На границе Пустоты

Три года спустя

— Ди, ты где? — едва переступив порог, прокричал я на весь особняк. Скинув плащ у дверей, я быстрым шагом взлетел по парадной лестнице и вбежал в гостиную — высокие светлые стены, обильно украшенные пейзажами, два кресла у расписного камина и четыре окна, выходящих на восток. Складки тяжелых портьер провисали экзотическими южными раковинами, перекрывая большую часть просвета, а за ними уже третий день дождевые капли споро змеились вниз по стеклу, размывая открывающийся оттуда вид в нечеткие цветные пятна. — Ди? Диер отвлеклась от какой-то книги и, чуть приподняв брови, с любопытством окинула меня взглядом сверху вниз. Я счел это за приветствие. — Такая холодрыга! — пробормотал я и подлетел к камину, протягивая замершие пальцы к кованому жерлу. В его пасти моментально вспыхнул огонь, пожалуй, чуть более сильный, нежели тот, который могли породить три жалкие бревна. Я довольно улыбнулся. — Это все потому, что кто-то промок насквозь, — участливо проговорила подруга, отбрасывая книгу на подушки. — Черах меня когда-нибудь доканает этими дурацкими дождями, уж лучше честный северный мороз, чем это… — она пренебрежительно повела плечом, — Голова гудит нещадно. — Слушай, Ди… — начал я, — Меня сегодня не будет — мы с Кифом задумали кое-что вечером, так что ложись без меня, ладно? Я только переоденусь и убегу… — Этот твой Киф настоящий безумец! Вы с ним два сапога пара! — один ее глаз лукаво сощурился, — Между вами что-то изменилось? А то я последнее время сомневаюсь… Ты почти не спишь и даже есть забываешь… Влюбился? — В Кифа? Ди, да ты шутишь? Я, конечно, все понимаю… Мы неплохо проводим время, но Ди, он женат — о серьезных отношениях не может быть и речи… А куртуазия, ты знаешь, не мой стиль. Это всего лишь секс и наука. Причем наука, хочу заметить, в первую очередь. — Вашим несерьезным отношением без месяца год… Я посмотрел на нее с укоризной — мы это уже обсуждаем не в первый раз. — Ладно-ладно… — она небрежно всплеснула руками, — Я что? Я ничего… Только вот, ваша светлость, позвольте узнать, если вы постоянно отсутствуете дома, какого черта мы отпускаем прислугу с середины дня? Скука смертная… Я выпрямился, виновато посмотрел на Диер: — Прости… — проговорил я. А после сделал попытку оправдаться: — Но Ди, мы почти получили фиксированное изображение! Только картинка пока нечеткая! Киф сказал, что подкрутит запирательную мембрану, и мы еще раз попробуем! Не злись… — я задумался, — может, ты тоже куда-нибудь выйдешь? В Академии говорили, леди Жеван устраивает прием. Тебе же наверняка пришло приглашение, так ведь? Вместо ответа Диер пренебрежительно сморщила нос, демонстративно отвернулась и уставилась в стену. — Ты уже почти три месяца безвылазно дома сидишь… Может пришла пора развеяться… — Я лучше буду читать бредовые дамские романы, чем развлекать этих надутых куриц. Ты же знаешь, как они ко мне относятся… И зовут они меня на свои приемы лишь для того, чтобы лишний раз поглазеть на «пронырливую северную шлюху», а потом еще полмесяца обсуждать нашу с тобой личную жизнь. Тебе самому не противно? Помню, кто-то раньше сильно злился… Я махнул рукой: — Им просто заняться нечем… — Вот я и про то же. Сами из себя ничего не представляют, а делают такой вид, словно это они столпы общества, а не их мужья… Противно. Я вздохнул. Что же, Диер можно было понять. Черах — «научная столица», «колыбель технического прогресса», а на самом деле не такой уж и большой город, раскинувшийся на ломаных берегах Ольвы. Большая часть населения — ученые мужи, вечно пропадающие в своих лабораториях, их семьи и ученики — общество, с точки зрения нормального человека, чудаковатое, со своими правилами и причудливыми ритуалами. Взять те же сборища «семи стаканов», где мэтры еженедельно обсуждают свои научные процессы так разгоряченно, что порой доходит до драк. Или такой же дамский клуб, в котором какие-то свои дела обсуждают местные леди. Диер их начала игнорировать еще в прошлом году, — мол расфуфыренные чопорные клуши, с которыми и поговорить не о чем. Я тогда совершенно не обратил на это внимания, решил: попривыкнет, заскучает и найдет в этом свою прелесть. Но, чувствуется, гордость северян заразна, и моя подруга предпочла обойтись без общения вовсе, нежели разделять местные ценности чинных мэтресс. — Ну Ди… — Ладно… Не беспокойся. Осталось немного, я переживу. Мы же до лета уедем, правда? — с плохо скрываемой мольбой во взгляде спросила моя несравненная экономка, но тут же взяла себя в руки и улыбнулась. Я улыбнулся в ответ: — Возможно даже раньше. Гедур написал, что нас будут ждать в столице — в начале лета празднование Наречения. Около года назад по всему материку прокатилась новость — у Императора Катрии, Его Величества Ферданта Третьего, родился сын. Младенческая смертность на Эрде высокая, и привязываться к новорожденным тут не торопятся — согласно местной традиции, выжидают некоторое время, а по истечении пятисот дней устраивается большой праздник — «Наречение», когда родители наконец дают ребенку имя, и он с этого момента считается полноправным членом семьи. У нас, в Ормире, такого не было. Диер понятливо кивнула, и на ее лице отобразилось неприкрытое облегчение: — Слава Трем. Знаешь, эти твои штудии мне уже поперек горла… Я покорно кивнул, подошел и приобнял ее со спины: — Потерпи еще чуть-чуть, ладно? Осталось недолго… Несколько месяцев, и все вернется на круги своя… — Надеюсь уж, надеюсь… Я клюнул ее в щеку и поспешил наверх за свежим комплектом одежды. *** В Черахе мы провели уже более полутора лет. Вернувшись со службы, я безвылазно нагонял знания и навыки в Цитадели в течение года, а после мы с Гедуром решили, что было бы неплохо закончить мое образование в Катрии — получить звание «мэтра», признаваемое на всем Индралийском материке, которое в перспективе очень бы поспособствовало моей репутации. Посему, до того как развернулась осенняя распутица, мы с Диер в сопровождении отряда отобранных Мирехом воинов переехали в «научную столицу», поселившись в заранее благоустроенном особняке в самом ее центре. Парни из Проклятых Клинков обжились в гостевом доме, и один из них всегда дежурил у ворот в полной боевой амуниции, что поначалу вызывало дикий интерес у горожан, собравшихся поглазеть на знаменитых смертоносных воинов. Потом, конечно же, Клинки стали неотъемлемой частью окружающего пейзажа, местные попривыкли, и стало существенно спокойней. Когда поездка только планировалась, существовал целый ряд вопросов, требующих детальной проработки: за последние несколько лет только плохо знающие меня люди не приметили некоторых странностей. Я никогда не болел, по случайности пораненное тело восстанавливалось с феноменальной скоростью, и с каждым месяцем все меньше спал — чтобы выспаться, мне с лихвой хватало два-три часа в сутки. Чем сильнее я становился, тем отчетливей в глазах проявлялось золотистое свечение на дне зрачков, и пришлось учиться гасить его, чтобы не пугать людей. Той ормирской зимой у меня было достаточно времени, чтобы вдоволь поэкспериментировать с энергией — менять температуру жидких и твердых тел, двигать предметы… Я даже научился поднимать сам себя. Помню, как впервые увидел это в зеркале и чуть не свалился, удивившись — такое дурацкое натуженное выражение лица у меня было. Создать что-то материальное из ничего у меня не выходило, но вот повлиять на уже существующие предметы — пожалуйста. А еще мы много времени проводили с Сорой. Она учила меня, как птенца — показывала, как живет лес, что на самом деле он не просто «куча деревьев и животных», а настоящий единый организм, который, казалось, обладает своим собственным странным медлительным сознанием. Как-то раз в конце осени я решил попробовать нащупать сознание растущей в замковом саду яблони — и провел в отключке около пяти дней. Когда я открыл глаза, то обнаружил надстроенную над собой палатку прямо у корней и злого усталого мэтра С’а Дорка, который дежурил около моего бездыханного тела. Никто так и не смог отодрать меня от обнимаемого ствола, а я загадочно пялился в кору немигающим взглядом и, по словам доктора, не дышал. После совещания Малого совета было принято решение ничего не трогать — ни меня, ни злосчастную яблоню, скорее всего, как обычно, очнусь. И правильно, потому как в тот момент я ощущал себя засыпающим деревом, изучал, как оно «общается» с не менее сонными соседями и чувствовал, как вся растительная жизнь ушла под землю, и там медленно-медленно по корням течет древесный сок. Это было спокойно и хорошо. После я аккуратно начал экспериментировать и с человеческим сознанием — первым моим «подопытным» стал Йонур, который к моему удивлению, предложил это сам, выслушав мой рассказ про Сору. «Прочитать человека» оказалось очень энергозатратным делом — позже ребята мне объяснили, что сознание просто пытается интерпретировать большее количество деталей из-за схожести восприятия, зато и информация меньше искажается. При необходимости вообще можно было залезть в самые глубины — в память, например. Понятное дело, таким каждый день не побалуешься, но если сильно приспичит… А еще я мог теперь видеть окружающую реальность не только как набор физических объектов или ярких энергетических образований, но и смотреть на более глубоком уровне. Как мне объяснили Трое, по мере необходимости мое сознание способно мягко регулировать степень детализации, это только вопрос тренировки. Оказалось, это как наведение фокуса в объективе: выхватываешь именно тот план, который необходим, и при правильном подходе можно продублировать биологическое зрение. Это меня порадовало: если я лишусь глаз, то видеть не перестану — всегда приятно иметь план «Б». История с мечеными, как и говорил Гедур, не получила продолжения. После моего перевода в Марох клирики не предприняли никаких очевидных действий, но я все равно был настороже — старался держаться от святош как можно дальше. Решить задачу по поиску того самого «Рубильника Антибожественных Частиц» я пока был не в силах. Посовещавшись с ребятами, мы вместе решили, что пока мне следует подучиться, набраться опыта и продолжить поиски чуть позже: мое сознание еле-еле могло охватить птицу или яблоню, куда уж там до реликтового излучения вселенной, но, по крайней мере, мы обозначили цель, и, по словам Гранжа, я шел к ней семимильными шагами. В Академии меня поначалу приняли с опаской и любопытством — северяне нечасто появлялись в Черахе и слыли тут не самыми толковыми учениками, однако спустя несколько недель я заметил на себе заинтересованный взгляд мэтра Салора Кифа, с которым позже мы, как говорила Ди, «спелись». Он взял меня к себе на курс. Мэтр Киф занимался изучением света и всем, что к нему относилось, в том числе строением глаза, отражениями, парадоксами небесных светил. Все эти темы мне были близки, да и сам мэтр оказался человеком прелюбопытным — как и многие ученые, зашоренным, но глубоко самоотверженным и преданным своему делу. Он мог часами рассказывать о своих гипотезах, а я слушал и задавал вопросы, которые помогли бы мэтру в его теоретических изысканиях — Гранж подгрузил мне в свое время достаточно подробную библиотеку знаний. Другое дело, что теория очень часто далека от практики: вроде и понимаешь все, а вот пойти и сделать… Признаться, спустя полгода я чуть было не заскучал, но как-то вечером мы с Кифом в очередной раз разговорились, открыли бутылку «Разухабовки», местной ягодной наливки, и я вскользь упомянул, что теоретически свет можно поймать и запечатлеть на каком-нибудь физическом объекте, например на бумаге — припомнил фотографии, которые делал с маниакальным фанатизмом в детстве. Бледное от постоянного сидения в лаборатории лицо Кифа озарилось мистическим светом — и понеслось! Создание «фотоаппарата» стало главной целью его жизни. Всегда чуть мрачный и спокойный ученый с воодушевлением играющего в салки мальчишки носился по Чераху в поисках необходимых реактивов, материалов и мастеров. Меня в тайне и смешила эта экзальтация, и привлекала одновременно. С тех пор он словно помолодел — его волос еще не коснулась седина, а из-за сухопарого телосложения мэтра можно было принять за одного из учеников, но именно усталый апатичный взгляд выдавал в нем человека пожившего, немолодого. Теперь же, когда мы с энтузиазмом возились с очередным фиксативом или проявителем, я воспринимал его чуть ли не ровесником, и только паутинки морщинок под глазами напоминали, что в следующем году Кифу исполнится сорок. Он был в своем роде красив, хотя на первый взгляд — ничего особенного. Коротко остриженные темные волосы, лоб с глубокой продольной морщиной, теплые карие глаза и тонкие, четко очерченные губы. Я был вроде как в него влюблен, нам было хорошо вместе. Но наши отношения напоминали, скорее, игру двух детей — главным было выстроить песчаный замок: процесс увлекал сильнее, чем партнер. Мы оба не рассматривали возможность полноценного романа всерьез — он был женат, да и статус мэтра Академии не выдержал бы такой связи — в Империи подобное считалось порочным, а мне же, как наследнику Северного Князя, так же было необходимо держать свои предпочтения в тайне. Хотя Киф и не был первым — в Марохе я все-таки умудрился найти приключения — но именно благодаря ему у меня появился опыт долгосрочных отношений. Отношений, которые изживут себя вместе с окончанием обучения. Сегодня ночью мы отсняли серию карточек для предстоящих диспутов, на которых Киф будет ходатайствовать о присвоении мне звания мэтра. Совсем скоро пребывание в Черахе подойдет к концу. *** Усталый и крайне довольный собой, Киф плюхнулся на диван и пристроил голову на подлокотник: — Все, Рик… Мы это сделали… Может, выпьем? Это дело надо отметить. — Тебе лишь бы что отметить, — добродушно заметил я, доставая из секретера две хрустальные рюмки на высоких ножках и бутылку сладкого травяного бальзама «Харди». — По одной, договорились? А то так спиться недолго. — Так и быть… — хрипловато проворчал мэтр и протянул в ожидании руку. Я наполнил одну и вложил ему в ладонь. — Я, пожалуй, сегодня тут останусь… Нет сил до дома добираться… — Ракен будет ругаться... ты уже второй день в лаборатории… — Да она вообще любит поворчать… Я тут делом занят, между прочим! — Киф сморщился, опрокинув содержимое рюмки в рот, — Ты как, остаешься или домой? — Я обещал Диер вернуться, так что… — Хэх… Мэтр забросил обе ноги на диван и устроился поуютней. Я в один глоток осушил рюмку и, забрав из руки Кифа такую же, поставил их вместе с бутылкой — завтра придет Зони, горничная, и все тут приберет. — Рик… Я обернулся. Киф, прикрыв глаза, все еще держал ладонь на весу просяще перебирая пальцами: — Погоди… Я хмыкнул, сделал шаг назад и перехватил его запястье, поддерживая. Рука Кифа мгновенно расслабилась, провисая в локте, и притягивая ближе. Я, медленно, словно разворачиваясь в танце, уложил ее Кифу за голову. Он сощурился, устало приоткрыл веки, глядя на меня чуть рассеяно. Прошептал: — Мы почти все сделали. Я повел бровью — эта фраза прозвучала для меня двояко, почти приглашающе — наклонился и поцеловал его в лоб: — Ты выглядишь очень уставшим. — Угу… — губы вскользь прикоснулись к моей шее, и я прикрыл глаза, ощущая, как зарождается искра возбуждения. — Я и не претендую… От Кифа сейчас пахло травяным ликером, горькими реактивами и кисло-сладким потом. Ладонь мягко прошлась по моей щеке, опуская подбородок вниз, и я, не думая долго, прихватил зубами его нижнюю губу, тонкую как обод чашки. Киф благостно позволил себя целовать, даже не пытаясь перехватить инициативу, а я с нарастающей увлеченностью следовал от уголка рта по щеке к изгибу ушной раковины — и уже через несколько мгновений мэтр дышал глубже, пытаясь вплести пальцы в мои волосы, но сумел только ухватиться, чувствительно зажав несколько кос в кулак. Я дернул головой, высвобождаясь, и окинул Кифа взглядом — его полуприкрытые ресницы чуть подрагивали — он наблюдал из-под них как через замочную скважину, будто украдкой. Я чуть не рассмеялся: — Кажется мэтр только притворяется едва стоящим на ногах? Он сверкнул глазами и, вжимаясь в подушки, выдохнул: — Рик… Не томи… Раскрасневшиеся щеки, пальцы все еще заведенной за голову правой руки, судорожно перебирающие бахрому на подлокотнике, вздымающаяся от глубокого дыхания грудная клетка — я не заметил его желания, оно только сейчас сделалось столь очевидным. — Что же… Придется спасать имперскую науку… — усмехнулся я, поддевая большим пальцем верхнюю пуговицу на его рубахе. *** Забрезжил рассвет. Окна покрылись мутной роговой испариной — я подумал было открыть створку, но не стал — Киф совсем взмок — побоялся, что простудится. Сделав последний глоток воды, я поставил стакан к грязным рюмкам, обернулся, чтобы пожелать Кифу хорошего утра, и губы сами собой растянулись в улыбке: вымотавшийся за ночь мэтр уже дергал во сне щекой. Вот и хорошо. Пускай спит. Укрыл его пледом, выключил ненужный светильник, вышел из комнаты и тихо зашагал вниз по лестнице. *** Легкие черпнули глубоким вдохом утреннего влажного воздуха, я встряхнул плечами, ощущая, что запал прошедшей ночи еще не иссяк, и подумал, что небольшая верховая прогулка — то, что нужно. Я поселился на противоположном берегу, как и полагалось молодому наследнику обширных земель, посему приходилось добираться до Академии или в экипаже, или верхом. Сегодня в конюшнях меня ждал Буян, быстрый узкотелый иноходец, подаренный мне Сидуром на окончание службы — намек «шел бы ты, парень, из тяжелой конницы от греха подальше». Я усмехнулся — ох, и успели мы с ним накуролесить в Марохе… Наверняка Глава Городского Совета до сих пор видит нашу компанию в страшных снах. Большой город — это не маленькая крепость в предгорье, да и нравы у кавалеристов куда круче пехотинцев-первогодков… Злые тяжелые кони, увесистая панцирная броня, постоянные тренировки не могли не повлиять на мое поведение. Да и после событий в Эшре меня периодически заносило, порой до сих пор стыдно. Но не наказывать же наследного княжича, как провинившегося школяра — вот мы с Сидом и пользовались, так сказать, положением. Я стойко принимал на себя всю ответственность после очередной несанкционированной вылазки в город, а комендант Мароха только сверлил нас глазами, нервно постукивая пальцами о столешницу, и молча скрипел зубами. Одним словом, думается, И’р Одарех выдохнул с облегчением, когда Моя Светлость изволила отбыть на учебу за границу, предпочтя науку военному делу. А вот Гедур, казалось, был мною весьма доволен, несмотря на все перипетии. На рассвете небо немного успокоилось — тучи все еще висели над головой, но лить перестало. Когда я вывел Буяна из стойла, тот внезапно воодушевился, с нетерпением играя передними копытами. — Ты застоялся, да? Выдрыхся небось… — я взял коня под уздцы и повел его в повод. — Я тоже спать не хочу… Хочешь, пробежимся по окрестностям? — Пррф, — отфыкнул конь, и я воспринял это как однозначное согласие. — Ну хорошо… Хорошо… Сейчас дойдем с тобой вон до того угла и куда двинем, приятель? Наверх вдоль реки? Буян довольно вышагивал рядом, а я примолк, задумался и, решив, что Сора, возможно, еще не вернулась с охоты, мысленно спросил: — Мы с Буяном идем к озерам. Хочешь наперегонки? — Конь всегда проигрывает. Я улыбнулся — в эту игру мы играли уже давно. Конечно, даже легкий поджарый Буян не был способен обогнать быстрокрылую ловчую, но Сора каждый раз так радовалась своей маленькой победе, что я не мог не предлагать это шуточное состязание снова и снова. — А если мы будем быстрее? — Не будете. Я запрыгнул в седло, и Буян напрягся в ожидании. — Ты нас видишь? — Нет. Я на востоке над небом. — Тогда догоняй! Я тронул поводья, и мы с Буяном пошли, постепенно наращивая темп. Молодой жеребец рвался вперед, приходилось его осаживать, пусть нормально разогреется — и только когда мы вышли в поля за городом, я перекрутил плащ за спиной, зажал его ремнем поверх куртки и, аккуратно коснувшись сознания иноходца, спросил: — Побежали к озерам? В ответ пришла волна радости и воодушевления, и резвый конь дернул свободным кентером — я не стал осаживать, путь через поля был ему хорошо знаком, и пускай уж он бежит, как нравится. Я отдал Буяну поводья, сильнее откинулся назад, разгружая передние ноги лошади, и довольный жеребец припустил еще быстрее. Буян двигался подо мной плавно и мастито, не в пример имени, и думается, посмотреть со стороны — не конь скачет, а стрела летит. Я был очень благодарен за него Сидуру. Несколько раз мы уходили в шаг, чтобы лучше разобрать дорогу, возвращались в галоп и спустя сорок минут езды вышли к озерам. Последовательно перетекавшие друг в друга, они питали Ольву, текущую на запад, и по правой стороне были окружены Сатрийским лесом — великолепными охотничьими угодьями, а слева подбиралась дорога, огибавшая лес, отмежовывая собой границу Нирейского серта. Я нахмурился: после рассказов Гедура про войну правитель тех земель мне всегда казался подозрительным. Не… Туда мы не поедем, Буян. — Сора, ты где? — Давно тут. — Спускайся, передохнем — и обратно. Я оглянулся — на поле собирался утренний туман. — Хорошо, что мы пробежались сейчас, да, дружище? Я хлопнул коня по крупу, и тот от неожиданности крутанул хвостом. — Да ладно. Сейчас Сора прилетит, и вместе домой пойдем. Ей уже давно спать пора. Я уселся на поваленное у берега бревно и уставился на жемчужно розовеющие тучи. Жаль, что здесь так много дождей — если бы не они, то эти земли были бы похожи на рай. Послышался хлопок крыльев, я обернулся и увидел птицу, усевшуюся на выступающую над бревном ветку. Ну что, подруга, довольна? — Ты нас опять обогонала. — Летаю быстро и смотрю зорко. Ну что же? Буян доволен, Сора как всегда упивается победой над ничего не подозревающим конем, а я — вздохнул — я тоже вполне себе счастлив. — Ты с востока напрямую летела? — Конечно. — Вот поэтому и победила. Мы же с Буяном из города шли. — Город. Люди, — презрительно повела головой птица. — Люди как люди. Ты вот с нами всю жизнь живешь. — Я с тобой живу. Ты не человек. Вот тут я удивился. — Сора. Ты же глядишь зорко. Посмотри — у меня руки человека, ноги человека, — начал я, но прервался: птица повернула голову, и посмотрела на меня своим круглым серебряным глазом. — У тебя есть человек. Есть я. Есть конь. Есть много всех. Я улыбнулся — Сора так считает из-за того что я могу влезать в чужое сознание. Я протянул руку и почесал ее над грудиной. — Иногда твой человек — дурак, — ответственно заявила птица, — Дураки быстро умирают. Тот человек, должно быть, тоже дурак. Сора на меня часто ругается — ей можно. Я вскинул бровь и поинтересовался: — Какой еще человек? У меня есть еще один человек? — Нет. Не твой. Тот, который у воды. Он умирает. Я насупился. — Что за человек у воды? Как умирает? — От него пахнет кровью, — равнодушно отозвалась Сора, — должно быть, он умирает. — Покажешь? Я углубился в сознание птицы и считал из ее памяти полет над озерами. Действительно, у воды со стороны леса виделась человеческая фигура, укрытая серым плащом. Знакомым таким серым плащом, который в восприятии птицы окрашивался в фиолетовый. Церковник? Я вскочил и моментально подтянул картину энергопотоков. Первое озеро, второе, а за ним, у края леса, действительно сиял Источник — приличный такой, не меньше чем у Чернуши в раскрытом состоянии. Мощный, должно быть… Но метки нет. Значит не меченый. Надо уходить… Я взял Буяна под уздцы, но так и не запрыгнул в седло. Постоял. Покачал головой. Рикхард, Рикхард… Ты же понимаешь, что это опять лишние проблемы? Сморщился. Вспрыгнул в седло и повел своего иноходца вдоль дороги к лесу с противоположной стороны.