко. Шарль шëл в снегу по колено. Иногда застревал, плотнее сжимал челюсть, грозившую отбить зубы, и шëл дальше. Небольшой снежок обернулся метелью, и очень скоро граф перестал видеть глазами хоть что-то впереди себя дальше, чем на метр. Поэтому в засыпанный холм он уткнулся одновременно ожидаемо и совершенно неожиданно. Серый мыш свернулся калачиком так плотно, что графу пришлось потрудиться, сначала раскапывая его, а потом ища голову. Судя по следам, ещё не слизанным пургой, инарэ в состоянии анабиоза хотели поживиться волки. Но у мыша были целы даже перепонки крыльев, так что стаю то ли отвлекли, то ли она просто обломала зубы о промëрзшую плоть. Совершенно синими руками Шарль вытащил огромную тяжёлую голову крылатого лиса из-под крыла и, не удержавшись на ногах, упал сверху. «Дар». Шарль непочтительно толкнул голову супруга. Раз, другой. Потом уже просто всем огромным чёрным телом, лбом, всей головой и плечами. Он кружил огромной кляксой вокруг такой же, чуть более серой, и пытался еë растормошить. «Дар. Дар! Дарсия!» Мыш не просыпался и не отвечал. Лежал в снегу в луже крови из уже затянувшихся ран и не подавал признаков жизни. Чёрный мыш залез серому под крыло, притëрся бок к боку и вознамерился умереть рядом, в этом богами проклятом поле, которое вообще никогда не было засеяно и не годилось под пашню. Шарль пролежал несколько часов. Снег под брюхом примялся, перестал жечь холодом. Инарэ даже согрелся о бок супруга и сам наверняка согрел его своей гораздо более тëплой кровью. Порой чёрный мыш пытался бодать серого под подбородок, ерошил ему вибриссы и даже один раз длинно лизнул по линии чëрных губ, из-за которых выглядывали кончики клыков. «Дар? Дар, я никуда без тебя не пойду. Просыпайся». Серый инарэ безмолвствовал и не шевелился. Шарль ещё пободал супруга, а потом полез выше, ближе к морде и вывернул себе крыло. Коготь на опорном пальце никак не хотел приближаться к шее обладателя, но Шарль кое-как извернулся и напоролся на остриë. Кровь, густая и горячая, полилась на снег и на нос серого мыша. …удар в грудь случился неожиданно и резко. Шарля придавило к земле, вжало в снег, а на шее сомкнулись зубы. Пасть у серого собрата была на порядок длиннее, еë как раз хватало, чтобы обнять шею чёрного. «Пей. Пей сколько нужно». Ответа не было. Не было даже отклика. Тело немного вышло из анабиоза, но разум спал. Сознание оставалось в темноте и, видно, не собиралось возвращаться и забирать контроль. Шарль попытался освободиться, сбросить с себя серого инарэ, но не смог даже толком подвинуться. Зато на него зарычали, утробно и зло, кромсая шею, вгрызаясь в неë и болезненно давя задней лапой на живот. Когда Шарль пошевелился ещё раз, брюхо ему распороли. Он зарычал и забился, но стало лишь больнее. А потом силы начали так стремительно утекать, что было ясно: он не протянет долго в таком темпе, если протянет вообще. Из анабиоза, конечно, не стоило выводить так резко, да ещё и кровью. Ослабевший инарэ просто не смог бы контролировать голод. Сам Шарль пережил лишь его подобие, но и то прекрасно понял, каково это. Если Дарсия и очнётся, если, он вряд ли сможет остановиться. Лорд уже гулял за гранью и отъедался после долго, хотя и не признавал того. Шарль расслабился и обмяк. Сразу же стало легче. Не так больно. Если Дарсия его убьёт, но уцелеет сам — у детей останется родитель. Не самый гибкий в решениях, но более чем способный обеспечить им выживание. Чего ещё нужно? Нет, Шарль совсем не хотел умирать. У него были планы и мечты, желания и стремления. Но если это будет обмен жизни на жизнь, то он на него пойдёт. Чёрный мыш закрыл глаза, слушая и ощущая, как уходит из тела кровь. Он и так ослаб после побега. Много ли в нём осталось?.. Челюсти на горле на миг сжались сильнее, а потом разомкнулись. На покалеченную шею серый мыш улёгся головой, зажимая рану и вдавливая в снег собрата. Шарль сначала не понял, что произошло, но потом его накрыли целиком, с видимым трудом растопырили крылья, закутывая как в плащ-палатку ещё и в них. Грея. Защищая от снега и ветра, зажимая раны. «Дурак. Надо было бросить так». Шарль захохотал всем существом, душой, телом, мозгом, горлом и мысленно. Он слышал родной, бесконечно замученный голос. Гулкая речь не могла передать звучания голоса говорившего. Обычно его «настраивало» сознание, вдоволь наобщавшись с собеседником. Но, когда долго говоришь со своим компаньоном, действительно долго, в таком способе общения есть всё: интонации, настроение, чувство. «Бросить так? Бросить? Кто из нас дурак?» «А прилетать в одиночку не дурак?» «А кого к тебе надо было из психушки прихватить? Лечащего врача?» «Маан ради, а туда ты когда и как успел?» «Не всё ли равно теперь». Дарсия вздохнул и расслабил мышцы. Держать его стало тяжело, но Шарль не роптал. «Дар… Обернись. Я не донесу тебя в этом обличье». Серый мыш очень долго молчал. Потом вздохнул. «Не могу, Шарло. У меня железо у сердца. Больно». «Твои предложения». «Оставь здесь…» «Да сейчас!» «Погоди, не перебивай. Приведёшь кого обратно…» «Я не смогу. Я тебя-то нашёл, спасибо мышке. Не знаю, как ты догадался…» «Я не догадывался. Я не знал, что так умею. И с мышами тоже. Но если буду жить — расскажу тебе как. Всё тебе расскажу». Видимо, на какое-то время это был максимум Дарсии в диалоге. Он всем телом давил и давил всё сильнее и даже задышал по-другому. Удивительным образом боль от ран жила у инарэ не в теле — в разуме. И стоило проснуться мозгу, как и до тела дошло, что оно повреждено. «Не срослись?» «Нет». Шарль буквально ощутил, что Дарсия хотел сказать что-то ещё, но попросту не смог из-за боли и усталости. Не смог подумать, не говоря уж о большем. Но было и то, что графа бесконечно радовало: супруг отогревался. Он теплел, двигался чуть легче, дышал ровнее. Самому Шарлю уже давно стало не холодно, и вдобавок тихонько затягивались собственные увечья. Ещё чуть-чуть полежать — и он сможет взлететь. В последний раз за сегодня, а значит, силы нужно расходовать мудро, но сможет. «Дар, тебе нужно обернуться. Я не дотащу тебя в этой личине. Ты большой и тяжёлый, а я мельче и тоже устал». «Я тебя обескровил». «Нет, и это мелочи». «Нет, это не мелочи». «…я в любом случае не смогу осуществить это путешествие дважды. Но мы можем полежать тут вместе в анабиозе. Сохраним гораздо больше тепла, продержимся дольше, чем в одиночку». Перед ответом лорд очень долго молчал. Ему не хотелось говорить неприятных и частично неочевидных вещей. «Я могу не проснуться. Я в этот-то сон впал недобровольно, просто не смог больше. Слишком сильно трепыхался, столько крови потерял сдуру…» Шарль поднял крылья и как смог «обнял» ими снизу. Конечно, это и в половину не походило на нормальные объятия, но он очень надеялся, что Дарсия на ментальном уровне чувствует, как супруг его поддерживает и хочет в себя укутать. «Сдуру…» Граф не знал, чтобы после такого, что пережил лорд, вообще выживали. Всё, что он теперь видел, — абсолютно героическую борьбу, не знавшую прецедентов. «Я могу тебя нести. И всë ещё могу лететь. Но я никуда с этого чëртового поля без тебя не двинусь. Я могу с тобой жить или с тобой умереть. И если ты не можешь обернуться — я поволоку тебя так». Чёрный мыш с трудом выбрался из-под серого. Шея схватилась, а вот рана на брюхе открылась и засочилась. Из неё повалил пар и густая, вязкая кровь. В какой-то момент Шарль даже подумал, что кишки. Впрочем, это не было бы неожиданностью. Да и лететь без лишнего веса было бы легче. Дарсия лежал. Его хватило на то, чтобы повернуть голову и, видимо, неимоверным усилием держать открытыми глаза. Шарль прежде не видел в них такого выражения. Не смирения со смертью, но… Почти. «У тебя двое детей! Ты их что, вырастил?! В жизни устроил?! Я тебе умру! Я тебе так умру, что на том свете икать будешь!» Чёрный мыш зло схватил собрата за загривок и поволок по снегу. Картина выходила ужасающей. Они размазывали за собой ало-фиолетовые лужи. Рычали, выли и скулили, что метель должна была бы заткнуться от зависти: её ветряная глотка не могла воспроизвести и тысячной доли этих звуков. Шарль тащил. Упирал опорные пальцы крыльев в сугробы и рывками подтягивал за собой более крупного летучего лиса. Он уже не видел от боли и перенапряжения, направление указывали только природные маяки. «Отпусти». «Я не…» «Я не могу перекинуться, пока ты держишь мою шкуру». Шарль с трудом раскрыл пасть. Челюсть свело судорогой, она то ли окоченела, то ли не выдерживали мышцы и нервы. Дарсия лежал. Долго, недвижно, молча. А потом словно потемнело и сразу стало холоднее. …тело из кусков плоти, которую уже не было сил переформировать даром во что-то другое, Шарль забрал передними лапами и вжал в мягкий и густой мех грудины. С учётом причудливой анатомии и видовой особенности он попросту утопил передние конечности и свою ношу в шейно-воротниковой гриве и тут же взлетел. Дарсия не убрал не только плоть, но и крылья. Дело было плохо, дело было отвратительно и почти кончено, но граф не разрешал себе об этом думать и просто летел. Нарыдаться, если сам останется жив, он всегда успеет.***
— Валери, проверь ставни. Они хлопают. Сын не отозвался, и Марселю пришлось позвать громче. Ответа не последовало, хотя стук стал тише и не так раздражал. Вот только до конца не стих. — О Маан, когда надо… Господин хирург оторвался от своего гербария, который мог разобрать только в свободные утренние часы, и сам пошёл проверять дом. Дёргать слуг было также бессмысленно, как звать ветра. Но тут он виноват сам: разбаловали своими чуткими ушами и привычкой Мадлен срываться на малейший звук колокольчика. Опытом проб и ошибок оказалось, что стучат не ставни. Это кто-то стучит в дверь. — Да иду я, иду! Маан ради, пять утра… Марсель открывает дверь и рефлекторно отшатывается назад, хотя запах крови собратьев ему привычен и не бьёт так по нервам, как в первые годы практики. — Легче достучаться до смерти, чем до вас. Шарль шагает вперёд и в этот момент понимает, что падает. Но это больше не важно. Он донёс. Лорд дышит, у него бьётся сердце. Тихо, но сангиэ его слышит и ликует всем нутром. …Марсель орёт на всех домочадцев в полный голос. Ему всё равно, если хоть кто-то из них спал, потому что военному хирургу приходится держать и тащить двоих совсем не лёгких мужчин, у одного из которых ещё и не убраны крылья. Персиковый ковёр в прихожей дома бывших палачей безнадёжно заляпан кровью.