Ты или охотник, или дичь, или действуешь, или устало плетешься сзади. Фрэнсис Скотт Фитцджеральд «Великий Гэтсби»
Она привлекательна по-западному, хотя выглядит так, будто перескочила через несколько десятилетий и сошла прямиком с экрана какого-нибудь шпионского фильма 60-х. «Уэди». Вряд ли это ее настоящее имя. Он уверен, что Эл не позволит никому подойти к его любимому подозреваемому на расстояние ближе пятнадцати метров без псевдонима или трех. Если Эл в каком-то отношении последователен — что становится все менее и менее вероятным — то именно в этом. Он стремится защитить ничего не подозревающую публику. Либо так, либо он держит Лайта здесь взаперти для собственного извращенного развлечения. Что на самом деле, если подумать, кажется более правдоподобным вариантом. — Лайт-кун, — зовет его Эл. Голос низкий и ровный, в словах почти не слышен их истинный провокационный подтекст, но Лайт-то знает. — Что-то не так? Эл отослал Уэди докуривать сигарету на балконе. «Ужасная привычка», — добавил он — иногда он любит притворяться, что верит в такие дурацкие щепетильности, чтобы не казаться совсем уж отмороженным психопатом — и вот они снова остались вдвоем. Эл не суетится и ведет себя не страннее обычного, но видно, что он чем-то обеспокоен. Почти нервничает. Как будто он знает, что его ждет неприятный сюрприз, и хочет поскорее с этим покончить. Лайт уже готов ответить на вопрос, но решает, что на этот раз лучше отказаться от словесных игр. Не то чтобы ему не нравились интересные игры, но ему больше нравится информация. — Она ведь не полицейский? — Он говорит так, будто уже знает ответ, глядя на дверь, через которую выскользнула Уэди. Окон в здании нет, только в некоторых спальнях, но дверей очень много. Однако в большинство из них Лайту вход запрещен. — Почему ты так считаешь? — Эл накладывает себе в чай кубики сахара, нервно крутясь в офисном кресле туда-сюда. В последнее время он уже не выглядит таким усталым. Не то чтобы мешки под глазами совсем уменьшились или его кожа потеряла болезненный оттенок, просто за последние несколько дней произошло что-то новое. Прошлой ночью, когда они в очередной раз отложили свои исследования ради более увлекательных занятий, Лайт всей кожей ощутил тепло живого, пульсирующего существа. Они еще не трахались, что кажется Лайту просто нелепым. Но, с другой стороны, еще и трех недель не прошло — так ли это унизительно? Пожалуй, он подождет еще несколько дней, потом просто опрокинет Эла на ближайшую плоскую поверхность и возьмется за дело. Однако сегодня тот, кажется, не в настроении на подобное, снова обретя свой обычный неопрятный и недокормленный вид с приступом усталости вдобавок, и почему-то это не делает его менее привлекательным. Интересно, как бы отреагировал Эл, если бы Лайт опрокинул его прямо сейчас — разложил бы на этом сером ковре, расстегнул его джинсы, засунул руку под ширинку и довел до исступления? Он задается вопросом, что сказала бы Уэди, если бы поймала их на этом, и на короткое время чувствует огромное удовольствие от этой мысли: единственное, что еще лучше, чем отыметь Эла — это дать его маленькой личной команде знать, что его поимели. Конечно, это всего лишь фантазия, на самом деле никто ничего не узнает. Кроме Ватари, вероятно, потому что Ватари видит и знает все, и сейчас с этим ничего уже не сделаешь. Но оперативной группе лучше, как всегда, остаться в неведении. — Ну, — начинает Лайт, прочистив горло, — она слишком хорошо одевается, например. Эл накалывает клубнику на вилку и засовывает лакомство в рот. — Но ведь и сам Лайт-кун довольно стильно одевается? — спрашивает он, не переставая жевать. Снова разыгрывает из себя идиота-аутиста. И это до бесконечности раздражает Лайта. Разве они уже не добились успехов? В последнее время они хорошо ладили, и, несмотря на то, что Эл перебрал все оттенки аморальности, неэтичности и вопиющей жестокости, Лайт начал постепенно привязываться к нему. Они действительно делали успехи. — Знаешь, я еще не полицейский, — парирует Лайт, слегка раздраженно, но стараясь не показывать вида. — Ах да, — говорит Эл, — иногда я забываю. Ты ведешь себя так по-взрослому. — Он прикусывает пустую вилку, лязгнув зубами по металлу, и Лайт корчит ему рожу. И что хуже всего, Лайт действительно очень взрослый для своего возраста. Он на световые годы опережает своих сверстников и намного умнее большинства людей втрое старше, и, если бы Лайт был менее умен — или менее привык к Элу, — он принял бы комплимент за чистую монету. Но сейчас он слышит его суть: язвительный, плоский стеб. Как будто Эл подшучивает над ним, снисходительно разговаривая с ним как со взрослым, тогда как на самом деле он всего лишь ребенок, который примерил папину одежду. Это неожиданно сильно задевает, не в первый раз заставляя Лайта задуматься: с чего он вообще решил, что с Элом стоит попытаться поладить? Вероятно, из-за того, как выпирают его бедренные косточки над джинсами, острые и белые, или из-за звуков, которые он издает глубоко в горле, когда Лайт касается его в нужных местах. Помимо интеллекта, это единственные хорошие качества Эла. Лайт улыбается — это больше похоже на вежливый оскал. — Тебе легче, когда ты притворяешься, что я уже не подросток? — спрашивает он, понизив голос. Получается на удивление доброжелательно, как обычный вопрос о работе. И обычно — не в последние несколько дней, а до того — Эл воспринял бы это как брошенную перчатку, приглашение к одной из их типичных перебранок, рассеянных и скрытых под несколькими слоями притворной вежливости. Он даже выглядит так, будто собирается огрызнуться Лайту в ответ, дабы на скорую руку переброситься остротами за завтраком. Но как только это намерение появляется на его лице, так и исчезает, заменяясь уже знакомой усталостью. — Нет, — тихо отвечает Эл, продолжая собирать оставшиеся клубничины, — не особенно. Любое желание Лайта поссориться тут же сдувается, и он чувствует себя немного скотиной. Что совершенно несправедливо и никак не отражает ситуацию, но он все равно чувствует себя виноватым. Эл усердно работает, и Лайт должен помогать ему, а не развязывать скандалы под предлогом того, чтобы доказать свою состоятельность. Почему-то сейчас он чувствует себя незрелым. Обычно в присутствии Эла бывает наоборот. Лайт хмурится, отпивая глоток кофе. Ему это не нравится, он не любит так переживать о чужих чувствах. Не просто из доброжелательности, в общечеловеческом смысле, а всерьез. Как будто истощение Эла делает самого Лайта истощенным, как будто только его счастье вылечит их обоих. Такая взаимозависимость вызывает неудобные ощущения, почти душит. Лайт хочет дотронуться до его груди, пощупать выступающие тонкие косточки. Вместо этого он лишь оглядывается на балконную дверь и спрашивает: — Кто она, Эл? Эл постукивает вилкой по столу и тоже оглядывается. — Специалист, — говорит он. Лайту не нравится этот ответ, и он пытается успокоиться, рассматривая длинные пальцы Эла, поникшие волосы и острый нос. Он выглядит скорее умным, чем красивым. Лицо Эла не было бы таким, если бы за ним не стоял потрясающий ум; его отпечаток — в изгибе бровей, в глубоком, приковывающем к себе взгляде; в том, как он смотрит, улыбается, кончает, а его черты почти не меняются. Он слишком умен, чтобы отражать на своем лице эмоции. Лайт собирается ответить на далеко не вразумительный ответ Эла, когда с балкона его опережает лощеный голос Уэди. — Ну, только не надо приукрашивать, — говорит она, цокая каблуками обратно в комнату, и засовывает пачку дорогих сигарет в сумочку. — Я ценю твой вклад, Уэди, — совершенно фальшиво отвечает Эл. — Теперь, пожалуйста, уйди. Лайт бы с удовольствием ухмыльнулся, не будь такой мелочный жест ниже его достоинства. Аккуратные светлые брови Уэди приподнимаются, но она не выглядит шокированной непрофессионализмом Эла. Что ж, по крайней мере, это говорит о каком-то опыте. — Я только хотела сообщить, что в подземный гараж въехала машина. Хорошая, — говорит она, поигрывая лакированными ногтями по дверному косяку. Эл смотрит на нее так, будто она крайне неудачно пошутила и должна взять свои слова назад. — Немного пошпионила для тебя вне рабочего графика. Она берет свой стакан, взбалтывает тающий лед и усаживается в кресло. Для Лайта ее слова значимы лишь постольку, поскольку они значимы для Эла. А по тому, как тот поморщился и особенно резко крутанулся в кресле, видно, что они еще как значимы для него. Когда Ватари впускает нового посетителя, им оказывается крупный, светловолосый и красивый мужчина. На взгляд Лайта — примерно как Уэди, только с бочкообразной грудью и сигарой во рту. Он хлопает Ватари по спине, как старого доброго приятеля — тот выдерживает это с достоинством, — и озаряет Уэди широкой, профессионально отработанной улыбкой. — Как поживает моя девочка? — интересуется он, и на ее ответ — «Даже не знаю» — улыбается еще шире. Похоже, такого приветствия им достаточно. Он поворачивается и направляется к Элу, двигаясь с грацией небольшого бульдозера. Но, прежде чем он успевает сказать хоть слово, Эл прерывает его. — Лайт, — говорит он, не глядя ни на кого конкретно, включая Лайта, — это Айбер. Айбер, это Лайт Ягами. Брови Айбера при виде цепочки взлетают на самый лоб, и на его лице вспыхивает искреннее веселье, которое тут же снова скрывается за притворной ухмылкой. — Очень приятно. У него крепкое рукопожатие, и Лайту он сразу не нравится. Не нравятся его яркие глаза, слабый запах спиртного, то, как сигара движется у него во рту, когда он говорит. Он даже не курит эту сигару. Он ее даже не зажег. Его одеколон резкий, костюм — кричащий, и весь он, наверное, самый вульгарный субъект, которого Лайт когда-либо встречал. И он все время смотрит на Эла — так, как никому никогда нельзя смотреть на Эла, особенно в профессиональной среде, когда он физически прикован к другому человеку. Лайт нацепляет свою лучшую улыбку и сердечно приветствует его. Боком он чувствует, как Эл напрягается — наверное, потому, что Эл знает этот голос, знает эту улыбку. Он знает все фальшивые стороны Лайта, так же как, судя по всему, пытается узнать и настоящие. — А чем ты занимаешься у Эла, Ягами? — спрашивает Айбер так, как будто он уже знает ответ, как будто с заведомым подтекстом. Мозг Лайта быстро вскрывает этот подтекст, пробегаясь по его жестам, словам и умышленно развязной улыбке. Он снова садится на стул рядом с Элом, небрежно скрестив руки на груди, и говорит, приподняв бровь и многозначительно изогнув уголок рта: — Тем же, чем, видимо, занимался и ты. Совершенно очевидно — если Лайт правильно понимает ситуацию, их взаимодействия и взгляд Айбера, — что Эл с ним спал. Вероятно, и с Уэди тоже, судя по тому, что она воспринимает это замечание без особых эмоций. Лишь скромно делает еще глоток джина. Айбер, напротив, громко ржет. Это отвратительный смех, совершенно неуместный в таких обстоятельствах, и Лайт искренне надеется, что Элу скоро наскучит эта комедия, и он отправит этого придурка восвояси. Он понятия не имеет, чем тот может быть полезен для дела, и ему даже знать не хочется, чем он может быть полезен лично Элу. Лайт хочет уйти отсюда, обратно в постель, обратно к простыням и его острым коленкам, впивающимся в бок, и теплому, неровному дыханию на своем лице. — Помилуй, — изумляется Айбер, продолжая скалиться во весь рот, — неужели ты тоже аферист? Уэди позвякивает льдом в стакане. — Я сильно подозреваю, что мальчик имел в виду другое, Айбер, — замечает она. — Да? — Его лицо выглядит почти комично, когда он переводит взгляд на нее, затем снова беззастенчиво пялится на Лайта и Эла. — Ну уж это, наверное, и так идет по умолчанию? — Но ты все равно обожаешь об этом судачить, — говорит Уэди и поглядывает на свои дизайнерские часы, явно ожидая, что сейчас что-то начнется. Лайту не требуется много времени, чтобы понять, что именно. Чашка Эла приземляется на стол с тяжелым лязгом, пресекающим все разговоры, его глаза пустеют. Ни гнева, ни растущего недовольства, как в тех случаях, когда Лайт пренебрежительно критикует его методы расследования — пусть и заслуженно, — Эл тогда сильно мрачнеет и может наговорить ему колкостей, не жалея яда. Сейчас же он становится просто холодным. — Айбер, Уэди, — говорит он тихим, но властным голосом, тщательно произнося каждое из их имен. — Прекратите. — Он не смотрит никому из них в лицо; его глаза сосредоточены на какой-то далекой, неопределенной точке в дальней части комнаты, которую может видеть только он. Лайт хорошо знает эту тактику. — Вы здесь по делу Киры. Вы будете говорить о деле Киры, и вы не будете говорить ни о чем другом, находясь под этой крышей. Вот выйдете за пределы здания — и можете говорить о чем угодно другом. Это ясно? Только теперь он поднимает взгляд на них обоих, встречаясь с улыбающимися глазами Айбера и хладнокровным фырканьем Уэди, и дожидается кивка от каждого из них. Очевидно, они уже слышали эту болтовню и не придают ей особого значения. — Поставьте под угрозу мою безопасность, — продолжает Эл, — или какую-либо часть моего расследования, и вы окажетесь и без работы, и снова в камере. — Тут из ниоткуда появляется Ватари с огромным, тошнотворно сладким десертом, и глаза Эла сразу же переключаются на него. — Кстати, — говорит он, — кто хочет парфе? Как и ожидалось, парфе никто не хочет. Менее ожидаемо — и не факт, что Лайт готов открыто это признать, — что Эл, выговаривающий им обоим таким авторитетным, серьезным тоном, немного возбудил его. Интересно, будет ли Эл сильно возражать, если он его утащит на очередной «перерыв в туалет»? Небольшая утренняя передышка, а потом можно будет вернуться к делу. Но тут он повторяет про себя то, что только что услышал, и до него доходит. — Вы преступники, — говорит он. Лайт чувствует, как сжимаются его челюсти и чешется кожа. Стоит ли ему шокироваться, что Эл привлек к расследованию таких сомнительных типов? Наверное, нет. Ничего из того, что делает Эл, никогда не должно его удивлять, а если он удивляется — то Лайт должен напомнить себе правила игры, потому что нет таких вещей, которые были бы выше или ниже Эла. Секс с подозреваемым? Видимо, для него это слишком пресно. Скорее его нормальный темп — это секс со всеми подряд. Лайт хочет презрительно скривить губы, глядя на Айбера и Уэди, но решает проявить великодушие, хотя бы ради расследования. Эл, с другой стороны, похоже, не имеет таких моральных барьеров. — Чувствуешь желание убивать? — спрашивает он Лайта, мгновенно меняя тон почти до шутливого. — Почувствую, если ты не умолкнешь, — парирует Лайт, испускает страдальческий вздох и надувается. Губы Эла еле заметно подрагивают. У него прохладное дыхание от парфе, он жует веточку от вишни, и Лайт все еще размышляет, стоит ли прижать его и отодрать на одном из столов штаб-квартиры. У них слишком много столов, думает Лайт, слишком много места. Это расточительно и экстравагантно — еще один пункт из детального списка грехов Эла, — и он не может придумать для этих вещей лучшего применения, чем под ними, разгоряченными, тесно прижавшимися друг к другу, пока дыхание Эла слабеет, а тело становится податливым… Боже, Лайт слишком много думает об этом. Это можно было бы посчитать нездоровым, если бы он уже твердо не решил, что это точно не так. Лайт — чрезвычайно здоровый молодой человек, и это нормально для его возрастной группы. Иногда Лайт думает о себе скорее как о представителе возрастной группы, чем как о человеке, но это было давно. Эл наделил его большей индивидуальностью, чем когда-либо прежде, лишь тем, что постоянно тыкает на него пальцем и обвиняет в преступлениях, тем, как он целует его. Лайт не может решить, поблагодарить его за это или возненавидеть. Айбер бросает на них взгляд, и его улыбка, если это возможно, становится ярче еще на несколько ватт. — А ты, должно быть, Кира? В вопросе слышится снисходительность. «Ты? Ребенок, мальчик, студент?» Лайт не знает почему, но это вселяет в него внезапное чувство резкой, неугасаемой гордости. «Да, — говорит голос где-то внутри, — это я». На этой мысли он сам себе поражается — что это было? — но она быстро исчезает, и ему остается успокаивать себя, что ему просто льстит высокая оценка Эла, который считает его способным на преступление такого размаха. Наверное, раньше он никогда не думал об этом с такой точки зрения, но это и правда лестно. Другие следователи сомневались, что ответственным за преступления Киры может быть студент — кстати, откуда он это узнал? должно быть, от отца услышал… — но Эл не сомневался. Эл никогда бы не стал сомневаться. Конечно, всерьез это принимать нельзя. Даже если Лайт интеллектуально способен быть Кирой, с моральной точки зрения — нет, и именно в этом Эл заблуждается. Эл так близок к правде, но он так катастрофически заблуждается. Лайт отвечает на снисходительный взгляд Айбера вежливым наклоном головы. — «Должно быть» — ключевые слова, — отвечает он, максимально игнорируя любое оскорбление, которое мог бы замышлять Айбер, — и только в картине мира согласно Элу. — И какой прекрасный это, должно быть, мир, — парирует Айбер. Лайт ненавидит его все сильнее и сильнее. — Как ни странно, — замечает Уэди, не поднимая глаз — только медленно переводит взгляд между стаканом, своими ногтями и самим Элом, — но если вы поработаете с ним достаточно долго, вы поймете, что его репутация — не просто слова. Он действительно всегда прав. — Ее помада причмокивает, когда она говорит, и Лайт начинает ненавидеть и ее. — По крайней мере, в таких вещах. Но это и так все знают. Эл всегда прав, Эл знает все на свете, Эл велик и безупречен. Только Лайт знает, какой он на самом деле. Может быть, Уэди с ним и не трахалась, потому что, если бы она это сделала, она бы увидела его настоящим: мелочным, неаккуратным и слабым, погрязшим в человеческих пороках. Или — кто знает? — может быть, Лайт — единственный, кому позволили заглянуть так глубоко, единственный, кого признали достаточно значимым, чтобы подпустить его так близко. Да, конечно же, дело в этом, другого объяснения быть не может. Секс есть секс, им занимаются люди во всем мире, но у Лайта, как и у Эла, все по-другому. Их цепкие объятия не тянут друг друга вниз: они держатся крепко, хватают жестко, кусают глубоко — и они еще даже не трахались. Они только начали, и уже поднялись гораздо выше этого уровня. Они выше всего на свете. Однако сказать такое Уэди было бы неуместно, поэтому он с вежливым и очень смущенным выражением говорит: — Как видите, это делает мое положение довольно неловким. Айбер фыркает — слишком благодушно, чтобы ему доверять. — Готов ручаться. Намеки становятся все грубее, и Лайт едва сдерживается, чтобы не возвести глаза к небу. За него это делает Эл: словно у них один мыслительный процесс на двоих, он усмехается, наливая себе еще чашку чая. — Я скучал по твоему чувству юмора, Айбер, — говорит он. — Правда? — Глаза Айбера плотоядно загораются. Эл принимается накладывать себе сахар, и когда число кубиков переваливает за десяток, Лайт бросает считать. — Нет, — коротко отвечает он, пробует чай и добавляет еще несколько кубиков. По помещению разносится позвякивание стакана Уэди, а из внешнего зала долетает взволнованный и все приближающийся голос Мацуды.***
— Они очаровательны, — первое, что говорит Лайт, когда они одни возвращаются в спальню — остальные ушли на обед. Эл без труда понимает, о ком речь. С самого утра Лайт ходил со своей типичной, наклеенной на лицо фальшивой улыбочкой. То ли смешно, то ли противно — как люди до сих пор на нее покупались. — Они тебя бесят, — сразу же отвечает Эл, не оборачиваясь. Даже спиной он чувствует, что выражение Лайта резко изменилось, особенно когда тот падает на стул со своей излюбленной театральностью и фыркает, как будто они обмениваются локальными шутками. — А тебя, скажешь, нет? — парирует Лайт, и отчасти он попал в цель. Когда-то давным-давно — когда Эл был таким же молодым, как Лайт, хотя далеко не таким незрелым — он действительно ненавидел Айбера и Уэди. Они были непрофессиональны, они смеялись над его требованиями проявлять уважение, над его допросами, над мыслью, что этот мальчик — великий и могущественный Эл. Впрочем, они оба жадно отозвались, когда он затащил их в постель, и возможно, тогда именно это было хуже всего. Уэди и ее ухоженные ногти, и ее джин, и то, как она любила бравировать своим цинизмом, как знаком почета. Айбер со своими мальчиками по вызову, громким смехом и теплыми ладонями. «Хороший мальчик», — сказал он, когда Эл поцеловал его в первый раз. Уэди только ухмыльнулась и заметила, что он слишком молод для нее, а потом все равно потрахалась с ним. Однако он пожимает плечами, потому что не хочет рассказывать об этом Лайту и не знает, как объяснить, почему он в конце концов привязался к каждому из них, даже если он действительно привязался. — От них есть своя польза, — кратко отвечает он. Без задней мысли, но, если высказывание прозвучит неприлично — пусть так. Лайт все равно сделает свои собственные выводы, что бы ему ни говорили. Лайт фыркает. — Не сомневаюсь. Пауза — и затем наступает неизбежное. — Что это, — спрашивает Лайт, — у тебя стиль такой? — Он встает: по-видимому, ему надоел трагически убитый вид, и теперь он готов перейти к нападению. — Ты их расследовал? Они были твоими делами, твоими подозреваемыми? — Последнее слово он произносит как обвинение, хотя это Лайт находится под подозрением. Но у него всегда был талант вывернуть все так, чтобы было наоборот. Иногда, в глухой, долгой ночи, когда Лайт спит, а Эл смотрит в потолок, он не может вспомнить, он ли приковал себя к Лайту, или все было наоборот. Он чувствует себя запертым, как будто он на поводке. Как будто Лайт тайком проскользнул внутрь, и Эл не знает, как теперь от него избавиться. Он напрягается, когда ему на спину ложатся пальцы Лайта, поднимаясь по изгибу его позвоночника с безжалостной деликатностью. Эл не отвечает ни на один из его вопросов. Лайт — умный мальчик. Ему это не нужно. — Что с тобой не так? — спрашивает он своим фирменным спокойным тоном. Участливый, влюбленный голос, на октаву выше нормального. Даже досадно, что Лайт так плохо маскирует свою ложь. — Я не просто оскорбляю, я действительно хочу знать. В этом был твой замысел с самого начала — выебать из меня правду? Эл стоит, с рукой Лайта, накрывающей его спину, и не знает, что на это ответить. Секс уже долгое время был неотъемлемой частью его тактики расследования. Ему было семнадцать, когда он впервые затащил подозреваемого в кровать. Он до сих пор не уверен, наблюдал ли Ватари через камеры, но постфактум он уже знал. И все, что сделал — наградил его своим обычным одобрительным кивком и похвалил Эла за хорошую работу. Все что угодно ради справедливости. — Видимо, мне положено быть выше этого? — спрашивает он у хрустящей белоснежной кровати. Простыни тщательно заправлены: Лайт дотошно относится к таким вещам. Он ожидал этого, но теплое прикосновение губ к задней части шеи все же заставляет его вздрогнуть от неожиданности. Они сближаются с каждым днем, и дошло до того, что, если они и не настоящие друзья, то могут вполне считать себя таковыми. То, как Лайт прикасается к нему, не имеет ничего общего с дружбой: гладит его своими умелыми руками по бокам, вдоль ребер; прижимается губами к его уху или под челюстью — но Эл все равно думает об этом. Он думает о том, как на этой неделе ему несколько часов удалось поспать, и как он проснулся, а Лайт смотрел на него так, как ни на кого не смотрит. Однако Лайт ослаблен, по крайней мере сейчас. Он — не он. Эта мысль приносит столько же боли, сколько и облегчения. Ничего этого скоро не будет. — Ну что же ты, не стесняйся, — шепчет Лайт ему на ухо, — я хоть свои вложения окуплю. — Это было бы романтично, если бы не звучало ужасно пошло. — Не очень достойно с твоей стороны, Лайт-кун, — замечает Эл, откидываясь навстречу прикосновению. Они слишком много прикасаются друг к другу, и это просто нелепо. Эл ненавидит, когда его трогают — по крайней мере, теоретически — но его бедра с той же силой толкаются в ответ бедрам Лайта, и он уже решает зайти дальше, невзирая на риск вызвать скабрезные комментарии Айбера и поднятые брови Уэди — ради расследования, конечно… и тут Лайт хватает его за плечи и поворачивает так, чтобы они могли поцеловаться как следует. Они сплетаются в один комок с неистовым, удушающим напором, как будто потеряли друг в друге что-то важное и пытаются вытащить это обратно с помощью своих языков — сравнение столь же некрасивое, сколь и правдивое. У них нет веских причин быть такими голодными, кроме обычных гормонов, но после тихих, спокойных дней, пролетевших как в тумане, весь этот пыл и страсть ощущаются как что-то жизненно важное. Возможно, Уэди и Айбер явились необходимым сигналом для пробуждения, вкусом реальности, которую Эл до сих пор игнорировал ради рук, ресниц и бедер, а также всех остальных частей Лайта. Все это часть плана, пытается убедить себя Эл, — но, каким бы он ни был лжецом, он недостаточно хорош, чтобы обмануть себя. Рот Лайта на вкус как несладкий чай, и его пальцы впиваются Элу в кожу головы, затягивая его в поцелуй, и все это просто безумие. — Они не знают тебя, — говорит он в губы Эла. — Они ничего о тебе не знают. Похоже на ревность, но звучит как-то иначе. Отчаяние, которое демонстрирует Лайт, вызвано скорее не внешними силами, а тем, что его картина мира начала серьезно крошиться. Можно было и догадаться: Эл давно трудится над тем, чтобы расшатать фундамент разума Лайта. Интересно, крадется ли это Кира в заднюю дверь, или Кира все время был у руля? — Дело в том, Лайт-кун, — отбривает он, вырываясь из хватки Лайта, — что ты тоже. — Тогда расскажи мне о себе, — требует Лайт. Как будто ему обязаны. Как будто все прошлое, вся биография Эла и его сокровенные мысли должны быть доступны по умолчанию. — Там нечего особо рассказывать, — говорит Эл, отворачиваясь. Лайт усмехается, вытирая губы. — Ты лжешь. Ты всегда лжешь. — Еще одна черта, в которой мы невероятно похожи, — парирует Эл. Он плюхается в освобожденное Лайтом кресло, и цепь между ними туго натягивается. — Это просто безумие. Нам было бы хорошо вдвоем, если бы ты не убил тысячи людей. Но если бы ты был тем порядочным, достойным молодым человеком, которым притворяешься, мы бы никогда не встретились. — Он наклоняет голову набок, развалившись в кресле так, будто ничего такого не сказал. Лайт потирает переносицу, борясь с раздражением. — Прекрати. Давай не будем снова начинать этот спор, хорошо? Я просто… — Хочешь секса? — спрашивает Эл. Это не то чтобы вопрос, и не то чтобы ответ. Само собой, Лайт хочет трахнуть его, а Эл должен с ним трахнуться, потому что именно так он проводит свои лучшие расследования. Но между тем, где они сейчас, и тем, куда их поставит секс, стоит некий искусственный барьер. Затащить подозреваемого в койку никогда не является для Эла самоцелью, но все равно шансы 60 процентов против 40, что все закончится именно так, и он научился предугадывать свои стратегии на лету. Когда факты, данные и места преступления начинают уступать место обнаженным телам, голой коже и тихому шепоту — это оно. Разница только в том, что большинство его подозреваемых не знают, что они подозреваемые, не знают, что он Эл, и не проводят с ним и вполовину столько времени, сколько Лайт. Кира — другое дело, он — особый случай, и оставлять его одного нельзя ни на секунду. Уэди и Айбер и вправду не знают его так же хорошо, как Лайт. Но если это и важно, то только по одной причине: узнай Лайт, он невероятно раздулся бы от гордости. А это будет уже совершенно лишним. Эл привык отказываться от своих нужд, если так надо для дела. «Мы все приносим жертвы ради справедливости», — сказал ему однажды Ватари, когда Эл был ребенком, и даже в таком возрасте он принял это близко к сердцу. Он думает, что, должно быть, когда-то его было больше, но чужие руки и рты расщепили его на части, каждое дело отняло свой крошечный кусочек, и он позволял их забирать. Ради справедливости. И еще потому, что тогда, в масштабе великой миссии, себя он вообще ни во что не ставил. Вспоминая это, он чувствует себя истощенным. Как будто он бы и рад вернуть потерянные частички себя, но не очень представляет, что с ними делать. — Да, — соглашается Лайт. Да, он хочет секса. Он подросток, скорее шаблон человека, но, тем не менее, человек, и его гормоны ему гораздо важнее, чем Эл со своим никому не нужным кризисом самоопределения. — Не сейчас, Лайт, — отвечает Эл. Может, он будет повторять это, пока не подловит Лайта. Но, скорее всего, он не сможет подловить его без секса, без этой возможности заглянуть глубоко внутрь. Лайт закатывает глаза: похоже, он этого и ожидал, — но не настаивает. В качестве альтернативы они играют в го и обедают, и Эл рассказывает ему о случае в Гонконге, когда женщина убила одиннадцать мужчин одной и той же парой туфель на шпильках, и Лайт слушает его как зачарованный.***
В маленькой минималистичной кухне, на накрытом столе, руки Эла прижаты над головой, а Лайт растянулся сверху, мучая его обжигающе легкими, мелкими толчками. Эл корчится под ним, беспомощно выгибаясь бедрами, и Лайт сжаливается и трахает его сильнее. В душе, теснясь вдвоем в узком пространстве — и почему они до сих пор купаются отдельно? это так глупо, если хорошенько подумать, — оба скользкие от мыла, распаренные и влажные. Эл задыхается и теребит его волосы, отчаянно моля о большем. В главном зале, глухой ночью, сцепившись на полу, их потные тела овевает ветерок от вентиляционных отверстий на ближайшей стене. Гудение мониторов рождает ровный, убаюкивающий фоновый шум, почти что музыку под настроение — ведь что может быть больше в духе Эла, чем компьютеры и машины, неживые и такие живые в своей хрупкости, совсем как люди, — и Лайт прижал бы его, и Лайт трахнул бы его, и это было бы великолепно, конец всем проблемам и путь ко всем решениям, и голос Эла срывался бы, и его длинные белые пальцы вцепились бы в плечи Лайта и… На стол перед ним резко приземляется стопка документов. Лайт с трудом удерживается, чтобы не окинуть Моги выразительным взглядом. Рядом с ним ухмыляется в свою чашку Эл, и теперь Лайту есть куда перенаправить свое раздражение. Он сужает глаза и вежливо улыбается с неприкрытой ехидцей — не более чем тень того настроения, которое, как он уверен, Эл заметил. Эл, конечно, не говорит этого вслух, только знай себе посасывает очередную непристойность и спрашивает: — Отвлекся, Лайт-кун? — Просто задумался о деле, Рюзаки, — отвечает тот до боли приторным голосом. Щеки неловко горят, и Лайт спешит скрыть свое напряжение под учтивым наклоном головы. Если раньше их игра стояла на паузе, то с появлением Айбера и Уэди все перешло на интенсивный, соревновательный режим. Только так они могли в последние недели держать руки подальше друг от друга, а рот на замке от остроумных, резких слов, которые просятся на язык. Возможно, это нездорово, и Лайту бы в голову не пришло что-то такое делать без повода, но мысли все равно вызывают горячий прилив крови внизу живота и ощущение фантастического подъема, как будто он на самом деле Кира, как будто он действительно заклятый враг Эла. Так же и с его грезами в рабочее время — они грязные, но приемлемые в своей непристойности, потому что он явно признает их таковыми. Есть разница между размышлениями «а что если?» и фактическим убийством тысяч людей. И точно так же есть разница между навязчивыми изощренными фантазиями, как он засадил бы Элу, и реальными действиями в этом направлении. Они до сих пор не дошли до этой стадии, хотя это не столько из-за строптивых претензий Эла на целомудрие, сколько из-за двух новых гостей. По-видимому, единственное, что Айбер любит больше, чем ходить с незажженной сигарой и разглагольствовать о своих подвигах в качестве афериста — это делать тонко завуалированные сексуальные намеки перед оперативной группой и играть с волосами Эла. Это очень нервирует. Вот они у компьютера, и Эл что-то объясняет, а Айбер берет, наклоняется через плечо и отвечает, уткнувшись губами ему прямо в ухо, еще и запускает пальцы в короткие пряди у основания шеи, будто собаку треплет по загривку. И Эл, даже несмотря на то, что он явно все замечает, никогда не останавливает его и не делает комментариев в духе: «Отвали от меня, чурбан неотесанный!», которые, по мнению Лайта, просто напрашиваются. — Прости меня за такие слова, — говорит Эл, глядя на него с выражением, которое могло бы быть хитрым, если бы Эл чуть больше вложился в мимику, — но, учитывая, что в центре дела — ты сам, это как-то очень эгоцентрично. Совсем на тебя не похоже. И когда он говорит «не похоже», интонация его голоса ясно указывает на обратное. Потом он слизывает с пальцев немного глазури, и это мерзко. Настолько мерзко, что Лайт хочет, чтобы все остальные на планете Земля исчезли, чтобы никому больше не приходилось видеть, насколько мерзким может быть Эл. А еще для того, чтобы они наконец-то могли спокойно потрахаться. — Этот человек — клептоман, — говорит Айбер, появляясь откуда-то в облаке горького дыма и вставая позади Эла и Лайта, глядя на экран c небрежно скрещенными на груди руками. — А тот спал со своей двоюродной сестрой, — добавляет он, кивая на другого члена Ёцубы. Он вел себя так почти всю неделю: светил своей лакированной белобрысой макушкой ровно на то время, чтобы сообщить какую-то бесполезную информацию — либо уже известную, либо неинтересную, — потом снова смывался слоняться где-нибудь без дела и пить бурбон. Лайт искренне недоумевает, почему Эл не уволит его тут же на месте. Но ничего не говорит — это не в правилах игры. Так что, как бы ему ни хотелось назвать это заявление бредятиной — ну, серьезно?.. — вместо этого он отводит взгляд от Эла, натягивая улыбку чуть сильнее, и спрашивает своим самым безобидным голосом: — И как вы пришли к таким очень важным выводам, Айбер-сан? Уголок рта Айбера вздергивается, он расцепляет руки, кладет свои большие ладони на стол рядом с Лайтом и наклоняется ближе. — Я ведь мошенник, — говорит он так, будто это должно все объяснить. Лайт выжидательно приподнимает бровь, и Айбер делает что-то подозрительно похожее на закатывание глаз. — Я хорошо разбираюсь в людях, — уточняет он, выпрямляясь. — Это часть моей работы. Лайт отвечает с чрезвычайно приятным выражением лица: — У меня создалось впечатление, что работа мошенника состоит в том, чтобы все время выдумывать. Лгать. Обо всем. — Он беззаботно пожимает плечами — сплошные ямочки на щеках, ресницы и остальные составляющие его обаяния, — с иронией, достаточно ловко скрытой, чтобы явно не провоцировать. — Если подумать, — лениво заканчивает он, — профессия довольно простая. — Только для тех, кому легко лгать, — невнятно подает голос Эл с ложкой во рту, наклоняя свою растрепанную голову в самое личное пространство Лайта. И Лайт мог бы даже оценить подкол — с каким-то извращенным удовольствием, которое, по его убеждению, он подхватил от Эла — если бы не упущенный шанс насладиться тем, как Айбер барахтается, чтобы придумать подходящий ответ. Лайт тихонько посмеивается. — Совершенно не знаю таких людей, — говорит он, оглядывая Эла, ужасного лицемера. Эл с влажным хлопком вытаскивает ложку изо рта, и Лайт представляет, как запускает ему руки в волосы, как его острый подбородок впивается Лайту в бедро. — Лайт-кун, — говорит он, сделав свои идиотские огромные глаза, что непостижимым, нечестным образом добавляет ему обаяния: — Я очень подозреваю, что ты мне лжешь. — Неужели? — отвечает Лайт медовым голоском. Иногда они так мило общаются. Если бы Эл не свихнулся на его аресте так, что это уже граничит с диагнозом, Лайт мог бы сделать ему какое-нибудь радикальное предложение. Например, жить вместе долго и счастливо. — Как мило, — комментирует Айбер, но вид у него раздраженный, а Лайт сразу по нескольким причинам очень доволен собой. — Да, Лайт просто очарователен, — бормочет Эл. — Вы с ним должны основать клуб. Лайту не очень нравится подтекст этого высказывания, но Айбер только приподнимает бровь и выходит из помещения. Лайт, следуя примеру Эла, возвращает взгляд к экрану. Группа Ёцуба уже закончила обсуждать Киру и теперь дискутирует об акциях. Эл, кажется, совершенно не впечатлен. Даже Лайт, который любит акции, находит этот разговор довольно скучным. На расстоянии нескольких стульев от него ссутулился Айзава, с видом, будто готов повеситься на собственном галстуке. Лайту остается только надеяться, что тот не додумается сделать это раньше, чем отправит сегодняшний отчет об исследовании. Лайт переводит взгляд на маленькие экраны системы безопасности, наблюдая, как Айбер уходит по коридору в свои покои. Позволить ли себе роскошь несколько минут упиваться собственным превосходством, или сразу вернуться к работе? Эл, конечно же, наблюдает, как он наблюдает, и от осознания этого что-то остро трепещет у него под кожей. — Ты его презираешь, — небрежно замечает Эл, театрально склонив голову набок. — Конечно, нет, — автоматически отвечает Лайт, надеясь, что по тону его голоса очевидно: это еще какое «да». — Но, по крайней мере, хоть Уэди выполняет свои обязанности, — добавляет он. А еще она и близко не торчит здесь столько времени, что приносит ей немало очков в глазах Лайта. Как правило, чем меньше ему приходится видеть людей, тем больше они ему нравятся. — Айбер тоже свои выполнит, когда будет нужно, — говорит Эл, но как-то отстраненно. Лайта просто бесят его мысли про себя — исключительно потому, что он не может их прочитать. — А ты не можешь упрятать его куда-нибудь до тех пор? — спрашивает он, усиленно стараясь придать своим словам шуточный оттенок. — Скажем, в клетку? Или конуру. — Повежливее, Лайт-кун, — отчитывает его Эл с такой нежностью, что Лайт явственно видит в его глазах тень улыбки. И это не похоже на их прежние игры — не совсем. Они все еще играют, но не так настойчиво, и не обязательно друг против друга. Скорее наоборот: это поддразнивание, заигрывание с катастрофой, но не провокация таковой на самом деле. Лайт думает, что отчасти этому помог Мацуда. Мацуда, который, как всегда, так успешно накосячил, что ему даже пришлось инсценировать собственную смерть. Айбер в кои-то веки принес пользу, валяясь на земле, Миса припомнила действительно полезные актерские навыки, и благодаря некоторому стечению обстоятельств, где участвовали Эл и Лайт в фельдшерской форме — и последующие минеты, все еще в униформе, постфактум — им всем удалось остаться в живых, а у оперативной группы появилась целая сеть камер наблюдения, установленных Уэди в зале заседаний Ёцубы. Хотя Лайт уверен, что Эл все еще не отказался от своих подозрений, даже временно не отставил их в сторону, — новые ниточки заняли их достаточно, чтобы некогда было собачиться о том, Кира Лайт или нет. Это привело к перемирию с легким оттенком соперничества, но все же взаимоуважительному. Было бы практически идеально, если бы на фоне не ошивался Айбер. Так что, может быть, на прошлой неделе на подначку Эла Лайт ответил бы дежурно вежливой фразой, великодушно не заостряя на этом внимание. Но в последнее время их общение — это сплошные игры и веселье, поэтому уголок его рта дергается вверх, и он отвечает: «Выкуси, Эл». Тихо и многозначительно — так, чтобы у Эла вдоль спины и под одеждой забегали мурашки. Они нередко творят такое друг с другом одними словами. — Рюзаки, — по обыкновению поправляет Эл, но не так уж укоризненно. Вложи он чуть больше живости в изгиб губ и яркость глаз — ухмылялся бы во весь рот. — Рюзаки, — повторяет Лайт. Вот бы его поцеловать. Вокруг члены оперативной группы, на другом конце комнаты — отец, насупленно перебирает подшивки, и он никогда бы не сделал это при них, не так открыто. Но поцеловать его все же хочется. — Рюзаки, — вежливо потрескивает по интеркому голос Ватари. — Звонок по второстепенной линии. Лоб Эла, насколько Лайт его видит через густые спутанные волосы, немного сморщивается, и он выглядит слегка раздраженным. — Не сейчас, Ватари, — отвечает он в микрофон. Все звонки по делу Киры выходят на первичную линию, поэтому Лайт, как, вероятно, и Эл, предполагает, что это не особенно важно. Может быть, Элу в любом случае придется ответить, может быть, у них обоих еще есть дела, но сейчас между ними чувствуется такая легкость общения — нечто неизведанное, новое и яркое, — что их вполне устраивает просто сидеть и искоса бросать лукавые взгляды друг на друга, пока очередной день вялотекущего прогресса проходит мимо.***
Лайт моется в душе, когда заходит Айбер. На нем костюм лососевого цвета, по всем меркам безвкусный, но ему удивительно идет. Точно так же, казалось бы, бестолковые реплики и неубедительное актерство Айбера не обманут и ребенка, но при этом ему удается выманивать у людей миллиарды, и пальцем не пошевелив. Есть что-то такое в его глазах, в искреннем изгибе его улыбки. Эл потратил месяцы, пытаясь постичь, в чем его магия, еще когда Айбер был в центре его дела, и так и не понял до конца. А после это уже не имело значения: Эл раскрыл дело, Айбер за решеткой. Оружие, готовое к дальнейшему использованию. Эл поднимает взгляд от того места, где он ссутулился за стойкой, воздерживаясь от малейших эмоций на лице. Ему не нужно спрашивать, что здесь делает Айбер — никогда было не нужно. Он только приподнимает брови и осведомляется: — Заблудился? Айбер, по обыкновению, ухмыляется, и Эл вспоминает, почему его дело было из разряда легких. Он умен, но с ним легко наладить контакт, и Эл сразу же пустился во все тяжкие, как только увидел его, со своей обычной смекалкой раскусил его и, не колеблясь, притащил в руки правосудия за белобрысую шевелюру. Тем не менее, Айбер как будто никогда не держал на него зла, и теперь не держит. Его приятно теплые пальцы поглаживают скулу Эла, закрывают и отталкивают в сторону его ноутбук, и он наклоняется ближе, прижимаясь своей щетинистой щекой к гладкой щеке детектива, губы что-то нашептывают с мягким придыханием и толкаются вперед, чтобы прильнуть к его губам. На вкус он резко отдает спиртным, и Эл испытывает знакомое отвращение и тошноту, потому что с Айбером всегда было отвратительно. Он владеет пугающими способами искажать факты, и кажется, что с ним ситуация становится еще низкопробнее, несуразнее и похабнее, чем была. Рука, которая скользит Элу вниз по груди, грубо обхватывая его под джинсами, точно попадает в унисон с воспоминаниями обо всех случаях, когда они делали то же самое, и на него накатывает та тихая печаль, которая всегда неотделима от ностальгии. Эл ожидал этого с самого начала, и он не слишком настроен сопротивляться, отталкивать его и настаивать на том, что он не заинтересован. Честно говоря, он скорее предпочел бы трахнуть Айбера, чем Лайта. Лучше знакомое зло, и все такое. Он отвечает на поцелуй очень осторожно, но Айберу большей отдачи и не нужно. Одной рукой он жадно хватает его за лицо, а другой грубо облапывает. И все же это ощущается безопаснее, чем все мягкие прикосновения и добрая улыбка Лайта, потому что на самом деле его улыбка не добрая, она добрая только для видимости. Зато Айбер, пусть он и профессиональный лжец, работу свою домой не тащит и с фальшивыми байками на языке не спит. Он подтаскивает Эла совсем близко — со стойки бы не упасть, — но Лайт все еще моется в душе, он все еще ничего не заметил, и даже если Эл и грохнется, это вполне может пройти без последствий. Айбер отодвигает его к самому зеркалу, но не сильно, не так, чтобы оставить синяки — просто освобождает место, чтобы было удобнее общаться. Он кивает на наручники на запястье Эла. — Избавься от малыша, — говорит он. Он такой теплый, и пахнет дешево, как дешев и он сам, и Элу почти забавно вспоминать, как он когда-то боялся его. Он качает головой со словами: — Серьезно, Айбер, завязывай со своей влюбленностью. Айбер смеется, что вполне предсказуемо. Он над всем смеется. — Не будь таким эгоистом, — говорит он. — Это некрасиво. — Затем он отступает немного назад, убирая руку с лица Эла, но пах не отпускает. У него такой живой взгляд. Эл уже почти забыл. — Что-то ты выглядишь совсем дерьмово. — Тебя это так шокирует? — спрашивает Эл. Наверное, ему положено смутиться, но смущения он не чувствует. Запах перегара от Айбера знаком ему, так же как и его приставучие руки, самоуверенная лыба и то, как он медленно, с тихой улыбкой рассказывает небылицы. Он пьет кофе с двумя порциями сахара и не любит чай. У него ужасный музыкальный вкус. — В последний раз, когда я видел тебя, ты выглядел лучше, — пожимает плечами Айбер. — То был Койл. — Ты и есть Койл. — Вопрос терминологии. Настоящий Эральд Койл был действительно очень красив. С ним Эл не трахался, но во время детективных войн он отсосал у Денёва — тот был старше, и волосы его были в намного худшем состоянии, — и при этом чуть не подавился его членом. Но зато он раздобыл код, так что это того стоило. А когда Эл работал над делом Айбера, он действовал как L, но впоследствии он гораздо чаще прибегал к уникальным навыкам Айбера для дел Койла. — В Аргентине было чертовски жарко, — выдыхает Айбер ему в шею, пальцами отбивая по его бедру неторопливый ритм. — Ты почти всегда ходил без рубашки и потягивал один из этих девчачьих морсов. — Он облизывает Элу ухо. — Тебе очень шло. Аргентина оказалась особенно трудным случаем. Вереница политических убийств с изобилием религиозной символики и фонтанами артериальных кровотечений. Эл тогда приобрел виллу и жил в ней три месяца, имея из мебели всего несколько футонов. Он развесил по всем стенам судебные фотографии, и перед отъездом Ватари пришлось перекрасить помещение — все, что попало под руку детективу, было исчеркано маркерными заметками. Он посылал Айбера выведывать секреты политиков, но в свободное время тот всегда появлялся на вилле, много пил и позволял Элу бомбардировать его бесконечными противоречивыми потоками мыслей. И когда мысли развили такую скорость, что язык стал заплетаться, а руки — дрожать от избытка кофеина, Айбер уложил его на ближайший футон и трахнул в качестве успокоительного. Это было два года назад. Затем дело было закрыто, и они больше не общались, пока две недели назад Эл не вызвал его через Ватари. Так с ним обычно и бывает. Эл занимается сексом, как другие люди ходят в боулинг: между делом и только тогда, когда не может придумать занятий поинтереснее, а потом может сделать перерыв на месяцы и годы, потому что это не вписывается в его повседневную жизнь. Ему уже указывали — разные люди и многими изобретательными способами — на то, что это крайне нездорово; что трахаться для того, чтобы проникнуть под кожу и увидеть липкие внутренности — не лучший повод потрахаться. Но Эл действует не из соображений правильности, разумности или доброты. Он просто делает то, что должен. Может быть, он — справедливость. А может, и нет. В любом случае это не имеет большого значения. Он смотрит на восхитительный силуэт Лайта через занавеску для душа и заключает, что тот их не слышит: в противном случае он уже был бы тут как тут, весь мокрый и по-детски ревнивый. Ведь, как бы он ни был уверен в том, что понимает Эла, это не так. При всем его блестящем уме, у него элементарно не хватит информации даже для того, чтобы выдвинуть мало-мальски достойную теорию. Он снова устремляет взгляд на Айбера, кивая головой в сторону душа. — Я не могу трахаться с тобой, — тихо говорит он. — Мне нужно трахаться с ним. — А ты не можешь сделать и то и другое? — с ухмылкой спрашивает Айбер. Только для проформы, конечно: на самом деле он уже знает ответ. Дело в том, что Айбер действительно много про Эла знает — на уровне фактов. Но он и наполовину не так умен, как Лайт, и даже на четверть не так умен, как Эл, и он не умеет эту информацию правильно использовать. Элу Айбер тем и нравится — по крайней мере, иногда, — что он достаточно умен, чтобы самодовольно улыбаться с видом всезнайки, но недостаточно умен для реального знания вещей. — У меня нет на тебя времени, Айбер, — говорит Эл, но не отталкивает его. Айбер закатывает глаза, страдальчески вздыхая и лениво обхватывая рукой его бедро. — С тобой больше не весело, — сетует он. — Уэди такая же. Вчера она чуть не сломала мне запястье. — Нечего было хватать ее где ни попадя, — замечает Эл. И, будь это в его натуре, он мог бы на этих словах даже улыбнуться. Есть что-то в Айбере и Уэди, что заставляет его по-детски ностальгировать по ним, и даже вид того, как она заломила ему руку за спину, когда он ее облапал, вызывает у Эла прилив нежности. Он чувствует к ним то, что мог бы чувствовать обычный человек к соседским детям, с которыми он вместе рос. Наверное, потому, что дети, с которыми он вырос по факту, с младенчества были жестокими психопатами. — Да ей понравилось, — отмахивается Айбер. Возможно, он прав: Уэди ломает кости только тем людям, которые ей действительно нравятся. Или если кто-то — обычно это Эл — ей платит. Рука Айбера скользит вверх от его бедра, проходясь по острой выемке прямо под ребрами. Где-то там есть болевая точка, и если бы Айбер знал как, он мог бы одним тычком пальца причинить Элу невообразимую, мучительную боль внизу живота. Он знает, каково это: испытывал не один раз. С юности его учили противостоять практически любой форме пыток, от физических до психологических и всяких комбинированных, и, если бы Айбер сейчас вонзил большой палец под нужным углом, это было бы чертовски больно, но Эл почти уверен: он может перенести это, не издав ни единого звука. Эта мысль возникает в голове по инерции, и, хотя ему практически ничего не угрожает, приносит своего рода успокоение. Ладони Айбера уже ползут вверх по изгибу его спины, когда занавеска для душа отодвигается в сторону. Там стоит Лайт, Лайт обнажен, и Лайт выглядит недовольным. Он, конечно, и так нечасто выглядит довольным, кроме тех случаев, когда он только что кончил, либо получил повод ощутить над Элом превосходство. Он постоянно улыбается, отрабатывая ежедневную дань приличиям, но Эл совершенно уверен, что он редко, если вообще когда-либо, видел его по-настоящему счастливым. — Я не помешал? — спрашивает он холодным, резким тоном, который обычно приберегает только для Эла. Его глаза не отрываются от руки Айбера под рубашкой Эла, ноздри раздуваются, на лице написано легкое отвращение. Эл надеется, что так и есть. — Привет! — ухмыляется Айбер, оглядывая голого, мокрого и красивого Лайта с головы до ног. — Круто выглядишь, Кира. Лицо Лайта перекашивает от натянутой вежливости. Он снимает полотенце с вешалки и вытирается нарочито небрежно, не прикрываясь. Типичное позерство: бравирует отсутствием у него телесного стыда, как знаком почета. Так инфантильно, что даже мило, думает Эл. — Если ты не против, — отвечает Лайт, оборачивая полотенце вокруг талии, — я бы попросил меня так не называть. — Ни отрицания, ни резкой защиты — как будто мнение Айбера так мало значит, что на него и обижаться не стоит. Капли воды падают с его волос и катятся по груди, и Эл машинально прослеживает глазами их путь. Лайт так хорош собой, что иногда он кажется ненастоящим. Временами, в первые дни — до того, как они встретились лично, а Эл все еще работал методом слежки и профилирования — он был уверен, что он не настоящий. Тот Лайт Ягами был человеком, которого он создал в своей голове, потому что ему нужен был идеальный преступник. Сейчас все это кажется далекими, глупыми фантазиями. Лайт не идеален — и не только из-за массовых убийств. Он по-детски капризен и эгоцентричен, так же, как и Эл, только в костюме с иголочки и красивом теле. Он далек от совершенства. У него есть свои безобразные стороны. — Мне нужно одеться, — говорит он, проходит мимо них, не глядя на Айбера, и тянет Эла за собой, как собачку на поводке. — Идем, Эл. Эл уходит, пожимая плечами Айберу — все же он, в какой-то степени, сам подписался на роль этой собачки. Сейчас он принадлежит Лайту, точно так же, как до него Айберу или Уэди, или женщине из Гонконга и мужчине из Талсы. И так до тех пор, пока работа не будет сделана, пока дело не будет закрыто. А затем он снова будет принадлежать только себе и побудет один, в тишине и безопасности, хотя бы ненадолго.***
Лайт хочет ударить его, хочет припечатать к чему-то твердому, разорвать на куски и сделать ему очень больно, заставить съежиться и умолять, потому что Айберу нельзя его так трогать. Это кажется безнравственным, как будто где-то есть закон, запрещающий людям гладить Эла под рубашкой, если только они не пройдут экзамены на должный уровень квалификации. Может быть, тогда, если они безупречны, если они достаточно ему подходят — в том смысле, что Лайт подходит более, чем достаточно, — может, тогда им можно будет находиться рядом с ним. Но только тогда. И за это все равно придется платить налоги. Это нелепо, он знает, что нелепо; в конце концов, он не совсем сошел с ума. Вчера, или даже час назад, он бы сам себя презирал за такие чувства. Как только прибыли Айбер и Уэди и их связь с Элом стала очевидной, Лайт усвоил и то, что Эл их тоже трахал, что Эл трахает все, что шевелится — так же, как он воспринял бы любую новую информацию. Это просто факт, личная причуда, еще одно свидетельство поразительного отсутствия морали у Эла. На этом все и кончилось, потому что Лайт недостаточно мелочен для ревности. Лайт никогда в жизни никого не ревновал и не видит причин, по которым он должен это делать, с учетом того, как он выглядит, какой он, и как все к нему относятся — как к некому сверхъестественному существу, спустившемуся с небес порадовать их своим присутствием. Эл же никогда к нему так не относился. Захлопывая за собой дверь гардероба, Лайт в красках воображает, как задушил бы его одной из своих рубашек. Эл невозмутимо прислоняется к стойке с пиджаками. — С тебя капает на брюки, Лайт-кун, — говорит он, оттягивая пальцем губу, глядя на него огромными тусклыми глазами. Лайт испытывает такой острый прилив ненависти, что его как огнем обжигает, и он с нездоровым удовольствием дергает цепь вперед, заставляя Эла упасть прямо на себя. Лайт все еще полностью обнажен, а Эл полностью одет, но сейчас это вовсе не кажется проблемой. Полотенце спадает с его талии, и его волосы, все еще насквозь мокрые, щедро орошают пространство между ними, оставляя крошечные капли на рубашке детектива, и целовать его физически больно, но Лайту все равно. — Ты отвратителен, — выплевывает он ему в волосы, прерывисто дыша, ощущая, как член твердеет и прижимается к промежности чужих джинсов. Лицом он утыкается Элу в клочок кожи между ухом и челюстью, дразня его губами с отчаянным ожесточением; ладонью грубо, до синяков, проходится по спине, прижимаясь так близко, что они практически срастаются воедино. — Есть ли хоть кто-нибудь, кому бы ты отказал? — хрипит он ему в ухо, скользя другой рукой вниз, чтобы грубо схватить его за пах. Лицо Эла остается спокойным, но он замирает в объятиях Лайта, и тут же, каким-то еле заметным образом, ухмыляется одними глазами. — Ты ревнуешь, — говорит он мягко, почти нежно. — Заткнись, — отрезает Лайт, вжимаясь бедрами плотно, близко и безжалостно, требуя немедленной капитуляции. И Эл даст ему это, Эл даст ему все, потому что такова игра, потому что по какой-то причине он убедил себя, что принести себя в жертву предполагаемому Кире — хорошая идея. Потому что он нелеп, отвратителен и неправ, неправ, неправ, и когда-нибудь Лайт его убьет. Его бедра резко толкаются вперед, язык упирается Элу в рот, и он хочет подобраться как можно ближе, залезть ему под кожу и остаться там жить. Материя джинсов Эла грубо натирает ему интимные части, и он как будто насытиться не может этим трением, даже когда вталкивает его в ближайший одежный стеллаж, впихивая между чистыми белыми рубашками и одинаковыми джинсами. Пахнет хлопком и стиральным порошком, его член пульсирует, голова кружится, а Эл позволяет ему толкать себя, зажимать себя и приводить в любое состояние, угодное Лайту, раздвинув свои одетые ноги и прислонив голову к стене. Он так спокоен, что с тем же успехом мог бы быть мертвым — должен быть мертвым, и Лайт добьется этого, Лайт убьет его. Кончает он как жалкий скорострел, под аккомпанемент этой мысли, настырно бьющейся в голову. Он не понимает ее, и ему это не нравится, если не считать того факта, что какая-то его часть приходит от нее просто в восторг. — Ты отвратителен, — шепотом повторяет он, чтобы до Эла дошло. Эл стоит, удерживая его от падения, и гладит по волосам, с совсем небольшой эрекцией — а Лайт только что обкончал ему все джинсы. Он чувствует себя раздавленным, ему плохо, он в ужасе от себя самого, и у него в голове вспыхивает привычный образ, тот образ, который уже выжжен у него на подкорке, как клеймо, так что в иные дни он не может и моргнуть без того, чтобы не увидеть его под закрытыми веками. Эл лежит на спине, ему больно, он умоляет и полностью зависит от милости Лайта… Таким картинам положено отвращать, а не кружить голову от возбуждения. Но обычно у него бывает смесь того и другого. Лайт отступает назад, и Эл смотрит на него, как на любопытную диковинку, которую он хотел бы посадить в коробку и изучить. Лайта все еще подмывает его ударить. Он осматривает себя, взлохмаченного и блестящего от воды и пота, смотрит на Эла в заляпанной спермой одежде и не может не скривить губу. — Мне нужен еще один душ, — говорит он. Они принимают его вместе: впервые в жизни, и почему-то именно сейчас. Лайту не очень нравится такой расклад, потому что Эл все время на него смотрит, гладит добрыми руками его волосы и тело. И это так раздражающе и унизительно, что довольно скоро Лайт срывается, впечатывает его лицом в кафельную стену и отдрачивает ему так, будто между его рукой и членом Эла идет какая-то неотомщенная смертельная вражда. На утреннее совещание рабочей группы они опаздывают. Айбер только скалится, Уэди звенит льдом в стакане, а Эл с видом дурачка отпускает едковатое замечание, как важно Лайту регулярно прихорашиваться, и оставляет без ответа несколько звонков. Лайт в красках фантазирует о том, как бы он подорвал все здание к чертям, в то же время яростно убеждая себя в том, что никаких таких желаний у него нет. Поработать ему так и не удается.***
три недели спустя.***
Одна из первых вещей, которые поражают Лайта, когда к нему возвращаются воспоминания, это следующее: несмотря на последние несколько месяцев, желание убить Эла не исчезло. Вот еще что поражает Лайта: у Эла красивые руки. У Эла красивые пальцы, веки, позвоночник, плечи, лодыжки и зубы. Эл непостижимым образом прекрасен. Эл — самый любимый из всех людей, которых он когда-либо встречал в своей жизни. Эл не солгал про метель, и Лайт все это время втайне знал об этом. Эла следует проверить на ЗППП. Из Эла получился бы прекрасный натурщик для портретов. Эл — ужасный человек. У Эла красивые бедра. Когда Лайт убьет Эла, это будет не с помощью Тетради смерти.