Не такой, как все

Мгла. Мертвенная темень под закрытыми веками. Это не просто тьма — нечто величественное, могущественное, обладающее грубой властью. Бежать от нее бессмысленно — она настигнет мощной волной, силой утащит под толщу ледяной воды. Она — нечто непоправимое, неизбежное и оттого пугающее. Она находит свою физическую оболочку и предстает перед миром варварским хищником. Ее верная приспешница — боль. Та зарождается милой, безобидной крохой — ласково мурча, мягким существом сворачивается в груди. Однако постепенно, секунда за секундой, она разрастается. Проходит жалкое мгновение, и боль обращается диким зверем — бешеным, не знающим жалости. Она — огонь. Животрепещущее пламя, сжирающее все на своем пути. Она оставляет на теле ожоги — сотни огненных клейм, и заглушить чувство спекающейся кожи не способна даже ледяная вода. Ее верный соратник — холод. Мрачный, величавый, всеобъемлющий. Вступив в войну с огненной болью, он оглушает ударом обуха по голове, заставляет застыть статуей — уродливой, безжизненной. Он, взяв под контроль бренное тело, обращает чувствительную кожу льдом, замораживает кровавую кашу, оставшуюся на месте органов, трогает ледяной рукой трепетное сердце… Но в сознании — полный покой. Нет гнетущих мыслей, нет страхов, в душе ни единого чувства, ни единой эмоции. Ривай чувствует себя… Спокойно. Так, будто он вновь оказался дома. Должно быть, он мертв. Ривай не знает, как он это понял — он просто… Чувствует это. Его тело по-прежнему живо — оно подвластно яростной боли и пробирающему до костей холоду; но сознание мертво — его затопила вязкая, мрачная темень. Риваю кажется, проходит целая вечность с того момента, когда тишина стала жестокой правительницей его мира. Это не просто молчание — нечто глубокое, атмосферное, дарующее душевный покой, о котором он мечтал годами. Юноша и сам не знает, сколько проходит времени, прежде чем он слышит тихие слова — может, проходит год, а может два — кто знает?.. Это и не важно вовсе. Главное — вспышка грудного, бархатистого, но глубоко печального голоса. Ривай не слышит слов — толща воды скрывает от него смысл сказанного. Первое время он не узнает голос — лишь слышит глубокие, мелодичные нотки низкого тембра и с интересом пытается разобрать, о чем говорит неизвестный гость. Юноша не осознает времени, но понимает — незнакомец приходит слишком часто. Он подходит к стеклянному гробу непозволительно близко и, выждав мгновение, начинает говорить. О чем он говорит — загадка, но говорит он долго: иногда болтает без умолку, иногда то и дело обрывается, иногда тихо смеется — Ривай с любопытством прислушивается к неразборчивым словам. Он пытается уловить суть сбивчивой речи — иногда у него даже получается! — усердно складывает услышанные слова в предложения, но все бестолку — бессмыслица становится чуть более понятной бессмыслицей. Проходит бесконечное множество пустых моментов, прожитых в мертвенной мгле и холоде, прежде чем Ривай узнает голос. Он не понимает, что именно натолкнуло его на верную мысль — в голове мимолетно мелькают слова: «Здесь все никого не убивали», и все со скрежетом встает на свои места. Глубокий, бархатистый голос в момент становится отвратительным, тошнотворным. Больше Ривай не пытается вслушиваться. Однако доктор приходит вновь и вновь. Он говорит что-то — говорит долго, будто рассуждает о чем-то неизвестном. Иногда слова четкие, будто выкованные из металла, иногда совсем тихие и неразборчивые… Скудная, сбивчивая речь раздражает — хочется вынырнуть из-под толщи ледяной воды и, набрав в грудь спертого, влажного воздуха, рявкнуть: «Хватит!»… Но сколько Ривай не пытается, пошевелиться не получается. Вечность подходит к концу, но доктор продолжает приходить — ненависть крепнет с каждым новым сказанным словом. Ривай старается: забыв о мучительной боли, напрягает мышцы, пытается двинуть руками, разбить стекло аквариума вдребезги, но все его попытки лишь подливают спирт в пламя огненной боли. И все же время течет без остановок — час сменяется другим, одна длинная речь перетекает во вторую, и вспышка гнева угасает. Она, лишившись искренней ярости, теряет свою грацию и сникает. На ее месте остается странное двоякое чувство — нечто среднее между волнительным опасением и недоверием. Хочется открыть свинцовые веки, заглянуть в блеклые зеленые глаза и, набравшись решимости, спросить: «Зачем ты приходишь?», но ресницы, в мгновение став неподъемным грузом, спутались узлами. Время, беспрестанно текущее вперед, все же подбирается к обрыву — отпустив реальность, вечность кончается. Вместе с ней кончаются глубокая боль и холод — ласковое тепло накрывает тело шелковым покрывалом. Слышатся голоса — десятки новых голосов, они то и дело повторяются, иногда сменяются новыми — незнакомыми, но доктор больше не приходит. Ривай остается один. Открывается новая реальность — размеренная, но беспокойная, полная противных голосов и прикосновений к безвольному телу — мерзких, тошнотворных, от которых хочется поскорее отмыться. Но и она вскоре находит свой конец. Тот знаменуется волной холодного, кристально чистого воздуха, ударившего по легким, и болью — глубокой, оглушающей. Она набрасывается на тело неподъемной тушей: впивается когтями в грудь, заставляя неестественно выгнуться, жадно сдирает плоть с костей зубами, срывая с губ оглушающие крики. Мертвое тело, будто вывернутое наизнанку, оживает: нечто неизвестное, но могущественное вдыхает в него жизнь. Конечности безвольно дергаются, пока не упираются в холодное стекло, мышцы сводит болезненными спазмами, спина неестественно изгибается. Сердце, что до этого мирно покоилось в глубокой темени, начинает биться — безбожно колотиться, врезаясь в ребра с глухим стуком, будто в надежде пробить кости и вырваться наружу. Желудок сводит мерзким спазмом, тошнота подбирается к горлу непозволительно близко — она едкой кислотой расплескалась в глотке. В сердце, обретшем покой целую вечность назад, в мгновение воцаряется хаос — в нем случается непоправимое бедствие, одним махом разрушившее иллюзию спокойствия. Страх — дикий, бесчеловечный — пронизывает плоть ледяным штыком, заставляя застыть на месте в попытке вновь вдохнуть. Он берется из ниоткуда — блеклой тенью мелькает перед глазами и, не тратя времени, тут же бьет ногой в грудь, заставляя бессильно упасть. Веки тяжелые — попросту неподъемные, ресницы все так же спутаны узлами, но Ривай превозмогает себя — шумно сглотнув, он открывает глаза. Взгляд — напуганный, потерянный — мечется по незнакомому помещению. Он теряется в переплетении массивных труб под потолком, спускается по белоснежным стенам к неизвестным аппаратам, мечется от одного к другому… Едва отхлынувшая волна страха возвращается с большей силой. Ривай не видит массивный стеклянный купол, но чувствует его руками — ладони беспокойно мечутся по холодному стеклу. Мгла уходит на покой, боль идет следом за ней — мерзкая тварь, оставив под ключицей последний кровавый укус, уходит в тень. Вот только холод не исчезает вместе с ними: он крепнет, разрастается с каждым мгновением, сковывая обнаженное тело цепями… Ривай бессильно поджимает ноги к груди в надежде согреться. Тишина находит свой логичный конец — она взрывается громким выкриком. Потерянный взгляд серебристых глаз мечется в сторону приглушенного звука. Он цепляется за белоснежный халат, медленно поднимается по рукавам выше — к шее, затем — к лицу, и вскоре находит глубокие зеленые глаза… Воспоминания, наконец, возвращаются — вместе с ними возвращается боль, но Ривай не может опустить глаза — взгляд цепляется за скошенные ресницы, как за единственное спасение, и отказывается отпускать. Доктор, понурив голову, вновь говорит что-то — знакомый голос патокой заливается в уши, но слов — не разобрать. Палач Ривая стоит совсем рядом — не будь под ладонью холодного стекла, юноша мог бы с легкостью коснуться его руки дрожащими пальцами. Эта близость вызывает двоякое чувство тревоги и сомнения, пробуждает было заснувшую ненависть — Ривай, сжавшись в комок, вжимается в стенку стеклянного купола в надежде отстраниться. Взгляд наполняется немой опаской, однако доктор так и не поднимает глаз — сцепив руки за спиной, он с глубокой печалью тупится в пол, будто стараясь спрятаться от встревоженного взгляда серебристых глаз. Безуспешно. Время в реальности течет куда медленнее, чем во мраке чистилища — проходит целая вечность, прежде чем в лабораторию вбегает счастливая ученая в розовом медицинском халате в сопровождении нескольких незнакомых Риваю девушек. Проходит жалкая секунда, и доктор Зое, радостную улыбку которой Ривай успел запомнить, приложив пропуск к замку, дергает за рычаг — стеклянный купол разъезжается в разные стороны. — Доброе утро, Ривай! — С искренним счастьем восклицает она и делает твердый шаг навстречу — Ривай инстинктивно отодвигается дальше, охраняя необходимое сейчас личное пространство. Он едва не валится на холодный пол, но в последнюю секунду находит баланс. В потерянный взгляд просачивается ненависть — искренняя, глубокая, жгучая, и доктор Зое, заметив это, останавливается. В карих глазах мимолетной вспышкой мелькает удивление, однако мгновение спустя в них возвращается глубокое, искреннее счастье — то самое радушное тепло, что привлекло, заинтересовало, выделило ученую среди сотни других палачей. Оно действует медленно — постепенно подползает к необъятной горе ярости и камушек за камушком принимается ее ослаблять. — Я понимаю, ты потерян, — мягко говорит доктор Зое, примирительно выставив руки вперед. Она говорит осторожно, с теплом, всем видом показывает: «Ты в безопасности», но Ривай знает — это ложь. Поэтому, нахмурившись сильнее, он сохраняет холодность во взгляде. — Это абсолютно нормально! — С ласковой улыбкой уверяет радушный доктор. — Ты был мертв две недели. Временная потеря памяти, боль в теле, паническая атака — это нормально! Вскоре ты придешь в норму. Ривай впивается мальцами в металлический постамент до боли. Притворно холодный, но искренне потерянный взгляд мечется в сторону собственного безвольного тела и цепенеет, столкнувшись с десятками воткнутых в кожу игл, объединенных переплетающимися проводами. Не осознавая, что он делает, юноша подносит дрожащую руку к игле, воткнутой в бедро и, сжав провод холодными пальцами, тянет на себя — острая боль кинжалом пронзает тело, заставляя неосознанно содрогнуться. — Нет-нет-нет! — Доктор Зое громко тараторит и, подбежав ближе, уверенно отводит руку Ривая в сторону — юноша поднимает на нее холодный взгляд, требующий объяснений. Он твердо одергивает ладонь — ему противны прикосновения ученой. Девушка же примирительно улыбается в ответ — она все понимает и не хочет сделать еще хуже, но, вынужденная стать злодеем, аккуратно накрывает плечи ладонями и давит, вынуждая покорно лечь на холодный металлический постамент. — Мы сами отключим все оборудование, хорошо? — С виноватой улыбкой просит она, и, уложив безвольное тело на холодный металл, подходит к медсестрам. — Отключите все, перевезите его в палату и вколите кветиапин, — шепотом приказывает она, и медсестры, суматошно кивнув, подбегают к подопытному. Доктор Зое же, обернувшись к Риваю, мягко улыбается в ответ на пустой взгляд. — Сейчас тебя отвезут в палату, ты поспишь, а затем мы с доктором Йегером придем, чтобы поговорить с тобой, хорошо? Она спрашивает аккуратно и мягко — так, будто у Ривая есть выбор, что действует вовсе не так, как было запланировано — юноша напрягается лишь сильнее. Тот, неосознанно сжав пальцы рук в кулаки, смотрит в ответ с горделивым, непобедимым молчанием, но его взгляд громче и красноречивее любых слов. Доктор Зое читает в серебристых глазах все: и ненависть, и презрение, и жгучий холод; но карие глаза по-прежнему излучают трепетное тепло. Виноватая улыбка не сходит с тонких губ. Когда медсестра, торопливо подбежавшая к металлическому постаменту, пытается дотронуться до иглы, воткнутой в локтевой сгиб, Ривай, подчиняясь глубинному, хорошо скрываемому страху, инстинктивно отталкивает холодную руку. Гневный взгляд мечется в сторону острого профиля, впивается в голубые глаза с намерением уничтожить, и девушка, не ожидавшая сопротивления, потерянно делает шаг назад. Доктор Зое, заметив это, с примирительной улыбкой шагает навстречу. — Бояться нечего, — мягко убеждает она, и Ривай переводит на нее холодный взгляд, лишенный любого доверия. Слова девушки мягкие, успокаивающие, но их теплота не греет — настораживает лишь сильнее. Ривай не внимает ни единому слову. Выпустив ядовитые иглы наружу, он прожигает карие глаза взглядом, полным искреннего гнева, пока доктор Зое, устало вздохнув, не шагает навстречу. — Постарайся сейчас ни о чем не думать, — мягко, с наивной теплотой наказывает она. — Первые несколько часов будет наблюдаться спутанность сознания — это тоже нормально, так что не пугайся. Ты поспишь, постепенно придешь в себя, и вот тогда уже будет повод поразмышлять, — с мягкой улыбкой заверяет она. Ривай вновь не верит ни единому слову. Карие глаза — озеро, затопленное янтарной смолой, в нем кипит, переливаясь, золото. Они — цитадель искренности и тепла, но Ривай видит в них лишь детскую наивность и глубокую усталость. Серебристые глаза, так и не добившись желаемого во взгляде девушки, мечутся в сторону доктора Йегера. Юноша смотрит. Смотрит долго. Хочет, было, нарушить тишину — холодно спросить, поставив перед фактом — ответ он получит в любом случае, — но почему-то продолжает бездейственно молчать, все стараясь поймать ответный взгляд блекло-зеленых глаз. Доктор Йегер в ответ, потупившись в пол, многозначительно молчит. Доктор Зое же, так и не дождавшись ответа, устало вздыхает. — Лучше поставьте ему укол сейчас, — шепчет она медсестре, и та, торопливо кивнув, убегает вглубь лаборатории. Доктор Зое же с мягкой улыбкой подходит ближе и, склонившись, несмело касается пальцами тыльной стороны ладони — Ривай твердо одергивает руку не в силах терпеть омерзительное прикосновение. Девушка улыбается в ответ виновато, с пониманием, и выпрямляется, расправив плечи. — Сейчас тебе сделают укол, и ты уснешь. Мы с доктором Йегером придем навестить тебя через шесть часов. К этому времени твое состояние должно будет полностью нормализоваться, — аккуратно объясняет она. — Когда ты придешь в себя, постарайся вспомнить все, что было до твоей смерти и после. Нам будет важна каждая деталь. Хорошо? — Спрашивает она с мягкой улыбкой, но Ривай не отвечает. «Нет». «Я не стану с вами разговаривать». «Я не позволю сделать меня подопытной крысой». Медсестра возвращается со шприцем в руке. Она не дает времени на осознание — торопливо подбежав к безвольному телу, коротко проводит по телу спиртовой салфеткой и тут же вонзает иглу в кожу — плечо простреливает острой точечной болью. Следом за ней приходит мягкая, ненавязчивая прохлада, растекшаяся под кожей… Медсестра, введя препарат, откидывает шприц на металлический поднос. Доктор Зое на этот раз даже не пытается дотронуться — подбадривающе улыбнувшись, мягко бросает: — Отдыхай. — И поворачивается спиной. Холодный, требовательный взгляд серебристых глаз мечется в сторону доктора Йегера — Ривай упорно, с завидной настойчивостью пытается задать немой вопрос, но все бестолку — когда доктор Зое, подойдя к мужчине, подхватывает его под руку, тот поворачивается спиной следом за ней. Все, что остается юноше — безвольно наблюдать за тем, как доктора, тихо переговариваясь о чем-то, выходят из лаборатории прочь. Медсестры, получившие указания, принимаются корпеть над аппаратами — Ривай больше не сопротивляется. Откинувшись на холодный металлический постамент, он на мгновение обращается марионеткой — красивой и грациозной, горделивой и гротескной, но неимоверно безжизненной, неестественно мертвой. Укол действует быстро — проходит считанное мгновение, и тело наливается медной тяжестью. Мысли, устроившие карнавал в тяжелой голове, успокаиваются — каждая находит свое место и сникает, становится блеклой, размытой, совсем не значимой. Веки тяжелеют, и Ривай не сопротивляется — он, смиренно закрыв глаза, отдает всего себя тьме. Постепенно на душе становится спокойно. Дыхание становится глубоким, размеренным, степенным. Ривай погружается в вынужденный, но необходимый сон.

***

Пробуждение медленное и мучительное. Ривай не знает, сколько времени, не осознает, вечер ли сейчас или день, не понимает реальности — лишь чувствует варварскую, жестокую боль. Острая резь в висках, кровавое месиво, оставшееся на месте заледенелых органов, нечто, свернувшееся внизу живота, горящая кожа — все это, слившись воедино, попросту невыносимо. Открыть веки — настоящая пытка: ресницы слиплись, веки налились медной тяжестью, будто на них поставили килограммовые гири; но Ривай тратит последние силы, чьи остатки еще покоятся в глубине разодранной души. Яркий свет массивных ламп, грозно свисающих с потолка, выжигает слизистую глаз, но Ривай не позволяет себе сомкнуть веки — прищурившись, он оглядывает незнакомое помещение. Вокруг — буйство белого шума. Мягкие белые потолки, белые стены и пол, обитый минеральной ватой. Напротив юноши — массивное зеркало, в чьем отражении виднеется лишь сломленное, истощенное существо. Черные волосы, высохши, торчат в разные стороны, обрамляя неестественно бледное лицо. Глаза красные, под ними залегли глубокие синяки, щеки впали сильнее прежнего, отчего скулы кажутся неестественно острыми. Медицинский халат прозрачный, он не прикрывает ничего. Тело истощено: кости остро выступают под неестественно белой кожей. Кажется, одно прикосновение к ним… Пальцы окрашены брызгами алой крови. Риваю холодно. Он медленно, неторопливо обнимает себя руками — боль, методично пожиравшая тело все это время, не отступает. Она пронзает мышцы мелкой судорогой, отчего руки начинают мелко дрожать, но юноша впивается трясущимися пальцами в костлявые плечи. Он поджимает ноги, в надежде отгородиться, спрятаться, затеряться в белых стенах, а затем исчезнуть вовсе… Потерянный взгляд мечется по помещению. Все кажется Риваю знакомым: белые лампы, которые могут светить еще ярче, испачканный в грязи и крови войлок, отпечаток ладони на зеркале… Все заволокло туманом. Единственный свет в нем приходит не сразу, и все же со временем Ривай его находит — он слышит мягкие слова: «Когда ты придешь в себя, постарайся вспомнить все, что было до твоей смерти и после», и на душе отчего-то становится легче. Короткий, но емкий приказ — мягкое пожелание, — вносит ясность в бредовую белоснежную реальность. Ривай умер. Затем воскрес. Как и почему — тайна, покрытая мраком, но Ривай, восприняв ненавязчивый приказ, как совет, пытается вспомнить. Самое раннее, что всплывает в голове — неделя, испорченная ссорой. Изабель — тонкая, чуткая, сопереживающая натура, но при всей ее разумности она бывает слишком наивной, поэтому предложение сомнительного незнакомца подделать документы и переместить несчастных сирот в третий класс она восприняла слишком серьезно. Ее импульсивность и безграничное счастье не знало границ. Вот он — единственный шанс найти безопасность, о которой раньше нельзя было даже мечтать! Сумма, требуемая за фальшивые документы — смешные копейки! Стоило продать всего пятьдесят килограмм яблок, и вот уже свобода солнцем восходит над горизонтом! Разве это не волшебство?.. Истинный подарок судьбы! Фарлан отнесся к предложению более спокойно. Он рассудительно, с присущей ему бдительностью высказал свое мнение: «Это звучит слишком подозрительно. Что, если это приманка военных? За поддельные документы могут назначить особо жестокое наказание». Ривай разделял его мнение, но Изабель было не остановить — она с пеной у рта доказывала безысходность их положения, требовала понять, что их смерть — вопрос времени, пыталась перечислить плюсы этого небезопасного плана, но… Не нашла ни одного, кроме желаемой годами свободы. «Разве этого вам недостаточно?!» — Она спросила с отчаянием, коего не видел свет, в ее глазах тлело чувство предательства, но друзья холодно смотрели в ответ. «Трýсы», — процедила она сквозь зубы и ушла прочь. Ее не было несколько дней. Вернулась она истощенная, измученная голодом и духотой подземелья. Красные хвостики, придававшие ее образу нотки детской беспечности, распались, алые волосы клоками рассыпались по плечам. Зеленые глаза теперь смотрели по-другому — не было в них той жизнерадостности и рвения, стремления к счастью, больше в них не горело желание жить. Теперь в них читалась лишь скорбь и безысходность, глубокая потерянность. Подруга не сказала ни слова — подарила друзьям пустой взгляд и ушла в свою комнату, не оборачиваясь. Фарлан стучался, ласково просил зайти, просил о разговоре, но Изабель продолжала молчать. И лишь спустя три дня она вышла из густого мрака. Спустившись на узкую кухоньку, она с холодом посмотрела в глаза друзей. «Я приняла решение», — спокойно бросила она. — «Если вы не со мной, мне лучше уйти». Ривай не стал спорить, и пусть сердце пронзила смертельная стрела боли, он лишь положил руки на стол и начал «играть». Терять подругу — самого близкого человека, дарившего ему искреннюю, глубокую любовь, — пытка. Чувствовать ее готовность уйти, оставив счастье и их скромный, но глубоко любимый мир — то же, что чувствовать, как кожу медленно, по кусочкам срывают с плоти, но Ривай продолжает молчать, потупив взгляд в пол — не хочет спорить, хочет с уважением отнестись к каждому слову глубоко любимой подруги. Фарлан же отреагировал жестче — не выдержав безрассудства девушки, грубо заявил: «Дура!». Он, подорвавшись со сломанного стула, подошел к девушке и, обхватив хрупкие плечи, выкрикнул с не присущей ему яростью: «Чего ты добиваешься?!», но Изабель смотрела с прежним холодом. «Свободы», — честно ответила она, и Фарлан, поджав губы, на мгновение задумался, однако, разрешив спор с самим собой, продолжил: «У нас есть свобода…». И все же, поймав холодную вспышку ярости в зеленых глазах, спешно продолжил: «Да, она не такая, как у всех. Но мы единственные, кто умеет наслаждаться природой. Мы единственные, кто по-настоящему ценит жизнь, потому что в любой момент можем ее потерять. Мы любим искреннее, искреннее горюем, искреннее улыбаемся и плачем. Мы свободны, Изабель». Его слова — точно ножом по сердцу. Их свобода — нечто особенное, грациозное, нечто, что не каждый может понять. Она выражается в мелочах — совсем не значимых по мнению других людей, но имеющих смысл для четвертого класса. Каждый купленный кочан капусты на рынке, каждая новая музыкальная пластинка, каждый новый рассвет, встреченный с кружкой чая в руках — разве это не есть то, ради чего стоит жить?.. Но это понимают не все. И Изабель не понимает тоже — ее не переубедить, поэтому Ривай, не выдержав, прекращает «играть». Поднявшись на ноги, он лишь сухо бросает: «Если хочешь уйти, уходи», после чего покидает кухню, не оборачиваясь. Он, поднявшись на второй этаж, подходит к роялю и забывает обо всем, открыв ветхий сборник произведений Клода Дебюсси. «Ривьера» — его любимое произведение. Это не просто набор нот, не просто музыка — это магия наяву, у которой нет секретов. Каждая нота, каждый пассаж — шум волн, которых никто больше никогда не услышит. Каждая мелкая длительность — белый песок, чувствуемый крупицами под босыми ногами. Едва нажав на клавиши, Ривай погружается в другой мир — в мир фантазий и иллюзий — настолько реальных, что ему кажется, он чувствует на лице теплый луч солнца. Магия течет, подчиняясь неторопливому течению моря, она тонет в пенящихся волнах, растворяется в нравственной возвышенности… Но она трещит по швам, когда прекрасную музыку обрывает резких хлопок входной двери. Ривай растерянно оборачивается в сторону лестницы. Следом слышится выстрел и выкрик — болезненный, отпускающий вольную душу парить над мертвым телом. Звуки глухих ударов слышатся слишком отчетливо. Сопровождаемые криками, они взрывают сознание, заставляют, наконец, забыть о музыке и резко подорваться с места. Ривай бежит по лестнице, переступая через ступени и, забежав на кухню, видит красные круги на погонах. Затем потерянный взгляд сталкивается с безвольно закатившимися зелеными глазами и с кровавым пятном на грязной рубашке Фарлана… Глаза застилает пелена праведного гнева, в уголках глаз скапливаются слезы немой потерянности, беспомощности. Ривай не осознает, что происходит, не понимает, что он делает — нож оказывается в руке сам по себе. С губ срывается крик — неосознаный, полный немой ярости и отчаяния, и юноша, забыв обо всем, пронзает ножом грудь военного — болотная рубашка стремительно окрашивается алым. Военный, незаметно подкравшийся сзади, бьет по коленям, хватает за волосы, заламывает руки за спину и сковывает их наручниками, но Ривай не подчиняется — с грубым воем он вырывается из холодных ладоней, пытается подняться на ноги, ударить в ответ, но все, завоеванное его яростью — грубый удар по голове и мгла, застлавшая глаза… А дальше железные прутья. Грубые военные, переполненная лаборатория и безжалостная смерть в медицинском халате с пустыми зелеными глазами — красивыми, но мертвыми. Ривай, наконец, вспоминает. И белоснежную тюрьму, и пытки, именуемые «анализами», и наркоз, холодом растекшийся по венам. Он вспоминает живое тело и мертвое сознание, вспоминает глубокий голос, длинные речи, затем — тепло и десятки незнакомых голосов. После — боль, неподвластную банальным словам (должно быть, человек, горящий заживо, не смог бы прочувствовать каждую ее варварскую, невыносимую нотку). И лишь потом — пробуждение. Истощенное тело, проткнутое иглами, радостная ученая и глубоко печальный, почти скорбный взгляд зеленых глаз. Мимолетный вопрос: «Я жив?» находит свой ответ. «Ты жив, но твоя жизнь больше не принадлежит тебе». Прикрыв глаза, Ривай жмурится сильнее, подавляя отчаянный крик. Он принял свою смерть уже давно. Едва поняв, что значит «четвертый класс», в голову пришло неутешительное осознание: смерть придет. Когда?.. Никто не знает. Она явится неожиданно: нерешительно постучится в дверь, войдет в ветхий домик на отшибе, пройдет на маленькую кухоньку и постепенно, с присущей ей неторопливостью оборвет жизни, накрыв костлявые плечи холодной ладонью. Ривай был готов к ней, он принял ее с достоинством… И все ради чего?.. Чтобы стать подопытной крысой, чью жизнь безжалостно отобрали ученые. Чтобы стать рабом, ничтожеством, животным, не имеющим права на волю. Возможно, он заслужил это. Когда мать красила губы ядовито-красной помадой, он не отбирал косметику из ее рук. Когда дядя доставал из сейфа пистолет, он не останавливал его — молча закрывал дверь и не думал о последствиях. Когда он воровал еду у бедных, он не думал о том, что тем будет нечего есть. Когда он обманывал миссис Уотсон, умоляя помочь им с деньгами, пока у самого в кармане имелось несколько монет. Он совершил много плохого. Возможно, мучительная, медленная смерть — его расплата, но… Не слишком ли она жестока?.. Дверь с тихим шорохом отъезжает в сторону. Первой в белоснежную тюрьму влетает палитра красок: розовый медицинский халат, узкие джинсы в тон, нелепая желтая майка со странным принтом, собранные в небрежный пучок красные волосы и горящие энтузиазмом карие глаза. Она заходит в камеру широким шагом, в ее руках покоится пока еще тонкая медицинская карта. Ее взгляд — воплощение искреннего счастья и детского любопытства, на которое она обязательно получит ответ… Хочет Ривай этого или нет. Юноша, подарив ей пустой взгляд, все же поднимает глаза на вторую фигуру. Доктор Йегер заходит в палату медленно, будто с трудом, с неохотой. Понурив плечи и склонив голову, он прячет взгляд в руках будто в надежде остаться незамеченным. В мгновение он становится блеклой тенью, оставшейся за спиной ученой, но Ривай знает точно — сегодня от столкнется взглядом с глубокими зелеными глазами и сможет задать им немой вопрос. Реальность всегда была строга с юношей: лишив ребенка самого простого и необходимого — жалости, заботы, справедливости — она с присущей ей холодностью всякий раз напоминала о себе — Ривай никогда не получал желаемого. Но что-то эдакое, невероятно особенное — неизвестное шестое чувство сегодня шепчет ему: «Все решится сейчас», и у Ривая нет права ему не доверять. — Ривай, привет! — Доктор Зое делает несколько шагов навстречу: встает не слишком далеко — так, чтобы в случае необходимости дотронуться или ударить; но и не слишком близко — так, чтобы не вторгаться в необходимое сейчас личное пространство. Ривай не реагирует на их приход — лишь, расправив плечи, поочередно оценивает докторов холодными взглядами, и затем, вычитав в их глазах нечто неизвестное, прикрывает веки, ограждаясь от реальности. — Снова собираешься молчать, да? — Игриво спрашивает доктор Зое. Ее нисколько не ранит и не злит ее положение — она воспринимает допрос, как игру. Правила просты: она задает банальный вопрос — Ривай дает ей банальный ответ. Для нее заполнение медицинской карты — лишь формальность. Единственное, что имеет вес — опыты, от которых Ривай не сможет отказаться. А что по поводу ответов на вопросы… Глупая ересь! Спесь бюрократов — не более. — И все же я попытаюсь, — с детской наивностью говорит она. — Сначала я хочу, чтобы ты подробно рассказал мне случай из твоего прошлого. Любой! Мне нужно просто убедиться в том, что твоя память в порядке. Любой случай?.. Ох, у Ривая их много. В детстве, когда Кушель вновь привела незнакомца в свою спальню, он украл и спрятал ее любимую алую помаду — хотел вразумить, предостеречь, обезопасить, но наивный жест доброй воли закончился хлопнувшей входной дверью и двумя днями без еды, воды и света. В юношестве, когда в его жизни едва появился Кенни, тот регулярно пропадал из дома, после чего, отмыв руки от крови, сжигал одежду на заднем дворе. Он ушел, как обычно — вывалил на стол пару булок хлеба, поставил на пол пятилитровую банку с водой и, растрепав чернильные волосы, хлопнул дверью. Его не было сутки. Вторые, третьи… Вода и еда кончились, и Ривай уже хотел, наплевав на запрет дяди выходить на улицу, взломать хлипкий замок входной двери. Однако ему не пришлось. Когда он достал из закромов лом, дверь с грохотом врезалась в стену — в узкую квартирку широким шагом зашел Кенни. Черная шляпа сползла на лоб, с длинного плаща струями стекала вода, ботинки были перепачканы в грязи. В его руках был сверток — младенец, беспрестанно рыдающий от холода и голода. Тогда дядя без особых церемоний вручил сверток Риваю и с холодной улыбкой бросил: «Набери ванну и утопи это чудовище в ней. Не хочу тратить на него патроны». Ривая пробила дрожь. Не осознавая, что он делает, юноша откинул сверток от себя, точно в пеленку был завернут клубок ядовитых змей. Глаза стремительно защипало, слезы застыли мутной пеленой. Тогда еще живое, трепетное сердце сжалось в приступе завывающей боли, губы приоткрылись в немом крике… Кенни был рядом — молчаливо стоял перед племянником, с немым презрением смотря в глубокие серебристые глаза. Он смотрел долго и пронзительно — так, будто хочет вот-вот вырвать из груди племянника трепетную душу и, откинув ее на пол, безжалостно растоптать… Однако спустя мгновение тот, устало вздохнув, поднимает сверток на руки. «Никчемный слабак», — холодно бросает он напоследок и уходит в ванную, не оборачиваясь. Был еще один случай. Когда Ривай, откопав глубоко в груди остатки решимости, сбежал из дома дяди под покровом глубокой ночи, он шел в никуда — ноги шагали сами по себе, выстраивая хаотичный маршрут. Совсем еще маленький ребенок прошел через множество бедствий: сотни одиноких холодных ночей на улице, дождевая вода, стекающая в бутылку, брошенную кем-то в мусорный бак, драка с собаками за еду, болезни, слезы бессилия… Последние испытание, лишившее сил — свора бестолковых подростков, которые посчитали холодный взгляд Ривая оскорбительным. Юноша даже не пытался отбиться — покорно упал на землю и, зажмурившись, смиренно глотал боль. Казалось, муки длились целую вечность: череда хаотичных ударов все не заканчивалась, однако мгновение спустя издалека раздался чей-то недовольный крик. Лишенный последней надежды, Ривай приоткрыл глаза — перед ним стояла хрупкая девчонка с забавными алыми хвостиками на голове. Она, набравшись решимости, накинулась на самого крупного парня и принялась хаотично бить его кулаками по груди, пытаясь оттолкнуть. Должно быть, она понимала, насколько малы были ее шансы, но вскоре к отчаянной девчушке пришла помощь — высокий русоволосый юноша с пронзительными серыми глазами. Одного его взгляда своре бестолковых детей хватило, чтобы тут же разбежаться в разные стороны. Незнакомцы, обернувшись, обеспокоенно присели рядом, попытались поднять, вдохнуть в обезвоженное тело немного сил, но Ривай больше не хотел стараться — прикрыв глаза, он отринул реальность… Прошла целая вечность, прежде чем он пришел в себя. Он больше не лежал на асфальте — под онемевшей кожей валялся дряхлый матрац. Рядом с ним стояла консервная банка, наполненная водой, а подле его ног сидела отчаянная девчушка. Зеленые глаза горели искренним счастьем, по-детски наивным любопытством, изящные пальцы обхватили тонкие голени Ривая. Тот в ответ, неловко прочистив горло, попытался отстраниться, но девчушка держала на месте крепко, с намерением. — Ты не уйдешь отсюда, пока не поправишься, — огласила факт она, и Ривай не захотел спорить. Он не мог поправиться вот уже пять лет… Но теперь от его болезни не осталось ни единого следа.        Ривай помнит много случаев, однако не рассказывает ни одного — прикрыв глаза, лишь проглатывает фантомную горечь и, расправив плечи, выпрямляет и без того ровную спину. — Понятненько, — разочарованно вздыхает Ханджи. — Что ж, тогда, может, ты расскажешь нам, чувствовал ли ты что-то во время клинической смерти? — Она спрашивает устало, уже и не надеясь получить ответ. — Может, тебе было… Ну… Не знаю… Холодно. Больно. Или наоборот — тепло, хорошо. Может, ты слышал что-нибудь, может… — Слышал. Ривай не хочет отвечать, но правда срывается с языка сама по себе, и юноша ни о чем не жалеет. Он хочет сохранить последнее, что у него не могут отобрать — гордость, свое достоинство, не рушимое годами. Хочет сидеть с прямой спиной, смиренно прикрыв глаза и ни о чем не думая, но шестое чувство, ласково коснувшись кончиками пальцев тела, склоняется ближе с шепотом: «Открой глаза». Ривай подчиняется беспрекословно — длинные ресницы, воспарив, трепещут. Отрешенный, полный пустого льда взгляд сразу находит зеленые глаза — те смотрят в ответ с искренним удивлением. Они больше не мертвые, ни в коем случае — сейчас в них сама жизнь. Сейчас зеленые глаза становятся искренними, живописными: пустая зелень сменяется оттенком глубокого изумруда, на поверхности которого игриво танцуют золотые искорки, скошенные ресницы отбрасывают рельефные тени. В этих глазах все, и даже больше — все чувства от непонимания до ярости проносятся в момент, и Ривай теряется в их переплетении, не зная, за какую эмоцию ухватиться первой. Зеленые глаза не смотрят, как раньше — с ненавистью, приправленной холодностью. Сейчас они воют, молят о пощаде. Они, надрываясь, кричат: «Молчи!», но в следующую секунду слезно умоляют: «Если ты все слышал, помоги мне»… Ривай делает свой выбор. Он переводит отрешенный взгляд на доктора Зое. — Слышал незнакомый голос пару раз, — холодно лжет он. Правда может подождать. — Разобрать слова не получилось. Доктор Зое в ответ одобрительно мычит и, открыв медицинскую карту, стремительно записывает в ней ответ. — А что насчет чувств? — Она спрашивает с по-детски наивным любопытством, с искренней надеждой, но ледяная корка на сердце крепнет с каждым мгновением. Не желая больше ничего говорить, Ривай напоследок дарит доктору Йегеру многозначительный взгляд, после чего прикрывает глаза. Секунда тонет в тишине. Затем вторая, третья… Счет близится к минуте, когда доктор Зое устало вздыхает. — Хорошо, — сдержанно кивает она. — Может, ты расскажешь нам, что чувствуешь сейчас? Ривай не хочет отвечать, но не успевает себя остановить, когда с языка слетает тихое: — Нет. Открыв тяжелые веки, он бросает на доктора Йегера насмехающийся взгляд. «И что ты сделаешь сейчас? Надавишь? Назовешь меня ничтожеством? Пригрозишь военными?»… Однако доктор Йегер не отвечает ни на один его вопрос — лишь, потупив взгляд в пол, склоняет голову, и Ривай, печально усмехнувшись, вновь прикрывает глаза. Доктор Зое же устало вздыхает. — Ривай, — мягко начинает она. — Нам очень важна каждая деталь твоего самочувствия. Мы пока не знаем, как лилакцид усвоился, не знаем, как и когда произойдет трансформация тела, поэтому нам нужно знать много фактов. Иначе ты просто… — Она устало пожимает плечами. — Умрешь. Ривай отвечает осознанно: — Тогда я выбираю смерть, — и, устало вздохнув, откидывается спиной на мягкую стену. Секунда проходит в напряженном молчании. Доктор Зое и доктор Йегер переговариваются о чем-то взглядами, Ривай бесцельно считает время… И все же спустя мгновение, доктора с тяжелым вздохом поднимаются на ноги. — Мы уйдем на несколько часов, Ривай, — устало бросает доктор Зое. — А ты еще раз взвесь все «за» и «против». Следом слышится шум уходящих шагов, тихий шорох открывшейся двери, одномоментный всплеск сотни чужих голосов, а дальше… Тишина. Ривай открывает глаза. Взгляд падает на пустое, отвратительное отражение, но перед глазами одна лишь картинка — изумрудные глаза, полные чувств. «Что ты скрываешь?..» Ривай устало прикрывает глаза.

***

Несколько часов длятся вечность. Не будь у Ривая под пальцами «клавиш», он взвыл бы от скуки: лишенный всего, подвластный болезненному свету массивных ламп, он бы начал сходить с ума от безделья. Но у Ривая было ответное оружие — музыка, которую никто не в силах забрать у него. Сперва он вспоминает небольшие по масштабу, но глубокие до слез произведения. Дебюсси, Черни, Моцарт и Бетховен. Стравинский, Прокофьев, Чайковский и Мусоргский. Он вспоминает каждого — играет их произведения с глубоким уважением и с благодарностью за проявленную благосклонность. Пальцы не играют — они парят над белоснежным войлоком, в точности передавая туше. Каждая нота осмысленна, каждый мотив глубоко изучен — они, складываясь в грациозную мелодию, повествуют рассказ, который невозможно прочесть до конца — слишком много смыслов у каждого его финала. Несколько часов пролетают незаметно, но доктора так и не приходят. Ривай, поняв, что у него достаточно времени, переходит к крупным произведениям. Он и сам не знает, почему делает столь странный выбор, но шестое чувство уверенно кладет перед ним «Неоконченную» симфонию Франца Шуберта. Произведение популярное, изученное от и до — почти что банальное, но Ривай смотрит глубже, изучает лучше. Для него каждое знакомое произведение — непрочитанная книга, смысл которой никогда не станет понятен до конца, поэтому он без раздумий принимается играть. Вступление. Глубокий, томный бас — предвестник беды, глубочайших терзаний. Оно дарует смешанное чувство: нечто среднее между искренней опаской и наивным трепетом… За ним следует главная партия — она расставляет все по своим местам. Вступление — коршун, падальщик, приведший к смуте. Мелкие длительности, отчаянная мелодия, имитирующая человеческий плач, искренние мольбы, мощные аккорды в конце… А дальше — свет. Побочная партия. Лучик солнца, которого больше никто не увидит. Легкий, ненавязчивый танец, игра, лишенная нудных правил. Казалось бы, человек преодолел невзгоды и вознесся над землей, однако мощные аккорды, обрушившиеся на голову, возвращают в суровую реальность — борьба продолжается, до победы еще далеко… Дверь с тихим шорохом отъезжает в сторону, и Ривай, вздрогнув, останавливается, так и не достигнув разработки. В белоснежную тюрьму шагает смерть. Сегодня она выглядит особенно отвратительно. Если раньше вид доктора вызывал отвращение из-за перепачканных в крови руках, теперь мужчина сам, добровольно раздавливает свой имидж безжалостного, хладнокровного убийцы. Голова сникла, рассыпавшиеся водопадом кудри скрывают за собой благородное лицо. Покатые плечи опущены, спина сгорбленна, отчего доктор кажется ниже и слабее. Белоснежный халат оттеняет неестественно бледную кожу, обтягивающие джинсы подчеркивают болезненную худобу ног, косолапые стопы добавляют образу никчемности… Но почему-то Ривай не чувствует той ненависти, что раньше настигала его всякий раз, стоило зеленым глазам мелькнуть вдалеке. Сейчас Ривая одолевает смешанное чувство: нечто среднее между опаской и интересом — ядовитый гибрид, кружащий голову. Открыв глаза, Ривай с подозрением смотрит на сгорбленный силуэт, ожидая, что доктор вот-вот выпрямится, поднимет взгляд и с присущей ему холодностью начнет раздавливать морально… Однако мгновения множатся, складываются в минуты, а этого так и не происходит. — Ты не принес с собой медицинскую карту. Ривай не хочет начинать разговор первым, не хочет становиться инициатором неизбежной беседы — хочет с присущей ему гордостью задать один лишь вопрос, после чего сделать вывод и, прикрыв глаза, отдаться тьме с головой, но слова срываются с языка сами по себе, и юноша ни о чем не жалеет. Доктор в ответ, не ожидавший услышать отрешенный голос, наполненный горечью тяжкого опыта, инстинктивно вздрагивает и поднимает взгляд. Зеленые глаза сталкиваются с серебристыми, в них — неожиданная благосклонность. Ривай молчит, но Эрен читает в его взгляде четкое: «Я тебя выслушаю», и дышать от этого становится легче. Ривай, устало откинувшись на мягкую стену, снисходительно ждет ответа — доктор Йегер же, удивленно склонив голову, потерянно бросает: — А?.. — Медицинскую карту, — Ривай не знает, зачем повторяет уже сказанное, но почему-то считает, что поступает правильно. — У тебя ее нет. Почему? Доктор Йегер опускает удивленный взгляд, какое-то время с непониманием смотрит на свои руки, однако, запоздало осознав суть вопроса, печально усмехается и запускает пальцы в спутанные каштановые кудри. Какое-то время он стоит так — глубоко вдохнув и задержав дыхание, потупив взгляд в пол и запутавшись в каштановых локонах; однако мгновение спустя доктор с шумным выдохом опускается на пол и поднимает на Ривая печальный взгляд. — Потому что я хочу, чтобы о нашем разговоре никто не узнал. — Пухлые губы трогает печальная улыбка, и доктор опускает взгляд в сцепленные в замок руки. — И я думаю, ты хочешь того же, — грустно усмехается он. Ривай, с любопытством склонив голову, какое-то время молчит. Он тратит жалкое мгновение на осознание ситуации. Его дом разграбили, его друзей — последних родных и любимых людей — безжалостно убили. Его заковали в металлическую клетку, точно дикого животного, насильно привезли в неестественно белую лабораторию и сделали невольной игрушкой в руках ученых. Доктор Йегер в медицинском халате — живое воплощение смерти. В нем есть все: ее величие и грация, ее холодность, ее грубость и требовательность. Ее неизбежность. Доктор — палач Ривая, который, не узнав правду, обрек ребенка на годы мучительных пыток, и юноша искренне ненавидит его, вот только…        Проходит чуть больше минуты, и Ривай, разрешив спор с самим собой, ловит взгляд зеленых глаз — те смотрят в ответ с глубокой печалью, почти со скорбью. — Как тебя зовут? — Ривай спрашивает по привычке отрешенно, и доктор понимает это — его нисколько не задевает холодность звучного голоса. — Эрен Йегер, — он отвечает тихо, но искренне — не скрывая боли глубоких сожалений. Ривай неторопливо кивает в ответ. — Хорошо, — степенно отвечает он, не опуская взгляд. — Я поговорю с тобой, Эрен. Но с доктором Йегером я беседовать не намерен. Эрен в ответ, понимающе усмехнувшись, смотрит в ответ с чуть бóльшим желанием жить. — Доктор Йегер сейчас вместе с Ханджи обсуждает детали нового эксперимента, можешь не волноваться, — устало улыбается он, и Ривай, услышав это, степенно кивает в ответ. В серебристых глазах мелкой рябью идут сомнения. «Я люблю классическую музыку. Думаю, если бы не обстоятельства, ты мог бы сыграть мне что-нибудь…» «Если сегодня ты скажешь мне правду, возможно, когда-нибудь я сыграю тебе Вивальди». Эрен же, коротко хохотнув, вновь склоняет голову и, устремив скорбный взгляд в пол, закусывает губу, обдумывая нечто важное — Ривай, откинувшись на мягкую стену, не торопит его, позволяя взвесить и обдумать все, что доктор захочет сказать. Пока Эрен, задумавшись, воет в перипетии спутанных мыслей, юноша вновь опускает руки к полу и принимается играть. Он возвращается к «Неоконченной» симфонии, только на этот раз начинает со второй части. Она — свет. Мягкие лучи рассветного солнца, блеск утренней росы. Она — мелодия тихого ветра, колышущаяся листва и луг, полный распустившихся цветов… Внезапно в ней слышится минор — легкое отклонение в мир задумчивости и горестей, но вскоре мажор возвращается и раскрывает свою истинную мощь… — Ты… — Эрен начинает несмело, почти робко, и Ривай, остановившись, осознанно смотрит в ответ, убеждая: «Я внимательно тебя слушаю». Доктор же, подняв нерешительный взгляд, неуверенно спрашивает: — Слышал все, что я говорил?.. В ответ ледяная гладь серебристых океанов идет волнами ленивого интереса. «Ты бы хотел, чтобы я все слышал?» — Нет, — Ривай отвечает честно, желая быть искренним, и с уверенностью заглядывает в изумрудные глаза. — Но я хотел бы узнать, что именно ты говорил. Эрен в ответ, нервно хохотнув, запускает пятерню в каштановые кудри, взъерошивая их еще сильнее. Смущенный, он устремляет виновато-игривый взгляд в пол. — Да так… Всякую ересь… — Неразборчиво бормочет он, но Ривая не устраивает такой ответ — взгляд серебристых глаз значительно холодеет, и Эрен, заметив это, стирает непринужденную улыбку с лица. Прочистив горло, он, потупив взгляд в пол, принимается нервно теребить рукава халата. — Я ответил почти честно, — нерешительно начинает он. — В основном я рассказывал, как прошел мой день и все такое… Ничего необычного… — Легко пожимает плечами он, однако в следующее мгновение задумчиво хмурит брови. Ривай ждет — дает доктору пару секунд на раздумья, однако когда тишина неприятно затягивается, с уверенностью говорит: — Как я понимаю, дальше должно быть «но». Эрен, услышав, не спорит — суматошно кивает, но так и не поднимает взгляд и не торопится говорить. Тогда Ривай, устало выдохнув, прикрывает глаза и опускает руки к полу, собираясь возобновить «симфонию», и Эрен, увидев это краем глаза, поднимает взгляд — изумрудные глаза загораются интересом. — Что ты играешь на этот раз? — С по-детски наивным любопытством спрашивает он, и Ривай не может не ответить: — «Неоконченную» симфонию Шуберта, — отстраненно бросает он, и Эрен, задумчиво нахмурив брови, многозначительно кивает, будто он действительно знает, о чем идет речь. — Послушай на днях, — холодно советует Ривай. — Это великое произведение. Эрен, получив наставление, печально усмехается и степенно кивает. — Возьмусь за нее сегодня вечером, — нагло врет он, и Ривай недовольно качает головой в ответ. Опустив пальцы к полу, он продолжает играть. Его пальцы не касаются войлока: они парят над мягкой тканью — летят так, будто коснуться бренной земли для них будет сущим наказанием. Из-под них выливается прелестная музыка — глубокая, светлая, полная искренних надежд и слепой веры. Каждая нота — глубокое чувство, каждый мотив — плавная речь, вся мелодия — человек со всеми присущими ему противоречиями… Ривай понимает — он прикасается к чему-то возвышенному, к чему-то, к чему он не имеет права протягивать свои грязные руки, но не может остановиться — желание играть побеждает здравый смысл, и Ривай с головой отдается великой музыке… — Скажи мне правду, глядя в глаза, — Эрен не просит — требует, не терпя возражений. Ривай открывает глаза — взгляд сталкивается с нерушимой твердостью, с агрессивным отчаянием в изумрудных глазах. Склонив голову в удивлении, юноша неторопливо кивает, дав немое обещание быть честным. — Ты убил тех детей? — Эрен спрашивает грубо и холодно — говорит так же, как говорит доктор Йегер, но Ривай понимает — доктор попросту вымотан ворохом сомнений. Риваю нет нужды размышлять. — Нет, — он отвечает спокойно, отрешенно и искренне. В мягком, звучном голосе — ни единого чувства, ни единой эмоции, будь то тоска или отчаяние. Ривай просто… Говорит. Говорит грубую и банальную правду и знает, что Эрен поймет, прочитает искренность в его словах. Какое-то время ничего не происходит. Весь Эрен сейчас — напряжение. Нахмуренные брови, поджатые губы, напряженная линия челюсти. Вздернутые плечи, сгорбленная спина, сжатые в кулаки руки. Ривай же наоборот — цитадель спокойствия: кристально чистое, обнаженное отрешение на лице и безэмоциональная расслабленность в теле. Однако проходит мгновение, и Эрен, не выдержав, выдыхает. В мгновение он сникает: понурив голову и сгорбившись, он обращается безвольной марионеткой, потерявшей своего кукловода. И все же пухлые губы трогает улыбка — печальная и скорбная, но искренняя. У доктора не осталось сил — ни моральных, ни физических, и Ривай видит это, но не вторгается в личное пространство доктора — знает, что это будет лишним и неловким жестом, поэтому продолжает безмолвно наблюдать. Доктор же поднимает голову с печальной улыбкой на губах. — Я тебе верю, — искренне шепчет он, и Ривай чувствует, как дышать становится несколько легче. — Спасибо… Ривай понимает — он не обязан благодарить, ему не за что говорить «спасибо», но шестое чувство лениво толкает локтем в бок, заставляя признать: у доктора есть сердце. И в этом сердце есть место состраданию. Не отводя взгляда, Эрен с печальной улыбкой признается: — Когда я понял, что ты никого не убивал, я хотел убить тебя. Лишить дальнейших мучений и все такое… — Изливает душевную боль доктор. Ривай смотрит в ответ с немым удивлением. — Но я так и не решился. Прости меня. Признавшись, доктор вновь сникает: понурив голову и сгорбив спину, виновато прикрывает глаза, но Ривай, склонившись, все же ловит скорбный взгляд. Юноша не руководит своим телом — контроль штурмом завоевало шестое чувство. Оно заставляет, неловко встав на колени, подползти ближе, оно поднимает костлявую руку и аккуратно заправляет дрожащими пальцами непослушные каштановые кудри за уши. Эрен в ответ, вздернув голову, смотрит потерянно, с непониманием, и Ривай, вернувшись в реальность, тут же одергивает руку, будто ошпарившись. Неловко прочистив горло, он чуть отползает назад и, потупив взгляд в пол, степенно кивает: — Я понимаю и прощаю тебя, — тихо заверяет он. — Но если в будущем у тебя появится возможность убить меня, пообещай, что сделаешь это. Подняв отрешенный взгляд, Ривай сталкивается с искренним, почти что яростным рвением в изумрудных глазах и инстинктивно отодвигается чуть дальше. Эрен же, поймав ускользающую руку, сжимает холодную ладонь дрожащими пальцами. — Как только у меня появится шанс, — твердо начинает он, — я убью тебя. Ривай верит словам — искренним, балансирующим на грани жизни и смерти. Он благодарно кивает в ответ, но молчит — знает, что Эрену не нужны пустые слова, поэтому, подняв взгляд, мягко приказывает: — Иди за медицинской картой. — Эрен в ответ, подняв удивленный взгляд, вопросительно склоняет голову, и Ривай поясняет: — Я хочу побеседовать с доктором Йегером, — холодно бросает он. — Возможно, я смогу ответить на несколько его вопросов. Эрен, услышав это, подозрительно хмурится и сжимает холодную ладонь сильнее. — Ты уверен, что хочешь этого? — Он спрашивает искренне и желает получить ту же искренность в ответ, и Ривай кивает без раздумий. — Не хочу разочаровывать доктора Зое, — честно признается он, и Эрен, тихо прыснув, недовольно качает головой. Отпустив костлявую руку, Эрен с легкой улыбкой поднимается на ноги и было собирается покинуть камеру, однако перед дверью останавливается и оборачивается в сторону Ривая. — Спасибо тебе, — он благодарит искренне, от сердца, и Ривай чувствует это. — Ты заставил меня вернуться к жизни. Ривай не спорит и не отвечает — знает, что слова сейчас будут лишними, поэтому в ответ лишь степенно кивает, и Эрен, мягко улыбнувшись напоследок, покидает камеру. Дверь с тихим шорохом закрывается за ним.