нежность, которая возникает не от отсутствия насилия, но вопреки изобилию оного. Ричард Сайкен «Краш»
Утро. Лайт завтракает чаем и мисо-супом, а Эл — кофейным тортом и кофе. Оба уже устали сидеть за маленьким импровизированным столиком, поэтому, когда Эл обсасывает крошки с пальца и небрежно замечает: — Прекращал бы ты меня калечить, — Лайт даже не удосуживается взглянуть на него. — О чем ты говоришь? — глубоко и скорбно вздыхает он, словно закатывание глаз избавит от неприятного разговора. — Ты прекрасно знаешь, о чем я говорю. Не притворяйся глупее, чем ты есть. — Эл отставляет кружку и приспускает воротник рубашки, обнажая идущие по низу ключицы воспаленные, лиловые синяки. Лайт мимолетно косится на них с легким удивлением и чем-то сильно напоминающим возбуждение; потом его взгляд тускнеет и становится ничего не выражающим. — Если ты хочешь достоверно разыграть несчастную жертву, Лайт-кун, — продолжает он, — тебе нужно перестать травмировать меня. На днях ты чуть не вывихнул мне запястье. Мне пришлось просить Ватари принести мне лед, пока ты спал. Так было всю неделю, с тех пор как Айбер побывал в ванной. Эл все это время искал способ использовать властное собственничество Лайта в своих интересах, но пока все, чем он мог похвастаться — это синяки в форме пальцев и следы укусов. Каждый раз, когда Эл завязывал общение с Айбером или даже с Уэди, Лайт оттаскивал его от них как можно быстрее, хмурил лоб и буравил его взглядом, не мог дождаться, когда они останутся одни, чтобы тут же прижать Эла к ближайшей поверхности — или не поверхности, он стал значительно менее разборчивым, — целовать, ласкать и делать ему больно. И Эла не так беспокоили физические травмы, как откат его попыток сближения. Уже несколько дней Лайт с ним почти ни о чем не разговаривал, кроме работы и вопроса, позволит ли Эл ему наконец трахнуть себя. На последнее Эл ответил отказом. Отчасти из чистого самосохранения, а отчасти потому, что еще не время. Сейчас Лайт слишком зол, чтобы по-настоящему подпустить Эла, чтобы дать ему увидеть себя таким, какой он есть. От последних слов Лайт застывает, как статуя, и поджимает губы, становясь максимально отчужденно-вежливым. — Ты уверен, что это с тобой сделал я? — говорит он, а затем продолжает с заметным ожесточением: — Может, это был Айбер? Или Уэди. Я слышал, у нее довольно крепкая хватка. Он оскаливает на него зубы, сжимает кулаки — от прежнего лжеца не осталось и следа. Он явно зол, и если Эл не направит этот разговор в нужное русло, то, вероятно, закончит распятым на столе для завтрака с прижимающим его сверху Лайтом. Не то чтобы Эл не мог бы отбиться от него. Мог, и довольно легко: он профессионально обучен восьми видам боевых искусств и непрофессионально обучен еще нескольким, — но это было бы нерационально. Он предполагал, что ему удастся загасить конфликт, позволив Лайту выместить раздражение на своей персоне, а потом вернуться к их прежней уютной близости. Но Лайт, похоже, впадает в приступ ярости так же легко, как дышит или делает расчеты. Он такой умница, и такой ребячливый и сердитый, и это было бы катастрофически очаровательным, если бы не причиняло столько боли. Эл откусывает кофейный торт с вымученным лицом. — Я не прикасался к Айберу или Уэди, и ты это знаешь, — возражает он. — Ты круглые сутки рядом со мной. — Но они же к тебе прикасались, — с тихой злобой парирует Лайт. Он уже начинает скрипеть зубами. Так и хочется взять его за подбородок, придержать, провести пальцами по волосам и успокоить. Кира под своей безупречной маской — просто человек-катастрофа, и, видя эту смущенную, почти невинную его версию, что-то внутри Эла хочет верить, что Лайта можно каким-то образом спасти. Заставить его увидеть, что его путь ведет в никуда, заставить его осознать. Но Эл не настолько идеалист, да и Лайт в любом случае этого не поддержит. — Я недалек от разочарования, — говорит Эл, наклоняясь над кофе, чтобы подбросить туда еще несколько кубиков сахара, и намеренно не глядя Лайту в глаза. — Я лелею смутную надежду, что все это часть некого всеобъемлющего, смертоносного плана. В противном случае так откровенно ревновать будет ниже твоего достоинства. — Он размешивает сахар, позвякивая ложечкой о края чашки. — Да ты что? — срывается Лайт, явно потеряв всякие тормоза. — Я мог бы поклясться, что это ты ниже моего достоинства! Сразу после этих слов его лицо мрачнеет, и он выглядит так, будто тоже недалек от разочарования в себе. Как будто на самом деле хотел сказать совсем другое. В последнее время он часто таким бывал: сверкал глазами, огрызался и разговаривал совсем не такими красивыми, изящными фразами, которые все привыкли от него слышать. Эл задумывается, как ему ответить: либо сказать что-нибудь успокаивающее и доброе, либо еще больше раззадорить его. Но прежде чем он успевает определиться с курсом действий, Лайт резко встает и выходит из комнаты. Их проблема — одна из многих — в том, что каждому из них очень трудно уйти от скандала, не таща другого за собой. От рывка Эл чуть не падает со стула, и, пытаясь удержаться на ногах, думает, что сказать. Да, он вполне осознанно провоцировал Лайта и тыкал его палочкой, чтобы посмотреть на реакцию. Но у него не было плана, что делать дальше. Заслышав его шаги, Лайт останавливается, напрягшись в спине и стиснув зубы. На короткое мгновение Эл представляет, как он расстегивает ему рубашку, снимает ее с плеч, потом спускает молнию на брюках. Утыкается лицом в загривок — так, как Лайт иногда прижимается к нему. Проявляет инициативу — в кои-то веки не исподтишка, не окольную и не в целях эксперимента… Однако мгновенный порыв очень быстро гаснет, и Эл просто встает сзади Лайта, на расстоянии нескольких шагов. — Ты злишься, — говорит он. Лайт вздыхает — и слышно, что он слишком устал, чтобы злиться по-настоящему. — Ага, — отвечает он. — На меня? — спрашивает Эл, подходя ближе. Теперь он мог бы поднять руку, мог бы погладить Лайта по спине и сказать что-нибудь утешительное. Вместо этого он просто стоит рядом, не прикасаясь, а Лайт демонстративно не смотрит на него. Лайт отступает на несколько шагов в сторону; перед ним оказывается маленький холодильник и скромный прилавок. В комнатах Ватари есть полноценная кухня, ломящаяся от деликатесов, но Эл счел, что оперативную группу это будет слишком отвлекать. Он уверен, что Лайт о кухне догадался — учитывая, что детективу ежедневно поставляют домашние сладости, — но он не говорил об этом вслух, а Эл и не спрашивал. Многие вопросы — по сути, большинство — им даже обсуждать не нужно: оба просто знают, и, кроме того, знают, что другой тоже знает. Но это не тот случай. — Не знаю, — мягко отвечает Лайт, почти виновато. — Мне как-то не по себе. — Он оглядывается на Эла через плечо: взгляд непривычно рассеян, выражение лица близко к растерянному. — Ты сбиваешь меня с толку. Прости. Я не знаю, почему… Он прерывает свои извинения, резко отводя взгляд. В этот момент он выглядит таким юным, и Эл не знает, что делать. После секундной заминки он проходит мимо Лайта, волоча цепь по полу, и вскакивает, чтобы усесться на прилавок в своей привычной позе на корточках. Потом открывает стоящую рядом банку сахара и кладет в рот пару кубиков — не столько от голода, сколько из желания казаться невозмутимым. Лайт все еще смотрит сквозь него рассеянным взглядом. — Однажды мой сексуальный партнер чуть не убил меня, — бормочет Эл, разгрызая сахар. Лайт застывает на месте, в его лицо моментально возвращается жизнь. Глаза прищуриваются и впиваются в Эла, будто он пытается определить лживость — или правдивость — сказанного. — Тоже твой подозреваемый? — очень медленно уточняет он. Эл закидывает в рот еще кусочек сахара. — Да, я полагаю. Он не особо запомнил сам процесс — это соитие было не единственным и ничем не выделялось среди прочих: бледное лицо, тонкие пальцы, широкий оскал. Но он помнит руку, сжимающую его горло; помнит жгучий импульс на задворках сознания; помнит темноту и пробуждение лицом на деревянном полу. Помнит пристальный взгляд Би, когда тот погладил его по голове со словами: «Я пытался убить тебя». Эл бы спокойно списал это на несчастный случай, если бы не Би. «Я пытался убить тебя», — заявил он, и Эл полностью ему поверил. Лайт смотрит на него с какой-то смесью отвращения и заинтригованности. Конечно же, ему не терпится расспросить, кто, что, когда и почему. Его губы сжались в тонкую ниточку, и когда он приближается, Эл чуть не вздрагивает. — Почему ты им позволяешь… — начинает Лайт. — Почему ты позволяешь мне… Пока неясно, имеет ли значение, что Лайт разделяет себя и «их» — преступников, подозреваемых, проходимцев. Но вот их действия он одинаково расценивает как причиняющие детективу ущерб, и это любопытная деталь: такого Лайта он еще не видел. Обычно тот не способен признавать свои ошибки, даже если его жестокость переходит все границы. Эл уверен, что раньше — прежний Лайт, возможно, настоящий Лайт — никогда бы не усомнился в собственном моральном облике. И то, как он сейчас заколебался, держась неуверенно и стыдливо, означает только одно: прогресс пошел. Эл мог бы ощутить укор совести, не потеряй он эту способность много лет назад. — Ты сказал, что знаешь, — откликается он с прилавка, уже мягче — не так, как раньше, словно констатируя научный эксперимент. В принципе, это он и есть, хотя более точно было бы сказать «физиологический эксперимент». Как и во всем остальном, в качестве подопытного Лайт тоже лучший: своими реакциями почти постоянно вынуждает перестраивать гипотезы, выдавая совершенно непредсказуемые результаты. Жаль, конечно, что он погубил столько людей, но отчасти Эл даже рад этому. Если бы Лайт не был Кирой, Лайт не был бы никем, и Эл был бы сейчас в Англии, или в Чехии, или в ЮАР, или в каком-то еще другом месте, а не стоял на недоделанной кухне в здании, которое он построил специально, чтобы заманить в ловушку восемнадцатилетнего мальчика, и не потчевал его страшилками про свою интимную жизнь. — Это было раньше, — фыркает Лайт, — когда я думал, что ты нацелился только на меня. Ты ведь считаешь, что я Кира. — Кажется, он впервые произнес эти слова скорее с оттенком гордости, чем гнева. — Ты думаешь, что я тебе равный, и я действительно равный. В этом есть смысл. Но другие — это неправильно, им нельзя… Его слова звучат искренне — что, вероятно, означает, что он лжет, одновременно с этим замышляя убийство Эла и просчитывая каждый шаг, — но все же. Его слова звучат искренне. Эл слезает с прилавка. Наверное, было бы лучше остаться наверху, на безопасном расстоянии, — но все-таки он спускается, подходит к Лайту и встает прямо перед ним. Этот жест ощущается очень отработанным — и в то же время непривычным, как будто он неуверенно пробует новые для себя движения. — Мы часто совершаем плохие поступки ради справедливости, Лайт, — говорит он. Голос выходит неожиданно тихим, но, слыша себя, он решает, что громче и не надо. — Я думаю, ты это знаешь. Или когда-то знал. Лайт поднимает глаза, застигнутый врасплох — а ведь так не должно быть, ему давно пора привыкнуть. Повисает долгое молчание, прежде чем он снова подает голос. Он отворачивается, пытаясь скептически усмехнуться, но получается не очень: — Не могли бы мы оставить в покое эту тему с «потерей памяти», Эл? Хотя бы раз. Я ничем не отличаюсь от того, каким был всегда. Он снова говорит «Эл» вместо «Рюзаки», и Эл думает поправить его, но не делает этого. — Да, Лайт-кун, — отвечает он, все тем же тихим голосом. — Мы можем оставить ее в покое. Оставшуюся часть дня они почти не разговаривают; каждый занят своей долей аналитической и исследовательской работы, и, хотя их молчание не такое уж дружелюбное, оно и не враждебное. Даже когда Айбер подходит с вопросом о Койле и так близко склоняется над Элом, что вот-вот полетит кувырком, Лайт не кидает гневных взглядов, не скалится и не выдавливает язвительной усмешки. Максимум, что он делает — это закатывает на них глаза и возвращается к работе. Эл не уверен, что он чувствует по этому поводу. В последнее время Эл во многом не уверен.***
Лайт меняет стратегию. Так поступают люди, когда что-то не получается — что редко для Лайта, но бывает — они пробуют что-то еще. В его случае на это что-то еще легко переключиться: практики у него было хоть отбавляй. Сколько раз он мягко улыбался, придерживал дверь и изрекал умные фразы, а девушки хихикали и краснели, пряча лицо в ладонях, вне себя от радости, что он обратил на них внимание. Но не нужно особенно ломать голову, чтобы догадаться, что на Айбера его обаяние не подействует. Точно не сейчас, когда они в таких отношениях. Поэтому ставку в этой ситуации он делает на Уэди. На самом деле Лайт немного знает о ней. Только то, что детектив ему уже сообщил: воровка, бывшая подследственная Эла, в настоящее время работает на него. И вся эта тема с потрахушками, о которой Лайт не хочет слишком долго думать: почему-то эта мысль заставляет его стиснуть зубы до хруста челюстей. Эл трахал Уэди. Стало быть, Эл трахает всех, и Лайт укладывает эту информацию в глубоко упрятанную мысленную папочку, посвященную досье на Эла, и спокойно, хладнокровно ее анализирует, как очередной кусочек головоломки. Эл трахает всех, и Лайта это устраивает — правда устраивает. Но сейчас ему очень нужно придумать, как заставить его отвалить подальше. — Восхитительно, — тянет Лайт, улыбаясь так широко, что уголки глаз лучатся морщинками. Уэди показывает ему, как она разместила камеры в домах и транспортных средствах членов Ёцубы, чтобы оставить как можно меньше слепых зон; красный лакированный ноготь так и летает с экрана на экран. Впрочем, судя по голосу, ей эта тема не очень интересна. Когда он попросил ее рассказать что-нибудь о методах взлома и наблюдения, секунду она выглядела удивленной, настороженно приподняв бровь. «Эл?» — вопросительно протянула она. Лайт предвидел, что она засомневается: в конце концов, учить главного подозреваемого вламываться внутрь — все равно что учить его сбегать наружу; но Эл молча кивнул, просто наблюдая за ними. И его согласие Лайт тоже предвидел. Когда Лайт завязывает разговор с людьми, то чаще всего, рано или поздно они начинают его обожать — если это не произошло с первого взгляда — или, по крайней мере, уважать его. Но Уэди — профессионал и, в отличие от Эла, почему-то не в праздной болтовне, из-за чего ему приходится очень стараться, чтобы ее разговорить. — Простите, если это личный вопрос, — начинает он, слегка опуская голову, чтобы вскинуть на нее глазами из-под ресниц, — но мне просто интересно, как Элу вообще удалось поймать вас? Каким бы он ни был величайшим сыщиком, вы невероятно искусны в своем деле. Он старается говорить как можно уважительнее: пусть воровство — это преступление, а она — преступница, но сейчас эта деталь не принесет ему никакой пользы; следовательно, ее можно проигнорировать. Она кидает на него равнодушный взгляд, лишь мельком заглядывая ему через плечо, чтобы посмотреть на Эла, который с самого начала бесцеремонно за ними надзирал. — Это личный вопрос, — отвечает она, выдыхая длинный шлейф дыма, который попадает ему прямо в лицо. Эл уже давно бросил попытки уговорить ее делать перекуры на улице: у нее каждый день — один сплошной перекур. — И держу пари, ты сможешь ответить на этот вопрос сам, если хорошенько подумаешь. Ты же умный мальчик, верно? Ее губы подергиваются, но она не улыбается. У Лайта создается отчетливое впечатление, что Эл успел ее каким-то образом предупредить, потому что в противном случае он уже вил бы из нее веревки. Либо это, либо она слишком пьяна; еще бы, весь день подцеживала себе джина из бочки. Осталось только в капельницу его заправить и всюду катать ее за собой. — Мне говорили об этом, — отвечает Лайт, пытаясь направить разговор в доброжелательное русло, одновременно изо всех сил стараясь не закатить глаза. Все реплики Уэди звучат так, будто вырваны прямиком из нуарного триллера 40-х годов. Он подсознательно задумывается, не училась ли она шпионить исключительно по фильмам. — Уэди, — внезапно подает голос Эл, по-детски прижавшись щекой к ладони, когда Лайт поворачивается в его сторону. Он кивает, показывая на другой конец комнаты. — У тебя хорошая реакция, а у Мацуды там что-то из рук падает. Иди, помоги ему. Мацуда и правда выглядит так, как будто сейчас пришибет несколько взрослых мужчин тридцатисантиметровой стопкой документов, прижимая их к груди, как драгоценную семейную реликвию. Уэди бросает на Эла взгляд, выражающий что-то вроде: «Как низко ты заставляешь меня пасть», но встает, чтобы сделать, как ее попросили. Лайт провожает ее взглядом, испытывая смесь веселья и разочарования. — У тебя так ничего не получится, — говорит Эл, когда Уэди оказывается вне пределов слышимости. Лайт смотрит на него с самым невинным видом, хотя они оба точно знают, чего он добивается. — О чем ты говоришь, Рюзаки? — осведомляется Лайт, возвращаясь к экрану своего компьютера. — Уэди — профессионал, и, кроме того, она знала много таких, как ты. Теперь он ничего не ест, зато беспрерывно теребит пальцами нижнюю губу. Сколько же можно, думает Лайт. Такая детская, негигиеничная привычка, и что хуже всего — крайне отвлекающая. — Как я — это каких? — уточняет Лайт и снова откидывается на спинку стула, забыв про ноутбук. — Ну, — тянет Эл и закатывает глаза, изображая задумчивость, — обаятельных, — продолжает он, — и безжалостных манипуляторов. Лайту приходится сделать физическое усилие, чтобы не рассмеяться в голос. Ведь он знает, какой Эл лицемер, как он, прячась за маской справедливости, сам в душе настолько далек от справедливого человека, что неприкрытость его лжи почти артистична. Вообще Эл не похож на артиста: от него разит компьютерами, технологиями и механизированной логикой, — но все же что-то такое в нем есть. Может быть, это ключ ко всему. Точно так же, как Уэди — роковая женщина своего личного сериала, Эл выделил себе место Шерлока Холмса в собственном маленьком детективе, где он — хороший парень, а Лайт — Мориарти, злодей-интриган. Артистизм Эла проявляется так же, как и его безрассудство: негласно. Глядя на него, можно подумать, что он совсем не утонченный человек, но Лайт достаточно с ним общался, чтобы понять, что это не так; что во всем, что он говорит, есть слои и слои скрытого смысла. И конечно, когда он называет Лайта «безжалостным манипулятором», это даже близко не отражает всего, чем тот занимается. Лайт поднимает глаза, хитро скривив губы. — Если отбросить часть про обаятельность — то прямо про тебя, правда? — спрашивает он. Намек понятен: под слоем высокомерия, который, в свою очередь, лежит под слоем социальной неловкости, есть в детективе какое-то странное самоуничижение. Как будто за всей своей игрой, за своей маской лица правосудия, он все равно знает о своих изъянах, знает, что он не тот, кем ему положено быть. Лайт догадывается, что попал в точку: с лица Эла тут же пропадает застывший взгляд, сменяясь на какое-то неясное, одному ему ведомое удовольствие. Будто ему почти приятно, что Лайт так хорошо его понимает. Может, и правда приятно? — Мне нравится думать, что я весьма обаятелен, — произносит Эл, кусая себя за большой палец. Конечно, он даже не старается звучать хоть сколько-нибудь правдоподобно. Лайт фыркает с тихим смешком, решая вернуться к обработке Уэди как-нибудь в другой раз. У него есть дела поважнее. — Тебе много чего нравится думать, — отвечает он. Наверное, в первый раз в жизни этот факт не тревожит его. Тут звонит Ватари, чтобы сообщить Элу о вызове по вторичной линии. Но Эл непреклонно отвечает, что у них есть более важные заботы, и отключается, прежде чем Ватари найдет хоть слово возражения.***
Как-то раз Лайт заметил, что уже несколько недель не был на свежем воздухе. На самом деле он просто пошутил, без всякой задней мысли, но все же Эл решил сводить его на крышу. Сам Эл — учитывая вечную цепь, не дающую им разойтись дальше чем на два метра, — тоже несколько недель не был на свежем воздухе. Просто он не замечал. Иногда Ватари даже заставляет его пропить препараты витамина D, потому что для Эла это нормально — не замечать таких вещей. Порой он забывает, что снаружи есть целый мир, и его каждый раз этот факт шокирует. Какое-то время они стоят наверху, но там холодно, а к красивым видам они оба довольно равнодушны, и Лайт от души рад вернуться в их теплую, уютную спальню. Простыни обдают их замерзшие тела теплом. Сейчас они вполне могли бы поцеловаться, обняться или потрахаться — это как раз тот случай, когда Эл чувствует, что ему будет легко и совсем не придется себя заставлять. Но в конечном счете оба ограничиваются тем, что смотрят в потолок и обсуждают Ёцубу, а затем — дело в Аргентине двухлетней давности. Хоть методы и разные, мотивы обоих преступлений удивительно схожи. От этой темы они переходят на путешествия и те места, где успел побывать Эл, к которым Лайт изображает полное отсутствие интереса, хотя он явно завидует. Они говорят о далеких, приземленных вещах, где не нужно ходить вокруг да около, тщательно примеряться и прятаться. Они говорят о том, о чем могли бы говорить друзья. — Ненавижу снег, — решительно заявляет Лайт в разгар беседы. Само по себе это высказывание ничем не примечательно, особенно от обеспеченного подростка, который не выносит даже пятнышка грязи на ботинках. Но слышать это от Лайта почти умиляет — такая невинность, такая прямота чувств. Его лоб мягко сморщен, а волосы падают на глаза, и он говорит: «Ненавижу снег», и Эл думает — безусловно, впервые в адрес Лайта, и, возможно, впервые в адрес кого-либо вообще — что с этим человеком ему не хочется расставаться. Он ничего не думает о его судебном преследовании или о том, чтобы доподлинно узнать, что он Кира — это и так кажется неизбежным. Просто он не хочет с ним расставаться. После дела Киры будут другие дела, и это наводит на Эла странную, непонятную для него тоску. — Мое первое воспоминание — метель, — отвечает он, что заставляет Лайта перевести взгляд с потолка на него. Эл хотел бы думать, что он не намеревался этого говорить, но подозревает, что все-таки намерение у него было. Не прямо сейчас, но в последнее время эта мысль прочно сидела в его голове вместе с колоколами. Обычно он не вспоминает про метель — кроме тех случаев, когда все-таки вспоминает, когда она вырывается из уголка, в который он ее запрятал, и заполняет его собой — холодная, белая и ужасающая до такой степени, как никогда его не ужасало ничто другое. Лайт все еще смотрит на него, и его глаза наполнены такой теплотой, что Эл просто не знает, что делать, глядя на это выражение. Нет, ну конечно, он знает, что делать с Лайтом, его глазами и тем, как Лайт смотрит на него, и тем, что он, очевидно, чувствует к нему. Он просто не может заставить себя это сделать. Заставить Лайта влюбиться в него кажется сейчас несложным, как своего рода поручение, которое он откладывал до сих пор, но вот-вот наконец соберется и сделает. Он скользит взглядом по ключице Лайта, по щеке, прижатой к подушке, и встречает его теплый взгляд. — Думаю, тогда я не понимал, что это метель, — продолжает он. — Думаю, я еще не знал, что такое метель. Я был совсем маленький, весь замерз, и кто-то нес меня то ли в церковь, то ли из нее. Я помню, как звонили колокола. Пальцы Лайта скользят по его волосам, убирая их с глаз. Как же это легко — заставить его поверить, заставить его думать об Эле как о трагическом, несчастном герое, заставить его чувствовать так, как Эл умеет заставить людей чувствовать, если он как следует постарается. Нет ничего, что не мог бы свершить его разум, нет преступника, которого он не мог бы поймать. Если и ворочается иногда под ложечкой что-то глубокое, опустошающее, похожее на чувство вины… то оно никак не связано с этим. С правосудием. Пальцы Лайта гладят его лоб — как всегда, теплые, отзывающиеся знакомой тяжестью. — Похоже на вступление к трагедии викторианской эпохи, — тихо комментирует Лайт. Впрочем, он слегка улыбается и смотрит с нежностью, обычно приберегаемой исключительно для его собственного отражения и нескольких особенно хорошо пошитых костюмов. И правда, похоже. Разве нет? Эл никогда не умел ориентироваться в стереотипах. Он уверен, что иногда он сам — ходячий стереотип, а временами — адская аномалия. Вдобавок он не совсем уверен, какое место в этой классификации занимает Лайт. Лайт, который смотрит на него такими глазами, о которых мечтают школьницы, или, может быть, школьники, потому что Лайт способен перетянуть на свою сторону даже самые взыскательные вкусы. На самом деле он выглядит настолько переполненным чистым обожанием, что в течение нескольких секунд, пока тысячи крошечных нейронов вспыхивают в его мозгу, Элу удается убедить себя, что Лайт просто играет, что Лайт не клюнул на него и никогда не клюнет. Все остальное подвело бы его к разочарованию. Поэтому он слегка поворачивает голову, выскальзывая из-под чужих пальцев, и говорит: — Это потому, что я только что это выдумал. Эл все время выдумывает. По правде говоря, Эл такой же лжец, как и Лайт. Глаза Лайта слегка расширяются, брови приподнимаются, а затем он делает нечто ужасное и неуместное, из-за чего у Эла неприятно скручивает все нутро. Он разражается смехом. — Мне следовало этого ожидать, — веселится он, качая головой со знакомым страдальчески-вымученным видом. Но он явно не обиделся всерьез — вот что настораживает. — Неужели ты не можешь рассказать мне о себе хоть что-нибудь правдивое? Эл смотрит на него долгим взглядом, затем слегка подвигается на кровати и тянется за ноутбуком. — Во мне нет ничего правдивого, Лайт-кун, — тихо говорит он. Затем, не особенно настойчиво: — Теперь ложись спать, у нас завтра тяжелый день. Лайт выглядит искренне удивленным, открывает рот — и тут же закрывает, машинально пытаясь подвинуться следом. Секунду он смотрит на детектива, затем кивает, но просьбу так и не выполняет и спать не идет. Тихонько сопя, он выкапывает свой собственный комплект документов и повторяет за Элом — страница за страницей, час за часом, — пока Эл не сжаливается над ним и не закрывает ноутбук, делая вид, что устроился на ночь, чтобы Лайт тоже лег. Может быть, это доброта, но жестокая — в том смысле, что она только отсрочивает неизбежное.***
Когда Лайт просыпается, он обнаруживает, что Эл исчез. В тусклом утреннем свете зрение фокусируется неровными скачками. В этой комнате произошло столько всего, что Лайт бы не подумал, что его еще чем-то можно удивить. Но Эл действительно исчез. Это как будто ты роняешь вазу или зеркало, и прямо перед тем, как они упадут на землю, еще веришь, что упавший предмет на самом деле не падает, что на самом деле он не разобьется… но вот это свершилось, и ты сидишь и смотришь на кусочки, недоумевая, как же так получилось, и почему нельзя просто взять и вернуть все обратно. Крохотный момент — даже промежутком времени не назовешь, это даже не считается. Именно так чувствует себя Лайт. Он сидит в постели, а рядом с ним — никого, и это ощущение тянется и тянется. Он пробыл с детективом не более трех месяцев, но все это время он каждый день просыпался рядом с ним. А сегодня его нет, и Лайт просто сидит, не зная, куда себя деть. В его запястье все еще впивается наручник. Другой конец цепочки обернут вокруг столбика кровати, и Лайт, еще не стряхнув остатки сна, разглядывает ее. Он пробует пошевелиться, и цепочка отзывается характерным звоном. За последние несколько недель они продвинулись дальше в этом деле, чем за все предыдущие месяцы. Они подбираются к Ёцубе. Кира становится все более явно не Лайтом. Но в эту минуту, когда он сидит в постели один, Кира кажется ему совсем крошечным, а Эл — необъятно большим. Как будто только один из них реален, а другой просто привиделся Лайту во сне. Простыни источают аромат моющих средств вперемешку со спермой. И тут очень быстро случаются три события — так стремительно, что с тем же успехом они могли бы произойти все одновременно. Первое: Эл входит в комнату, тихо закрывая за собой дверь, как будто боится издать малейший шорох. В угрюмых рассветных тенях он выглядит еще худее, чем обычно, и легкий намек на улыбку — которая могла бы там быть, будь Элу свойственна мимика — мелькает в его глазах, когда он видит, что Лайт проснулся. Второе: Лайт улыбается в ответ, открывает рот, чтобы сказать что-нибудь умное и очаровательное, и в конце концов громко кашляет. Со сна он еще не прочистил горло, и к тому же вчера он, кажется, простудился, так что он приветствует Эла без особого достоинства, уткнувшись в складки рукава. Тот стоит у двери, наблюдая. В одной руке он сжимает сотовый телефон; его запястье без наручника кажется обнаженным. И третье событие, которое происходит в полной тишине: Лайт вдруг понимает — или, может быть, принимает решение — что он, конечно, никогда не влюбится, но если бы он решил влюбиться, то это случилось бы с Элом, и случилось бы именно сейчас. Довольно страшное прозрение, учитывая, что Эл во многих отношениях неправ, и его жизнь — не та, которую полагается вести Лайту. Но Эл с его привычно острым подбородком успокаивает своим присутствием, так же, как раньше успокаивало одиночество. Лайт прокашливается, и его глаза предательски слезятся от жгучего спазма в горле. Может быть, где-то есть альтернативная вселенная, в которой они никогда не встречались, а L для него — просто буква латинского алфавита. Если рассуждать дальше, должны существовать и такие вселенные, где Лайт сейчас закатывает глаза и говорит что-то ехидное — вроде: «Мне льстит, что ты доверяешь мне спать в одиночестве», — или усмехается и отворачивается, или же грубо хватает и затаскивает Эла на кровать, требуя немедленного траха. Это были бы разумные поступки, правильные способы ведения игры. Однако в нынешней вселенной Лайт не делает ничего из этого. Он сглатывает — горло наконец отпускает — и смотрит на изможденную фигуру Эла, на зажатый в руке телефон. — Что случилось? — тихо спрашивает он. Потому что Эл не оставил бы его одного, если бы на то не было важной причины, не стоял бы спиной к двери, озабоченный и подавленный. Тот долго смотрит на Лайта. Затем делает шаг вперед, проходит примерно до середины комнаты и снова останавливается, как будто забыл, куда идти дальше. Можно было и не обращать на это внимания, но Лайт терпеливо ждет, когда шаги Эла снова наберут нужный темп, чтобы он добрался до края кровати. Простыни прохладнее тела, и Лайт чувствует контраст всей кожей. Когда Эл наклоняется и целует его, это словно прикосновение чего-то настолько резкого, яркого и пугающего, что он на мгновение забывает, как целоваться. В альтернативной вселенной он учтив и безупречен, но в этой его рот открывается в неподходящее время, а руки нетверды, и — вот оно, вот ваза и обрушилась на пол. В этот крохотный промежуток времени он мог бы влюбиться, будь он из тех, кто влюбляется. Эл отстраняется. Обычно они на равных — или, иными словами, на скользящей шкале с уравнивающими друг друга победами и поражениями, — но Лайт внезапно чувствует себя намного, намного моложе. Это новое ощущение наполняет его. Кажется, даже в детстве он не чувствовал себя таким юным; было ли когда-нибудь, чтобы он не был на голову выше всех остальных? Смутно ему приходит в голову мысль, что он мог бы стать совсем другим человеком, если бы вырос в окружении таких же людей, как он сам. До Эла он и не знал, что на свете бывают такие же люди, как он сам. Эл делает шаг назад, чтобы снять рубашку, потом проворно тянет руку поверх своих торчащих ребер и расстегивает пуговицу на джинсах. С тихим звуком он роняет телефон на матрас, и Лайт откидывается на локтях, молча наблюдая. Следующим Эл снимает нижнее белье, и Лайт вглядывается пристальнее. Он красив так, как может быть красиво гадкое, уродливое существо. Тот факт, что он вообще красив, остро бросается в глаза как неточность, но он должен таким быть, потому что сейчас он выглядит именно таким. Долговязый и высокий, черно-белый, он похож на персонажа мрачной инфернальной сказки. В первый раз, когда Эл встал и уселся к нему на колени — не более полутора месяцев назад — Лайт удивился тому, какой он тяжелый и плотный, не пучок волос с костями, которым кажется. К нынешнему времени его вес стал привычным, и когда он, скользнув по кровати, ложится к Лайту на колени, его пронзает до боли знакомым умиротворением. Лайт пытается напомнить себе, что Элу он даже не нравится, что это всего лишь тщательно продуманная стратегия, что чаще всего им свойственно друг друга ненавидеть. Он пытается напомнить себе все это, но то, как бедра Эла вытягиваются на его коленях, невыносимо — быстрое и резкое, душащее чувство, не столько физическое ощущение, сколько внутреннее переживание. Лайт вспоминает свою фантазию о том, как он задушил бы его, и теперь она даже совершеннее, чем раньше — теперь, когда Эл на его коленях, когда Эл выглядит, как выпотрошенный наизнанку сказочный принц и ведет себя чуднее, чем за все вместе взятые предыдущие дни. Он приспускает штаны Лайта, обнажая бедра, и Лайт снова едва не кашляет от того, как срывается его дыхание, перехватывает, хрипнет, рвет на части, заставляет его чувствовать себя больным, сильным и бессильным. И может быть, в альтернативной вселенной он бы знал, что с этим делать. Может быть, он схватил бы Эла за волосы и заставил взять у него в рот, заставил его стать таким слабым, каким чувствует себя сам Лайт, заставил бы умолять обо всем, о чем так хочется умолять ему самому. И, возможно, в другой альтернативной вселенной Лайт полюбил бы его и любил так сильно, что на этом их история закончилась. Может быть, когда Эл обхватил его член своей рукой, бедра Лайта не трепетали бы так беспомощно, в глазах его не мутилось, и кончики пальцев не холодели до немоты от сжигающего его томления. Но в нынешней вселенной все это случается, и это или ужасно, или чудесно, или причудливое сочетание того и другого. Рука Эла скользит по его члену, почти не останавливаясь, переходит на бедра, ягодицы и талию, поглаживая кожу, словно дразня, пока Лайт чуть не задыхается под ним, с покрасневшим лицом, прижимая ладони к матрасу. Он хочет схватить Эла, притянуть его ближе, заставить его прикасаться к себе, и ласкать, и делать все, что полагается, — но он как будто не может вырваться из своего безнадежного оцепенения. Даже малейшие следы прикосновений опьяняют его. Наконец Эл награждает его полноценным долгим пожатием, — но оно медленное и скупое и тянуще отдается в его внутренностях, в его напружиненных мускулах, как некая восхитительно изнуряющая болезнь. Странным образом Лайт задается мыслью, каково было бы умереть здесь и сейчас, и это пугает его, потому что именно сейчас такая возможность почему-то кажется очень реальной, настолько реальной, что она ужасает, потому что это значит, что все это прекратится, исчезнет, уйдет; и мысль о том, что может быть что-то иное, кроме этого, настоящего, трепещущего кругом него, заползает под кожу, раздирает глаза и тяжелым комом придавливает язык, причиняет ему боль, которую невозможно ни измерить, ни произнести вслух, ни даже полностью прочувствовать. Лайт просто не знает, как это прочувствовать. Это было бы безумно романтично, будь оно романтично вообще, но оно просто аномально, и странно, и неправильно, неправильно, неправильно самым правильным образом, как рассказ, который хочется зачеркнуть и переписать с начала, но ты уже знаешь, что каждый раз будет выходить одно и то же, что этот рассказ не может развиваться как-то по-другому, поэтому ты молча промерзаешь насквозь и дрожишь от тепла. Именно так чувствует себя Лайт. Лайт чувствует то, для чего не знает слов. Его мутит; странное чувство, как будто часть его разума откололась и пропала, и он решает, что, должно быть, именно так и ощущается любовь. И это ощущение, должно быть, ее отголосок — фантомной конечности, отрубленной много лет назад или, может быть, никогда у него и не существовавшей. Эл снова касается его, и Лайт пачкает его руку липкой смазкой — жалкое, должно быть, зрелище, но ему все равно. Он хочет спросить, что случилось, в чем дело: на кровати все еще лежит мобильник, а Эл ведет себя странно, несвойственным себе образом, и что-то должно же за этим стоять. Что-то должно было случиться, но Лайт не может понять, что, да у него и не получается переживать об этом должным образом. Рука Эла сжимает его так резко, что кажется, что его схватила сама смерть, и за всю свою жизнь он никогда не чувствовал ничего лучше. Это даже не приятно. «Приятно» — не то слово, чтобы это описать, но нет ничего приятнее, ничто не сравнится. — Эл, — выдыхает Лайт сквозь иссохшее напряженное горло. Половина его уверена, что не может дышать, а другая половина задыхается, как человек, только что вынырнувший из воды. Эл прислоняется лбом ко лбу Лайта с очень серьезным, очень грустным и очень усталым видом, и все это без какого-либо выражения на лице. Он прижимается губами к его виску и произносит самым мягким, самым тихим и самым особенным голосом, которым когда-либо что-либо говорили: — Иногда я хочу притвориться, что единственное, что когда-либо со мной случалось — это ты. Слова сотрясают Лайта, как лихорадка, и он, наконец, вспоминает, что у него есть руки, а на руках есть пальцы, и он поднимает их, чтобы погладить Элу руки, потом переходит на спину и прижимает его к себе. Спина у него до невозможного хрупкая, так что кажется, будто это спина кого-то другого, кого-то гораздо меньшего роста и влиятельности, и ногти Лайта щекочут Элу кончики волос, а волосы Эла щекочут Лайту кончики ногтей, и это великолепно самым необъяснимым образом. Лайт хочет сказать в ответ какие-нибудь сильные и весомые слова, но в конце концов он просто наклоняется и крепко-крепко его целует, губами, которые с последнего раза, когда он обращал внимание на что-либо, кроме Эла, каким-то образом успели пересохнуть. Эл целует его в ответ — и это просто ужасно, не считая того, что это лучшее, что с ним было в жизни. Лайт чувствует себя непохоже на себя, как будто Лайт Ягами — это образ, который он однажды выдумал и решил испробовать, но особенно сжиться с ним не удалось. И он бы с радостью им пожертвовал в обмен на то, чтобы стать существом, которое целует Эла и проводит пальцами по волосам Эла, вколачивается членом в руки Эла и резко и неконтролируемо выдыхает воздух в длинный туннель его горла. Это чуждое ему ощущение, потому что самым важным для Лайта всегда был сам Лайт, и в тот момент, когда он уходит на задний план, а Эл приближается — теснит его, занимает передний план, заполняет собой все — он поражен тем, как тесно ему быть в своей шкуре, и как прекрасно было бы быть кем-то другим. «Как Кира», — шепчет что-то в глубине его разума, и все внутри него трепещет, когда он вжимается бедром в бедро Эла, руки хватаются за тонкую кожу на лопатках, чтобы затащить Эла еще ближе к себе на колени, пока тот практически не сидит на его члене, а длинное тело не прижимается к нему, согнувшись. «Как Кира», — думает он снова, когда втирается в складку между ног Эла, не особо заботясь о том, что Эл слегка сопротивляется, пытаясь замедлить его движения. И только когда эти длинные пальцы смыкаются на его волосах и дергают голову назад, сбивая дыхание, заставляя застыть между шоком и сдавленным возбуждением, Элу удается слезть с его колен и добраться до маленькой прикроватной тумбочки. Он роется в ящике и достает некий предмет, который вскоре летит в Лайта, попав ему прямо в грудь. Лайт смотрит вниз — туда, где ему на колени приземлился презерватив, и хочет сказать что-то умное, из тех вещей, что он сказал бы в нормальной ситуации, — но не говорит: происходящее явно не нормально. Это особенный случай, и вовсе не в том духе, как это бывает в первый раз. Он особенный так, как особенны странные и внезапные повороты событий; особенный, потому что это не должно было происходить вот так, и не произошло бы, если бы это было в другой день, а Эл вел бы игру правильно. Но Эл, похоже, сейчас совсем не играет в эту игру. У него в руках маленький тюбик, который он распахивает и выдавливает себе на пальцы жидкость, и пока Лайт наблюдает за ним, в голове только одуряющий коктейль из «смазка», «черт» и «нгхх». Затем Эл снова присаживается ему на ноги и заводит пальцы за спину, чтобы протолкнуть их себе в зад, и дыхание Лайта срывается чуть ли не до мушек перед глазами. Он хочет смотреть, видеть, как длинные пальцы Эла скользят внутрь и наружу него, вставить рядом с его пальцами свои и заставить Эла взять все, что он хочет ему дать. Дать ему это именно так, как Эл — вне всяких сомнений — нуждается в том, чтобы ему это дали. В действительности Лайт едва может двигаться, весь парализованный от искрящегося возбуждения. Голова его кружится, он хрипло стонет и немного склоняется к тому, чтобы потерять сознание, но все-таки перебарывает этот порыв. Руки Эла, холодные и большие, скользят по его члену, увлажняют его, давая Лайту легко проскользнуть внутрь. Мысль о том, что сейчас будет, врывается в него — видение того, как он проталкивается внутрь Эла и остается там столько, сколько хочет, заползает в него и умирает, как беспомощное существо, которому больше некуда идти. В его голове все кружится, он едва дышит, почти не соображает, и на самом деле все должно было происходить совсем не так, но ничто другое не могло бы быть приятнее. Лайт ожидал, что он его трахнет, но выходит скорее так, что Эл трахает себя на члене Лайта: оседлав его, он опускается, пока не наполнится до конца, а после снова поднимается. Снова, и снова, и снова. Лайту остается лишь трепетно наблюдать. Это ощущается иначе, чем он думал — а он представлял этот процесс достаточно часто, чтобы квалифицировать его как заведомо жалкое зрелище, — и намного, намного приятнее, чем должно быть по логике вещей, ведь что это — всего лишь тела, животные движения внутри и вплотную друг к другу, гормональные реакции из-за смеси химических веществ. Его член в заднице Эла, и это не должно походить на гребаный религиозный опыт, но это так. Он хочет протереть глаза и оттолкнуть Эла, но он не может двинуться, кроме как толкнуться бедрами навстречу его бедрам, грубо вонзить ногти ему в спину и попытаться что-то сказать ему в ключицу, в итоге лишь выдавливая из себя полубессвязный, почти благоговейный шепот. Теперь он уверен, что это не любовь, потому что это похоже на смерть, словно кем-то срежиссированная сцена гибели, и он не может даже думать о завтрашнем дне, потому что уже убедил себя, что он не проснется, что после этого ничего не будет, а все, что прежде, было сном или фикцией, или чем-то еще, и он не может дышать, он… Он в буквальном смысле не может вздохнуть, он умрет здесь он умрет и Эл собирается убить его и это он должен убить Эла и та ли это его часть которая шепчет «Кира» или это действительно он он и почему его глаза закатились и почему он ничего не видит и чей это голос исходит из его рта и… Он уже мертв? У него то ли паническая атака, то ли оргазм, тяжелый, захлестывающий, с беззвучным стоном Элу в плечо. Он чувствует пальцы Эла в своих волосах, животом по-прежнему ощущает его твердый член, и нежное покачивание его бедра против своего, все еще на нем, все еще верхом на нем — и, о боже, это почти больно. Его нервы оголены до предела, но он не может шевельнуть языком и попросить Эла остановиться, и просто лежит, слабо обнимая его отяжелевшими руками, пока Эл ловит кайф под мягким давлением обмякшего члена Лайта, судорожно цепляясь тонкой рукой за его собственную. «Иногда я хочу притвориться, что единственное, что со мной когда-либо случалось — это ты», — думает Лайт. Он все еще не уверен, что он не умер.***
Слово «пустой» в наши дни стало довольно затертым, почти как «милый», поскольку оно больше не имеет собственного значения — по крайней мере, в переносном смысле. Пустой — это слово для обозначения подростковых переживаний, бульварного чтива и того, когда кто-то достигает дна сахарницы. Пустой — это низкопробно и китчево. Ничто так не заставляет Эла закатить глаза за чтением дешевых детективов, как фраза: «Он чувствовал себя пустым». Да неужели? У него что, выпали все внутренние органы? Или он ТАК сильно опечалился? Эл и так читает дешевые детективы только ради смеха, но фраза «Он чувствовал себя пустым» — это уж совсем откровенный цирк. Но, стоя в холле за пределами спальни и потупив глаза на тусклый серый ковер, Эл действительно чувствует себя пустым. Лучшего слова он не может подобрать — даром что у него в голове целый воображаемый словарь, в котором он ориентируется быстрее, чем в мгновение ока. Так, как сейчас, он себя не чувствовал уже много лет. Кажется, он уже забыл, что может чувствовать себя настолько ужасно. Другие — другое дело. Сколько раз его вызывали на самоубийц: «Докажите, что мою сестру убили, мистер L!», и «Он никогда бы не повесился, поверьте мне, я знал его», и прочая, хоть и движимая благими намерениями, но ужасно раздражающая чепуха. И в итоге всегда оказывается, что это все-таки самоубийство. Людям бывает грустно, и люди убивают себя, и это факт — факт, который Эл хорошо знает. Но то другие. Эл — это Эл, Эл — это справедливость, и Элу не положено чувствовать себя так, как сейчас. Но телефон все звонил и звонил — вне пределов слышимости, конечно, вторичная линия всегда остается за Ватари — и Эл знал, Эл знал, но все-таки взял трубку, ответив наконец на звонок. «Калифорнийский институт психического здоровья, филиал Лос-Анджелеса. Оставайтесь на линии, мы соединим вас с заключенным №9012398. Спасибо». Когда связь наконец установилась, голос Би показался ему старше и немного грубее — никак, он уже и курить начал, как заправский заключенный, — но тем не менее, это не был чужой голос. Их беседа даже не так уж плохо прошла — по их меркам, конечно: она была зацикленной, заевшей как пластинка и крайне неуместной на работе, но Эл привык к этому за много лет. Он просто все разом вспомнил и это обрушилось на него, как болезнь. И болезнь эта излилась на Лайта, и теперь Эл опустошен, и это нелепо, это так нелепо, потому что он слишком хорош для этой мелодрамы, он выше чувств, которые он испытывает, но Лайт — это Кира, и Лайт собирается убить его, или он убьет Лайта, а его словно выпотрошили. Он едва может пошевелить ногами. Он все еще стоит на месте, когда мимо проходит Уэди со своей сигареткой и приподнимает бровь. — Красивая рубашка, — говорит она. Эл оглядывает себя: на нем пижамная рубашка Лайта на пуговицах. Должно быть, когда Лайт задремал, он по ошибке схватил ее и натянул на себя. Он не заметил. Да, вышло забавно, если подумать, — и выражение лица Уэди это подтверждает. Но он предпочитает не думать. — Лучше бы ты не делала этого в помещении, — отвечает Эл, наблюдая, как Уэди пускает по коридору рыхловатые дымные колечки. Интересно, куда она крадется в такой поздний час. Впрочем, учитывая, что ее работа на три четверти состоит из ночных блужданий — так и быть, сойдет за тренировку. Она смотрит на него из-под прикрытых век, скользнув глазами по его голому запястью. — А где твоя половинка? — спрашивает она шелковистым голоском, словно созданным для задушевных ночных бесед. Эл тоже опускает взгляд на свое запястье. Так странно — легко и свободно шевелить рукой, как будто его мышцы привыкли ожидать отягощения после того, как его постоянно дергали туда-сюда. На запястье несколько красных отметин, кожа потерта от металла, но в целом это его обычная рука, бледная и тонкая, как ей и полагается. Эл на вопрос не отвечает. Вместо этого говорит: — Ватари спит. Уэди недоуменно смотрит на него. — И? — И, — продолжает Эл, переводя взгляд на изменчивые узоры на ковре, растущие и изменяющиеся с каждым движением при слабом освещении, — учитывая твой статус практикующего алкоголика, у тебя, должно быть, есть запас джина на черный день? Если это возможно, брови Уэди приподнимаются еще выше.***
Когда Лайт просыпается во второй раз, Эл снова исчез. Как будто его там и не было — с той лишь разницей, что его футболка сдувшимся призраком белеет на полу, и… наручники. Наручники лежат поперек кровати, на той стороне, где Эл обычно сворачивается калачиком, делая вид, что спит. Запястье Лайта совершенно свободно.***
Ватари отсыпает свои четыре часа, поэтому они обосновываются в его комнате видеонаблюдения, созерцая затихшее здание в своей тишине. Эл свернулся калачиком на своем стуле, Уэди растянулась на своем, между ними — два дорогущих коктейльных стакана. — Нет, — настаивает Эл, — давай ещё. — Он жестом показывает, чтобы она подлила добавки. — Благодаря довольно продолжительной подготовке у меня очень высокая толерантность к алкоголю. Пьянство было в программе раньше, чем переносимость к боли, но после устных допросов. Алкоголь — старинный метод развязывания языка среди наиболее неблагополучных криминальных элементов. Из этого прямо следовало то, что Эл умел напоить большинство взрослых мужчин до бесчувствия уже с пятнадцати лет. На самом деле он не очень любит алкоголь — разве только самый сладкий, и даже в этом случае он предпочел бы безалкогольную пина-коладу. Но сегодня спиртное заходит ему легко, как бензин в бензобак. Уэди бросает на него отяжелевший взгляд. — Жаль, — говорит она после минуты долгого молчания, — а я-то хотела напоить тебя до бесчувствия и воспользоваться этим. В этом вся Уэди: остроумные реплики и минуты молчания. Эл наблюдает, как по его стакану стекают последние капли, резкой горечью падая ему на язык, и морщится. Ужасный вкус. И он чувствует себя ужасно. Он только что переспал с Кирой. Лайтом Ягами. Кирой. Не все ли равно? Он готов поспорить, что не любит их обоих одинаково. — Ты же знаешь, что для этого мне пьянеть не обязательно, — замечает он, подливая себе еще немного. Уэди отпивает свой напиток, переводя взгляд с него на застывшие ряды мониторов, мерно мелькающих помехами. Она пожимает плечами. — По словам Айбера, ты как-то… размяк. — Ее взгляд на его промежность настолько далек от утонченного, насколько это возможно. У Эла возникает ощущение, что имя Айбера странным образом мгновенно придает любой ситуации непристойный оттенок. Он едва не закатывает глаза. — В последнее время у меня есть более насущные проблемы, — безапелляционно отрезает он. Она оглядывает висящую на нем рубашку Лайта. — Это заметно. Разговор словно прокатывается по поверхности тела. Сейчас Эл охотнее пообщался бы с собеседником, с которым можно нормально поговорить, вместо того чтобы устраивать показуху. Просто Уэди — единственная, кто рядом, а когда он был один, он был не в состоянии свободно дышать. Алкоголь вкупе с разговором помогает ему отойти от острого маниакального состояния в коридоре. Он пытается вспомнить о ком-то, с кем искренне хотел бы поговорить — и ничего, пустота. Ватари-то здесь, Ватари всегда рядом, и Ватари позаботится о нем, если будет нужно, но это не то — они не разговаривают. Эл ни с кем не разговаривает. Эл ни в ком не нуждается. Ему нужно вернуться в спальню, пока Лайт не проснулся, но какой-то страх мешает ему. Что-то странное, маленькое, некрасивое внутри него хочет, чтобы Би снова позвонил. Уэди выдыхает густой клуб дыма и делает глоток. В кожаных брюках она выглядит как икона преступного мира. — Эл, — спрашивает она после долгого молчания, — он правда Кира? Этот вопрос ударяет ему под дых, и он чувствует смутное желание выпрыгнуть из окна. Или выпить всю бутылку джина целиком. Нет, вообще-то он не пьет, ему это совсем не нравится, и он никогда бы не стал так поступать во время такого важного расследования — но он возьмет и выпьет всю бутылку. Прямо сейчас это то, что нужно. — Да, — отзывается он спустя несколько долгих секунд. — Или нет. Скорее, он утратил воспоминания о Кире. — Он наблюдает, как жидкость медленно капает в стакан, и высчитывает количество алкоголя на порцию и порций на бутылку. Затем мысленно перечеркивает и выбрасывает все расчеты. Не это сейчас его занимает. — Удобно, — говорит Уэди. — Да, очень. Уэди ждет продолжения. Когда понимает, что не дождется, нетерпеливо вздыхает и стучит длинными ногтями по панели управления. — И ты думаешь, что он сделал это специально? — спрашивает она. Неужели всерьёз заинтересовалась, думает Эл. Уэди обычно вопросов не задает. — Как вообще можно вызвать у себя потерю памяти? Отчаянный запой? Эл пожимает плечами и отпивает из стакана. — Видимо, так же просто, как можно вызывать массовые сердечные приступы на расстоянии. — Что? Ты правда думаешь, что здесь задействована какая-то волшебная экстрасенсорная сила? Уэди — скептик. Скептицизм — одно из ее любимых хобби, уступающее разве что циничности, и оба из них она практикует походя, с видом человека, который уже переделал все дела, а к этим прибег лишь по воле случая. Он, конечно, знает, что это неправда; он знает всю историю ее жизни, от начала до конца. И, хотя ее не назовешь увеселительной прогулкой, он знавал истории и похуже. Тем не менее, ему нравится ее скепсис. Удачно заполняет те моменты, где он и сам бы его применил. — У всего есть рациональное объяснение, — говорит он ей, кривясь от очередного глотка. Интересно, будет очень нелепо с его стороны подсыпать в напиток немного сахара? — Просто в зависимости от того, что выяснится в ходе дела Киры, мне, возможно, придется пересмотреть свои представления о рациональном. — Он делает паузу на мгновение, затем добавляет, не удержавшись: — Кроме того, это все равно нельзя было бы отнести к экстрасенсорике — этот термин предполагает возможность получать или передавать информацию из прошлого или будущего, но не вызывать дистанционный инфаркт миокарда. Фактически, все, что подпадает под общее определение парапсихологии, не подходит для Киры, хотя в 1960-х годах была проведена серия интересных экспериментов с использованием… — Все-все, — говорит Уэди, обрывая его серией резких щелчков ногтями по столу, и снисходительно-раздраженно улыбается. — Ты же знаешь, я не понимаю, когда ты используешь ученые слова. Эл фыркает в стакан. Должно быть, она постоянно чувствует что-то похожее, ибо фыркает в стакан с завидной регулярностью. — Все ты понимаешь, — отвечает он. — Не выношу, когда люди притворяются глупее, чем они есть. — Слова скатываются с его языка, и он все еще чувствует себя опустошенным, но уже легче, чем раньше. Как будто он мог бы подняться и покинуть комнату, даже не заметив этого. — Вот теперь я вспомнила, почему мы никогда не влюблялись ослепляющей страстной любовью, — говорит она и ухмыляется, чтобы придать словам еще большей весомости. — Я ведь никогда тебе особо не нравилась, так, Эл? Было время, когда он ее ненавидел. Время, когда ему было 18, а Би всего год как ушел, и он не знал, как раскрыть ее дело, как ее поймать, поэтому он сделал единственное, чего еще не пробовал — подкатил к ней. Секс — это сила, и Элу была нужна сила, а вместо этого она мило улыбнулась, вонзила ногти ему в спину и — если выразиться немного грубо — надрала ему задницу в спальне. Как же он ее ненавидел. — Сейчас нравишься, — отвечает он и отпивает свой напиток. Возможно, она что-то ответит — он даже надеется, что ответит. Если им и начинать этот разговор — разговор, которого у них никогда не было, хотя всегда следовало бы его завести — то он хотел бы сделать это в состоянии алкогольного опьянения. Но затем она останавливается, ловя взглядом что-то слева от него, и Эл бросает взгляд на ближайший экран наблюдения. Первое, что он замечает в Лайте — это не то, что он вышел из их комнаты и бродит по коридорам без присмотра глубокой ночью, а скорее несколько разочаровывающий факт, что он достал себе еще одну пижамную рубашку вместо того, чтобы надеть рубашку Эла. Кажется, он слишком много выпил, раз его волнуют такие вещи. — Кира сбежал, — констатирует Уэди и тушит сигарету, явно благодарная поводу отвлечься. Эл наклоняется к другому экрану и прищуривается. В комнате, примыкающей к той, через которую проходит Лайт, раскинулась на кресле еще одна фигура. — Не только Кира, — бормочет он. И если бы ему было свойственно делать вульгарные восклицания, когда случаются неприятные события — сейчас он ругался бы, как матрос.***
О плачевном состоянии его приоритетов говорит то, что, обнаружив себя свободным от цепи, единственное, что Лайт может придумать — это отправиться на поиски Эла. Он даже жалеет, что у него нет в запасе никакого коварного плана. Хотя бы потому, что при нынешнем положении дел не помешало бы отвлечься. К сожалению, в нескольких метрах поодаль возникает еще одно отвлечение — в виде высокого, блондинистого мужчины и последнего, кого Лайт хотел бы видеть в эту минуту, за исключением, может быть, Мисы, да и то только потому, что он не совсем разобрался с необоснованным чувством вины в отношении нее. Айбер сидит, демонстрируя отутюженные складки на брюках, и, будь Лайт в принципе способен комплексовать, ему могло бы быть неудобно, что он стоит в пижаме, а так он просто скрещивает руки и вытягивает лицо в жесткую, неодобрительную линию, как будто Айбер вторгается в его существование, просто находясь там вместо Эла. Что он явно и делает. — Ого, — говорит Айбер, откладывая книгу в сторону — Лайта на секунду поражает сам факт, что тот в принципе умеет читать. — Как ты умудрился сбежать с поводка? Под таким углом света он похож на статую — широкий и белокурый, как один из тех безруких, кастрированных римских шедевров, только в ужасном костюме вместо тоги. Потом он сдвигается с места, и тусклые лампы высвечивают его уже иначе. Теперь он выглядит просто утомленным: легкая щетина, усталые глаза и лишь слабый налет той жизнерадостности, которую он обычно носит как вторую кожу. Прежде Лайт не задумывался о его возрасте, но должно быть, он по меньшей мере на десять лет старше, чем Эл, а то и больше, учитывая, как долго они уже знакомы. Эта мысль вызвала бы у Лайта смутное отвращение, останься в его голове место для чего-либо, кроме навязчивого беспокойства из-за того, что Эл пропал, после того, что только что произошло. — Эл отстегнул цепь, — отвечает он после, возможно, слишком долгой паузы. Собственный голос звучит для него как будто со стороны. Айбер долго смотрит на него, затем медленно встает. — Учитывая, что Кира может контролировать действия своих жертв перед тем, как они умрут, я не совсем в этом уверен, — говорит он. Специально, он ведь совсем не боится и — Лайт ясно видит — спорит только ради спора. Впрочем, он все-таки тянется в карман за телефоном и начинает ловко клацать по клавиатуре, по-видимому, чтобы поставить Эла в известность. Лайт не против: Айбер только сократил его поиски. Лайта бесит, что тот не боится, хотя он и не знает почему. Бояться в нем нечего. Лайт не страшный, но сейчас ему хотелось бы внушать страх. — Ты ведь не веришь, что я Кира, — говорит он, убирая выбившиеся волосы с глаз до автоматизма отработанным жестом. — Так? В любой другой ситуации он произнес бы эти слова с тихим, непритязательным обаянием, демонстрируя слегка оскорбленную невинность, которая растопила бы все сердца в радиусе пятнадцати метров. Но сейчас он говорит прямолинейно, не устраивая никакого шоу. Иногда он так разговаривает и с Элом, поздно ночью, когда он забывает собраться, забывает о том, что играет роль. Вот бы Эл был сейчас здесь. Вот бы Эл был здесь. Это очень слабая мысль, и позже Лайт будет сердиться на себя за нее, но он стоит в пижаме, ожидая ответа Айбера, и чувствует себя странно и непохоже на себя. Как будто он что-то потерял. Как будто Эл затрахал его до потери чего-то важного. — Нет, — говорит Айбер, — не верю. Взгляд, который следует за его словами, ясно дает понять, что эти слова — не одолжение Лайту. Он просто недооценивает его, вот и все. Лайт — не Кира, но мог бы им стать, если бы захотел. Он может все. Он только что занимался сексом с тремя величайшими детективами мира, и Эл, вероятно, влюблен в него — ведь как может быть иначе? — и он мог бы запросто быть и Кирой. Эта мысль уже в который раз прожигает его насквозь, и, хотя он обычно отталкивает ее, болезненную и неприятную, — в этот раз его душа наполняется трепетом. — Однако с учетом того, как все обычно оборачивается, — продолжает Айбер, наблюдая за ним с необычайной бдительностью, — статистика говорит, что Эл прав, а я ошибаюсь. — Он опирается на стену, приподняв бедро и стараясь выглядеть небрежно, но в его словах чувствуется весомость, которой Лайт никогда прежде у него не замечал. — Тем не менее, — продолжает он, — я надеюсь, что ты — не он. — Что, — говорит Лайт, подчеркнуто хитро изгибая губы на этом слове, — думаешь, я бы убил тебя? Это звучит безобидно — насмешка, не более — но внезапно он чувствует тошнотворный толчок изнутри, обильный и разрушительный. Нечто стремительно вырывается из него, вцепляется в стены, и на секунду ему кажется, что сейчас у него закружится голова. Потом все снова возвращается на место, и Лайт понимает, что он только что сказал. Неосознанно, но он хочет, чтобы Эл поторопился и снова приковал его. Айбер смеется, и в его смехе нет души. — Как будто ты мог бы узнать мое имя. Нет — пока Эл жив, ты бы не смог. Гипотетически, конечно. — Он проверяет свой телефон и слегка улыбается, набирая что-то в ответ, — и если это Эл с ним переписывается, Лайт ужасно ненавидит их обоих в этот момент. Айбер снова поднимает глаза. — Нет, — продолжает он, — я просто знаю, что у нашего прославленного лидера есть, кхм, некоторая слабость на криминальных элементов. Чем хуже, тем лучше, — и он многозначительно приподнимает бровь — как же хочется ему врезать. — А если говорить о плохишах, то Кира — лучший из лучших. Думаю, если окажется, что ты не он, он потеряет интерес в мгновение ока. Он щелкает пальцами для пущего эффекта. Лайт скрежещет челюстью и пытается посчитать от десяти до одного. Это неправда. Это неправда, и они оба это знают. Айбер просто швыряется беспомощными колкостями, потому что он ревнует. Лайт — фаворит Эла. Эл держит его подле себя, спит с ним в одной постели, никогда не выпускает его из поля зрения. «И где же Эл сейчас?» — шепотом возражает внутренний голос. Но он заглушает его, потому что голос не знает, о чем он, черт возьми, говорит. Эл пришел к нему, Эл подошел к нему и залез к нему на колени, отдал себя Лайту за то, что Лайт достоин его, заслужил его. Это началось как игра, но это уже не она — или, может быть, Лайт только что выиграл, а Эл — его приз, потому что это другое. Эл трахает всех, но Лайт — другой, и это нормально. Эл придет, заберет его и наденет цепочку на его запястье — почему ему этого хочется? Он не должен этого хотеть… — и все будет хорошо. — Ты ошибаешься, — возражает он Айберу. — Ты ничего не знаешь про Эла. У Айбера есть наглость фыркнуть. — Я знаю немного больше, чем ты, малыш, — вздыхает он, качая головой. И какое у него право смеяться над Лайтом, когда Айбер всего лишь крохотный игрок в истории о Лайте и Эле, игре, которая не является игрой? Он ничего. Он никто. Лайт — герой, а Эл — его заклятый враг, а может, и верный соратник. Или, может быть, Лайт — его соратник. Не суть важно: главное — они, и никто другой, все остальные бесполезны, а Эл — единственный, кто чего-то стоит в этом гнилом мире и… — Я не из жестокости это говорю, — продолжает Айбер. Звучит искренне, но ложь — его работа, и Лайт не верит ни единому слову из его уст. — Слушай, просто поверь на слово. Эти глаза, скулы, тихая трагедия… Я знаю. У него есть свое обаяние, и он включает его, когда меньше всего этого ждешь. Но Эл — нехороший человек. — Его телефон снова пищит, и он с тихой улыбкой глядит на экран. — Может быть, великий человек, но не очень хороший. Это Лайт и так знает. Он на этом собаку съел. Эл плохой, а Лайт хороший… — но Эл теперь его, так что все по-другому. — Я не дурак, — возражает Лайт. Интонация выходит приятной, так что впору улыбнуться, но на самом деле его подмывает зарычать. — Я лучший студент Японии. Я знаю, кто он такой. — Знаешь? — переспрашивает Айбер. — Хмм. — А затем он оглядывает Лайта сверху донизу, в его глазах что-то ярко вспыхивает, и он говорит — если не последнее, что Лайт ожидал от него услышать, то определенно близко к этому. — Иногда я хочу притвориться, что единственное, что когда-либо со мной случалось — это ты. Слова искажаются за его шакальей ухмылкой. Наступает очень короткий момент, который кажется очень длинным, и все как бы отклоняется от своей оси и падает на землю. — Что? — переспрашивает Лайт, чуть тише, чем хотел, потому что на мгновение он не понимает. Затем, второй раз за ночь — ваза, зеркало — все это разбивается вдребезги.***
Уэди закуривает очередную сигаретку и наблюдает разворачивающееся на экране реалити-шоу. — Неужели это безопасно — спускать его с цепи? — лениво интересуется она. Шлейф дыма попадает Элу в лицо, и он даже не морщится. — Не волнуйся, — бормочет он, уткнувшись в стакан, — он не собирается убивать Айбера. Как бы мы все ни мечтали об этом. Как есть сейчас, он не представляет никакой опасности. Тем не менее, ему придется вмешаться. Лайт — это его ответственность. В любое другое время было бы интересно проверить его реакцию на айберовский стиль ведения дебатов, не вмешиваясь в качестве третейского судьи, но есть ряд причин, по которым этот момент не подпадает под любое другое время. Одна из них — в том, что Эл прилично навеселе. Другая причина в том, что в течение последней недели-двух Элу почти ежедневно поступали звонки из Калифорнийского института психического здоровья, филиал Лос-Анджелеса, которые он игнорировал под предлогом того, что полностью сосредоточился на рассматриваемом деле. Но истинная причина была в том, что ничто так не выбивает его из колеи, как разговор с Бейондом Бёздеем. Би делает его по-юношески безрассудным, а затем он оступается, каждый раз оступается, и в этот раз он споткнулся прямо о колени Лайта, нырнув носом в то, что он откладывал почти полтора месяца. Они потрахались, и, если судить по послужному списку Эла, то дело совсем скоро закончится. Дело закончится, и, возможно, Лайт Ягами умрет. Может быть, умрет сам Эл. Он не знает, почему из-за этого ему кажется, будто его внутренности выпотрошили рыболовным крючком, но он почти уверен, что единственное, что еще плещется внутри него, — это джин и, возможно, молочный коктейль, который он пил до того. В кармане жужжит телефон. «Ничего не потерял?» — гласит сообщение от Айбера. «Оставил не на месте», — Эл быстро нащелкивает ответ одним пальцем. — «Сейчас приду». Он не встает. В глубине души он бы охотно послал вместо себя Уэди. Но даже он не такой жестокий работодатель. Телефон снова вибрирует: «Можешь не торопиться. Я побуду твоим сторожевым псом». И это явный знак: поторопиться нужно. На экране у Лайта перекошенное лицо, он выглядит так, будто вот-вот кинется на Айбера с техасской бензопилой. Звук Эл намеренно оставил на нуле. Вероятно, он ведет себя очень непрофессионально, осушая свой стакан, и это подтверждается, когда он пытается плавно встать со стула, в итоге покачнувшись на собственных ногах. Ему нужно выпить воды. Однако он никоим образом не направляется на кухню. — Если он убьет меня, разбуди Ватари, — бросает он Уэди, не оборачиваясь, и шлепает прочь по коридору. Его бедра горят, голова затуманена, и после всех этих событий он очень хочет торта.***
— Хех. Поверить не могу, что он до сих пор использует эту фразу, — говорит Айбер, лениво возясь со своим телефоном. На секунду весь мир словно запинается, а затем все смыкается в острой точке страшного прозрения. «Эл — нехороший человек». Он чувствует тошноту. Кажется, никогда раньше в жизни ему не было стыдно — не всерьез, не так, чтобы это запомнилось, — но теперь, слыша слова Айбера, он испытывает жгучий стыд. Он чувствует отвращение к себе, и это наполняет его досадным осознанием — ведь Лайт умен, умнее всех на свете, а чтобы сообразить, о чем речь, быть гением его калибра совсем не обязательно. Некая маленькая, жалкая часть его не может поверить в происходящее. Должно быть, именно эта часть и подает голос. — Он… что ты сказал? Между бровями Айбера залегла небольшая складка. От улыбки она становится четче, и кажется, это очень красиво. Быть может, Эл уже касался ее своими длинными бледными пальцами, давным-давно. Или недавно. Лайт чувствует тошноту. — Он и мне это сказал в первый раз, — поясняет Айбер. — И Уэди. Она рассказывала мне, когда мы вышли на дело в Бангладеше. Мы тогда изрядно набрались и успели обменяться всеми нашими любимыми историями про Эла. По-моему, он всем так говорит. В смысле, всем подозреваемым. — Он выпаливает все это очень быстро, как отработанную роль, а затем, едва глотнув воздуха, продолжает: — Это хорошая фраза. Я испробовал ее однажды на девушке, но она назвала меня извращенцем и выплеснула мне в лицо мартини. Видимо, ее нужно произносить только в особой, бледнолицей и большеглазой манере. Как бы там ни было — ты ведь понимаешь, к чему я клоню? Ты, как и остальные, — всего лишь очередная пешка на доске, а он — мастер шахмат. Он смотрит на Лайта, как на ребенка… никто так не смотрит на Лайта, только Эл… и в его глазах есть что-то вроде сочувствия… Лайту не нужно его сочувствие… Лайт ненавидит его, ненавидит их обоих, наверное, ненавидит Эла еще больше. Это игра. Это все игра. Он чувствует, что в комнате совсем не осталось воздуха, потому что это просто игра, и Эл говорит эти слова всем подряд и думает, что он Кира — он не Кира, нет, нет — но Эл так считает… и как Лайт мог подумать, что Эл мог бы… как он мог быть таким идиотом? Лайт чувствует тошноту. Морщинка на лбу Айбера немного углубляется, как будто его развлечение внезапно перестало его веселить. — Ну ты чего, не расстраивайся, — делает он слабый заход. — Секс — это же все равно приятно? И — нет. Нет, нет, нет. Лайт может многое выдержать, и он выдержал: месяц заточения, инсценировка казни, Эл, будь он неладен — но если есть унижение, которого он не выдержит, то это жалость. Ни от кого он жалости не потерпит, и особенно от недоумка-афериста, который пахнет супермаркетом и носит солнцезащитные очки в помещении. Лайт безмерно выше его, Лайт безмерно выше, чем все они, в том числе и Эл. Особенно Эл. И тут мир обнуляется в его сознании: не было никакой разбитой вазы. Эл никогда не заходил в комнату и не занимался с ним сексом среди ночи — а если и так, то это была всего лишь игра, и Лайт подыгрывал ему. Это ничего не значило. Лайт только подыгрывал. Так и случилось. Мир обнуляется, и Лайт убеждает себя в этой реальности и отвергает все остальные. Он делает несколько медленных шагов вперед, пока не чувствует запах одеколона Айбера, и улыбается очень спокойно и очень недоброжелательно. — Я не пешка, — говорит он. Слова пронзают комнату, прозвучав, как провозглашение короля, мандат, установленный королевской властью. Лайт Ягами великолепен. Он лучший студент Японии. Это он — если кто-либо вообще — здесь мастер шахмат. Внезапно Айбер напрягается в лице, становится нервным, и Лайт испытывает некоторое самодовольство, пока не понимает, что Айбер смотрит куда-то через его плечо. Он знает, что там Эл — простая логика, хотя на самом деле это похоже на некое странное шестое чувство. Как будто все снова оказывается в центре внимания только тогда, когда Эл здесь, на расстоянии не более двух метров. Лайт оборачивается, чтобы взглянуть на него, и хочет что-то сказать, но так и не говорит. «Это просто игра», — думает он. — «Играй в игру…» Но его горло сжато спазмом. — Лайт, — произносит Эл таким бесцветным голосом, что сначала это не звучит как слово. Он движется вперед так медленно, словно опасается в любой момент провалиться под пол, и так спешит высказаться, что слова сливаются вместе. — Рад, что я встретил тебя здесь. Надеюсь, ты не против, но мне нужно физически привязать тебя к себе. И даже если ты будешь против, даже тогда мне нужно это сделать. Он неловко тянется к Лайту, чтобы взять его за руку. Проходит несколько мгновений, а Лайт не двигается. Они так привыкли молча тащить друг друга за цепь — игра в перетягивание каната на секретном языке, — что прямой контакт в каком-то смысле кажется странно обезличенным. — Пойдем. Только когда Лайт наконец подчиняется своему похитителю, Эл, кажется, замечает, что в комнате есть еще один человек. — Айбер, поспи немного, — говорит он. Почти приказывает. — Мы не можем допустить, чтобы Койл завтра в Ёцубе выглядел изможденным. Улыбка Айбера норовит соскользнуть с лица, но ему удается натянуть ее обратно. Вид у него действительно усталый. Он касается места у себя под глазом, затем кивает на Эла, который весь — сплошные темные круги под глазами. — Всего лишь пытаюсь войти в образ, — поясняет он. В другой ситуации, сказанной совсем другим голосом, это могло бы сойти за поддразнивание. Могло бы и за флирт. Лайт следует за Элом обратно в их комнату, не замечая ни коридоров, ни лифта, — путешествие проносится мимо него в мгновение ока. На его руке все время ощущается хватка Эла — окова, связывающая их не хуже любой цепи, — и у Лайта перед глазами стоят танцующие, как булавочные уколы, образы этих рук, обвивающих его плечи, впивающихся ему в спину, в волосы, в лицо. У детектива всегда была на удивление сильная хватка, и Лайт почти наяву чувствует, как она жжет его, оставляя след на коже через ткань рукава. Эл одет в одну из его рубашек — вчера это было бы возбуждающе, интимно и, возможно, немного волнующе, в каком-то смысле, который придется сейчас выбросить из головы, чтобы собраться с мыслями. Он слишком худ, и она висит на нем, как мешок, но все же смотрится лучше, чем его обычная одежда. На короткое время Лайт воображает, каково было бы его приодеть, сделать ему красивый приталенный костюм, стрижку и укладку, такие, какие должны быть у людей, если они хотят быть с Лайтом. Сделать из него маленькую фальшивку, наподобие Мисы, вместо отвратительного лжеца, которым он является. «Уродство», — говорит про себя Лайт. Когда-то Эл казался ему чрезвычайно уродливым, и он пытается разглядеть это снова, вглядываясь в распахнутые глаза, болезненно-бледную кожу и изможденную согнутую фигуру — но не выходит. Он помнит зазубренные изгибы его спины, смещающиеся и выгибающиеся под кожей, когда он сидел на Лайте верхом, прижатый к его виску лоб и теплое дыхание, выходящее, как пар, и уже не может разглядеть за всем этим былого уродства. Впрочем, одна мысль о сексе злит его, так что это уже что-то. На секунду на него накатывает беспомощность и опустошение, но он быстро превращает их в пузырящуюся пелену ярости, которая скапливается под кожей и на языке, пока Эл ведет его обратно в комнату. Кажется, время замедляет ход, когда Эл снова надевает наручники: сначала на собственное запястье, а затем поворачивается к Лайту. Лайт представляет, как он выдергивает цепь из его рук, хватает ее, хватает его и перетягивает ему шею — словно ошейником или петлей, — притягивает его к себе, задыхающегося, заставляет его давиться, глотать воздух и умолять — беззвучно, бездыханно — о пощаде. Временами у него бывают такие мысли: отвратительные, мерзкие, плохие мысли, которые возбуждают его так, как ничто другое. Фантазии, темные и неправильные, спрятанные глубоко внутри; не во всех из них фигурирует Эл, но в большей части. Он не воплощает их в реальность, никогда, — он не осмелится. Вместо этого он дожидается, пока наручники не будут надежно закреплены на них обоих, потом хватает Эла за воротник своей рубашки и бросает его на кровать, прижимая весом своих бедер. Это игра, просто игра, но Лайт не хочет играть, он пиздец как устал играть — так же, как Айбер, как и другие люди от того, что творит с ними Эл. Эл — ужасный человек, который все портит, залезает под кожу так глубоко, что его уже не вытащить. Лайт думал, что может побудить его стать лучше, может помочь, но Эла уже не спасти. Лайт чувствует тошноту. — Иногда, — шипит он в чужое ухо, — я хочу притвориться, что единственное, что когда-либо со мной случалось — это ты. Это насмешка, и Эл это знает, — в конце концов, он гений и может сложить два и два, даже если он не слышал разговора Лайта с Айбером, а такое вполне могло быть. Он не выглядит испуганным, но он явно насторожен, и вдобавок на его лице виноватое выражение, что вызывает у Лайта боль. «Это просто игра, всего лишь игра, не надо…» — Ты знал, что я делаю, — откликается еле слышно Эл, уставив на него свои огромные, уродливые, отвратительные глаза. Синяки выглядят еще темнее обычного. Лайт чувствует тошноту.