На границе Пустоты

В пасмурном утреннем свете среди травы и веток я издалека разглядел спину человека, лежащего на боку. Спешился и пошел по берегу пешком. Буян ступал тяжело, с хрустом ломая валежник — нас наверняка было слышно за версту, но церковник не обращал внимания, даже не оглянулся, только тяжело дышал, покачиваясь, чуть приподнявшись на локте. Подойдя немного ближе, я понял: что-то тут не так. Первое, что бросилось в глаза — обувь. На клирике были огромные, помятые и стоптанные ботинки, которые, очевидно, были ему не по размеру — из них торчали худощавые голени. Я принюхался. К ароматам леса и прибрежной тины примешивался тонкий сладко-соленый запах, который действительно напоминал кровь, но кровь ярче отдает железом и солью… Пройдя вперед еще немного, я недоуменно остановился — мне не показалось. Это была женщина! Да, точно, женщина! Женщина-церковник? Нет, женщин не берут в культ… Я подбежал к незнакомке и с ужасом понял, что фигура у нее слишком округлая для угадывающихся худых бедер и тощих лодыжек. Ее лицо исказила гримаса боли, одной рукой она держалась за поясницу и мерно покачивалась, лежа на одном боку. Она беременна? Она что, рожает? Я растерялся. Как беременная женщина могла оказаться здесь? — Леди… Леди, вы слышите меня? — я присел на корточки и осторожно прикоснулся к ее плечу. Будто бы мое прикосновение ее немного успокоило, и незнакомка начала дышать глубже. Плечи немного расслабились, она посмотрела на меня мутным расфокусированным взглядом и проговорила: — Слава Многоликой… Ты все-таки пришел, Рикхард… *** В тот момент когда она позвала меня по имени я испугался. Мне внезапно представилось, что все это просто чья-то продуманная ловушка, но окинув внутренним взором окрестности, понял что кроме этой леди тут никого нет. — Мое имя Лая… Возможно, — женщина сглотнула, тряхнула головой и вновь продолжила, — Князь рассказывал тебе обо мне, но в северных землях меня знают, как Озерную Ведьму… У меня перехватило дыхание. Озерная Ведьма? Да! Гедур рассказывал мне о Пророчице, Озерной Ведьме, но… Она же умерла! Ее дом сгорел! — Вы же погибли… — пробормотал я, вглядываясь в ее лицо. — Да, все так считали, но так было нужно… Все на свете не просто так, Рикхард… Случайности кажутся таковыми только для незнающего. — Лая слегка улыбнулась. — Наша встреча тоже не случайность? Провидица собралась, концентрируясь, посмотрела на меня внимательно и проговорила фразу, которая показалась мне удивительно абстрактной для женщины в родах: — Это результат двух решений: твоего и моего. Ты не искал меня, но нашел. Ты выбрал мне помочь, вместо того, чтобы уехать. Поэтому запомни, Рикхард, для любого смертного любое событие случайно и неслучайно одновременно. Никогда нет одной единственной причины. Никогда нет одного единственного виноватого, а если заглянуть в самую суть, то ты поймешь, что виноватых не существует. Только сам человек назначает виновных, и он же принимает вину. Нет ни добра, ни зла. Есть только вера и воля… Глаза Лаи опять болезненно сощурились, я протянул к ней руку, и она ухватилась за мою ладонь. — Помоги… Помоги мне привстать… — прошептала она, присаживаясь на одно колено, — Схватки становятся чаще… — Оно… Уже рождается? — встревожился я, — Как мне помочь? Что мне делать? Она с силой сжала мою руку, вновь начала часто и шумно дышать, а спустя несколько минут, ее пальцы расслабились, и Лая проговорила, кажется, чуть улыбнувшись: — Не так скоро, Рикхард… Но луна не успеет взойти над моей головой дважды.* *** Сколько я прыгал вокруг Лаи, признаться, не знаю. Каждая схватка, казалось, причиняет ей сильную муку, но я ничего не мог поделать — только раз попробовал приглушить боль, нащупав ее сознание, но вместо того, чтобы помочь, сам осел на землю — «слава богам, что я не женщина». Все, что я придумал, так это разложить на земле свой плащ, но Провидица попросила оставить его для ребенка. Мы ограничились моей курткой. А еще я достал из седельной сумки серебряную флягу, наполнил ее водой из озера: вскипятил с помощью силы, и опять охладил до нормального состояния. Взвесив все «за» и «против», предложил Лае попробовать перенести нас в дом, но она отказалась, сказав, что не знает, может ли это перемещение навредить ребенку, а тут, она видела, он точно родится здоровым. Я тоже не знал, поэтому решили не спорить и оставались на берегу. А в остальном, честно говоря, помощник был из меня никудышный — я не имел ни малейшего представления, как себя надо вести и что надо делать. Я никогда не присутствовал при рождении детей, поэтому казалось, что скорее мешаю, чем приношу пользу. К тому же в перерывах между схватками Лая успевала еще и меня успокоить или о чем-нибудь попросить, а я метался вокруг, помогая то сесть, то встать, то вытереть пот со лба, и чувствовал, что я самое бесполезное существо на планете. «Не переживай. Дай природе сделать свое дело. Она знает, как этой девочке появиться на свет», — только и приговаривала роженица, увидев в очередной раз мое встревоженное лицо. Солнце уже давно встало в зенит и теперь запотевшим фонарем светило из-за пасмурных туч. Вокруг нас взбудоражено бродил Буян, периодически отвлекаясь на аппетитные, по его мнению, наросты мха, Сора устроилась на кряжистой ветке в лесу и беспокойно дремала, изредка поглядывая в нашу сторону. — Кажется, пора… — вспотевший, несмотря на весеннюю прохладу, лоб в очередной раз расчертился морщиной, и Лая, зажмурившись, начала глубоко дышать, — Пожалуйста… Дай я на тебя облокочусь… Я помог роженице пересесть удобнее и устроился за ее спиной. Она, сгорбившись, откинулась на мою грудь, широко раскинула колени, больно уткнувшись локтями мне под ребра и задышала, как загнанная лошадь — чуть ли не с хрипом. Я попробовал придержать ее под грудью, но Лая перехватила обеими руками мое предплечье и повисла на нем, как на перекладине, а после послышался тяжелый надрывный стон. Незнамо от чего я и сам вспотел, словно искупался в соседнем озере. Мои мысли разбегались, как напуганные курицы, и все, что я мог, это как можно спокойнее проговаривать: «Вот так…», «Молодец…», «Осталось совсем немного…»… Спустя бесконечность, я почувствовал, как Лая оторвалась от моего предплечья и хрипло прошептала: — Иди… Помоги ребенку… Осталось совсем чуть-чуть. Мне сделалось очень страшно. Я почувствовал, как роженица несколько раз настойчиво толкнулась в мою грудь, и отлепившись от ее спины, тяжело поднялся на затекших ногах. О боже… Усевшись меж ее коленей, я сильнее приподнял без того задранный подол балахона, и увидел дитя, наполовину вышедшее из лона. Оно судорожно сжимало свои крохотные кулачки, немо открывало рот и беспомощно дергало такими же маленькими округлыми плечиками, а я почувствовал самый дикий ужас, который испытывал за всю свою недолгую жизнь — головка у этого человека была странной, вытянутой и какой-то синюшной… Я видел меленьких детей — у них же не так… Ведь все в порядке? Да? Ну правда же? Собрался, а после приказал себе сделать хоть что-нибудь и, протянув руки под балахон, обхватил дитя за грудь. Внезапно почувствовалось, что оно очень теплое, влажное и мягкое, хотя на вид казалось, что должно быть склизким и холодным… Я чуть потянул тельце на себя, и оно легко выскользнуло из лона. Это и вправду была девочка, она принялась нелепо возить коленями, а мне показалось, новорожденная вот-вот упадет и, страшась уронить, я положил ее животом на свою ладонь, и… — У-а… — сказал ребенок как-то обиженно, — У-а… У-а… Это «У-а» прозвучало жалобно и огорченно, скорее напоминая мяуканье, нежели громкий требовательный плач, и мне отчего-то сделалось больно, словно внутри все сжалось в тугой узел, и я понял, что мои руки дрожат. Она такая легкая… Наверное легче, чем стальной полуторник… Я ошарашенно перевел взгляд на Лаю, и та едва улыбнулась: — Только умоляю, в обморок не падай… — и просяще протянула руки. Я положил дитя ей на живот — оно как лягушка улеглось поверх балахона, широко расставив коленки, и я подумал, что, наверное, их надо укрыть… Надо… Надо укрыть… Определенно надо что-то сделать… Все еще сидя между ее лодыжек, я начал осматриваться вокруг в поисках плаща и, пройдясь тыльной стороной ладони по щеке, понял, что она влажная… Прошелся по ней вновь… Да ладно… Хлюпнул носом. Соберись-ка, Рик! Давай же. Если взялся помогать, то делай это нормально. Я, отстранившись от переживаний, вскочил на ноги, схватил лежащий неподалеку плащ и подлетев обратно, накинул на обеих. Задумался… Наверное, пуповину надо перерезать… Я точно где-то слышал, что пуповину перерезают, и, охлопав голенище сапога, вытянул небольшой охотничий кинжал. Наверное надо продезинфицировать… Нагрел лезвие. Остудил. Посмотрел на Лаю: — Ну что, резать? — Погоди немного… Посмотри, еще пульсирует? Пуповина тянулась под подол и выглядела как синюшно-бурый крученый жгут, покрытый мягким белесым воском. Кажется у меня задрожала нижняя губа. Я вновь себя одернул, тряхнув головой, зажал пуповину в пальцах, и растерянно проговорил: — Кажется нет… — Тогда надо найти, чем перевязать, — раздался усталый шепот, и я внимательней присмотрелся к Провидице. Она выглядела бледной и очень уставшей — губы покрылись крупными белесыми пластинками и, кажется, растрескались. Я нахмурился. — А чем можно перевязать? — Возьми свой волос, мои слишком грязные… Волосом? Я призадумался… Ну волосом, так волосом… Наверное действительно лучше, чем обрывком грязного плаща. Запустив руки в шевелюру, я нащупал самую тонкую из косичек и отрезал от нее довольно длинный кусок. Протянул Лае: — Вот так? Она кивнула, все так же обнимая дитя, положила голову на землю и проговорила: — Отмерь палец от живота, перевяжи посередине, а остальное отрежь. Я подлез поближе, помог перевернуть младенца на спину — тот вновь жалобно замяукал — и сделал так, как велела его мать. Выдохнул. — Сделал. Что теперь? Лая поджала губы. Глубоко вздохнула. А следом в прохладе весеннего леса прозвучало: — А теперь дай ребенку свое имя. *** Стало очень тихо и мне почувствовалось, что холодно. Я утер губы о запястье и внимательно посмотрел на Лаю. — Давай ты сама свою дочку назовешь? Кстати, кто ее отец? — У нее нет отца. Прошу тебя, А’ртурин И’р Рикхард, прими это дитя, как свое собственное. Я молча открыл рот и неверяще вытаращился на Озерную Ведьму. Что? Я не ослышался? Мне не показалось? — Да что ты… — Посмотри на меня, Рикхард. Посмотри сюда. Эта девочка… Эта девочка — моя дочь. Она унаследует и мой Источник, и мой дар… Ты можешь сберечь ее. А она сможет сберечь весь Север. Она послужит Древним Богам… Помоги им всем… Сохрани равновесие… Ее не лихорадит? — Что ты имеешь в виду? Я прижал ладонь к ее лбу, но Провидица, резко мотнув головой, сбросила мою руку в сторону и глянула на меня неожиданно остро, почти разъяренно: — Рикхард. Посмотри в меня. Посмотри, как умеешь только ты… Прочти во мне то, что я видела. Там много… Поспеши… Времени осталось мало. До того, как этой девочке исполнится восемнадцать, весь мир перевернется. А еще — я говорила князю, что плата за наследника будет высока, что плата за баланс мира дорого ему обойдется, но он не понял. Потеря ноги — это ничто. Скоро весь Север умоется кровью… Тебе придется выбирать между княжеской гордыней и жизнью. А после это дитя сможет помочь… — Лая прервалась, вновь тяжело задышала, и я почувствовал, как она взяла меня за руку, а после болезненно продолжила: — Есть возможность сохранить Север… Есть… Если ты выберешь следовать по этому пути… Посмотри в меня, княжич, и ты увидишь, о чем я… Мне сделалось очень тревожно. Сердце забилось в грудной клетке, как у придушенного Сорой остроуха, а ладонь в руке Провидицы, кажется, вспотела. Я непонимающе посмотрел на Лаю, и та уверенно кивнула: — И помни, княжич, нет виноватых… Есть только Вера и Воля… Я прикрыл веки и постарался охватить сознание Ведьмы. Много… Очень много… Сколько же в ней памяти? Словно она проживала не одну жизнь, а огромное их количество одновременно… Сила, коснувшаяся Лаи, завибрировала как перо осциллографа, а я все отматывал и отматывал назад воспоминания, словно киноленту, не зная, где следует остановиться. Может тут? Вот я сижу у постели на полу, и я знаю, что ко мне должны прийти, чувствую страх, который я всеми силами стараюсь задушить. А еще я стараюсь не плакать… Почему? К этому маленькому отрезку киноленты, словно упакованному в незримую коробку, приложен целый клубок понимания, уходящий вглубь каждого кадра. Я подцепил край и по мне заскакали смыслы, как рассыпающиеся из ожерелья бусины — по одному, со звонким щелчком о каменные плиты разума. «В этот раз придет тот, кого зовут Валором, я знаю, что и в этот раз он не будет ни добр, ни нежен, на бедрах останутся синяки и кровоподтеки — этот человек пьет слезы других людей, надо подождать, мне еще не пришло время понести дитя, он не может меня убить — ему запрещено, после нескольких попыток его сменят на другого, потерпеть, и будет немного полегче». Каждый смысл отщелкивал по мне болью, а после сверху меня придавило послевкусием эмоций. Стало так плохо и тяжело, словно это были мои собственные переживания. Я никогда ничего подобного не испытывал — та обреченность и безысходность… Я не хотел продолжать смотреть этот кусок, не хотел, чтобы во мне накапливались эти бусины, но… Внезапно мое внимание притянулось к одной из них. «Понести дитя». Я объял этот смысл плотнее, вытянул поближе, и все остальное дрогнуло. Бусины оказались связаны. К каждой шли многие нити, и это только поначалу казалось, что они хаотично рассыпаются. Тут была целая сеть… Я проследил за одной из нитей, и обнаружил смысл «Надежда». Присмотрелся — там были связи с разными участками киноленты и я наугад проследовал к одной из них. Не прогадал. Передо мной стоял Гедур. Он словно бы смущенно улыбнулся и пробормотал: — А ты моложе, чем я думал… Поняв, что в этом кадре существует двойное дно, я чуть напрягся и спустился на некий иной пласт. Внезапно я увидел, что Гедур стоит на пустой безликой дороге. Она была какой-то нереальной, ненастоящей. Я пригляделся и понял, что дорога та ветвится за его спиной, словно огромное дерево. Все это — отображение его жизненного пути? Оглянувшись назад, я увидел, что часть ветвей, расположенных ниже настоящего времени отсохла — он не выбрал те тропы, и они больше не имели значения. Впереди же в самое ближайшее время Гедура ждала развилка — я перескочил вперед и, углубившись, осознал, что перед ним будет стоять выбор — следовать наставлению Озерной Ведьмы или нет. Я проследил внутренним взглядом за тропами, и заметил — те, что следовали за путем отказа словно бы обриты на одном уровне каким-то садовником. Это означает смерть? Какая тогда из оставшихся самая длинная? Я присмотрелся к путям, что расположились по другую сторону развилки и приметил, где заканчивается самая протяженная. Прыгнул туда и провалился, как в воду, в картинку пока еще несуществующего будущего. Все блеклое, нечеткое, какое-то рыхлое, но я вижу, как Гедур лежит в постели, его волосы совсем седы и чуть спутаны, рядом скорбно стоит сильно постаревший мэтр С’а Дорк, сдержанно поджимает губы, и… Нет. Не хочу наблюдать это. Одним усилием воли вынырнул к древу обратно, и приметил довольно широкую вилку, после которой с одной стороны тропы были значительно длиннее, чем с другой. Что там? Я скользнул на перепутье и погрузился в видение. Я увидел себя, стоящего рядом с креслом, в котором нахмуренно сгорбился князь. Я почти не изменился… Ну, может, только совсем чуть-чуть… Гедур, впрочем, тоже. «Я» проговорил: — Умерь свою гордыню, отец, прошу… — Я не отпущу тебя! У нас… У нас крепкие стены, мальчик мой, сильные крепости! Ормир не даст этим проклятым фанатикам и пяди земли! Мы… Мы справимся! Развилка закончилась, дальше стоял выбор. Было невероятно интересно, но я почувствовал, что сильно устал — держать концентрацию в таких глубоких пластах чужого сознания мне не приходилось ни разу в жизни. Надо попробовать отыскать что-нибудь про «дитя», которое способно спасти Север. Я вновь выбрался к бусинам. Как же мне найти необходимое? Тут так много всего… А резерв не бесконечен. Что делать? Внезапно я понял, что по сознанию Лаи пошли помехи. Я удивился — у меня, конечно, подисчерпалось сил, но не настолько! Возможно ли, что я смогу сделать копию, чтобы пересмотреть всю эту кипу информации чуть позже? Или сгонять в Систему, восстановить резерв и после уже продолжить? Ай, была — не была. Надо попробовать записать. Я растянул пласт силы и, сконцентрировавшись, пропустил сквозь него сознание Лаи, словно делая послойные фотографии, и оставлял получившееся висеть «неразобранным архивом». На его стабилизацию, конечно, уйдет много сил, но если это потом вручить моим ребятам, то вместе мы его быстро пересмотрим. Интересно, а Кей тоже самое с моими воспоминаниями делает? Надо будет узнать. Сколько я копировал память, не могу сказать — очень сильно искажается восприятие времени. Единственное, что не могло не радовать, человек, к которому я подключался, в это время мог жить своей обыкновенной жизнью, так что я надеялся, с Лаей все в порядке. Она так настаивала, чтобы я посмотрел воспоминания — Провидица, как-никак, ей лучше знать… Уже под самый конец я вдруг почувствовал, что ее сознание начинает сбоить. Я сильно встревожился. Надо возвращаться. Может, что-то произошло? Ей плохо? Или это с моей силой что-то не так? Я успел скопировать не все, но… В любом случае пора назад. «Отключившись», я, как обычно, тяжело задышал, приоткрыл глаза и, разминая шею, спросил: — Все в порядке? Я вернулся, правда не успел найти именно то, о чем ты говорила, но зато… Я замолк. На груди у Лаи под моим плащом лежал притихший ребенок, а поверх, поджав лапы как домашняя индюшка, возлежала нахохлившаяся Сора. Я перевел взгляд на Провидицу и моментально приблизился к ее лицу — оно было бледным, как мел, глаза закрыты, и только синюшные, как у мертвеца, губы растянулись в спокойной улыбке. — Лая? — Я припал к ней еще ближе, подставляя свою щеку к ее чуть приоткрытому рту, попытался прочувствовать дыхание. Я ждал, но единственное, что до меня донеслось — это один единственный длинный выдох. И все. Лая? Солнце мерно клонилось к закату. *** Я стоял с ребенком в руках и смотрел, как тело Провидицы медленно, как в зыбучие пески, погружается в землю. После такого у меня останется совсем немного резерва — только на тепловой контур для новорожденного, подпитку драгоценнейшего «архива», да неприкосновенный запас для построения пространственного коридора в систему. Интересно, она и об этом знала? Когда я немного пришел в себя и перестал пытаться ее разбудить, то обнаружил возле тела Провидицы надпись, прочерченную какой-то палкой прямо на земле. «Виновных не существует. Мы назначаем вину и принимаем ее сами». Я долго смотрел в нацарапанные буквы, пока не услышал требовательный клекот Соры, угрожающе раскинувшей крылья и покачивающей ими из стороны в сторону. Я тяжело вздохнул, отер лоб, а потом, подняв голову, посмотрел в мрачное небо. Виновных не существует… Мы назначаем виновных сами… Что еще она мне говорила? Добра и зла нет. Есть только Вера и Воля… Некоторое время назад, осмотрев тело, я понял, что Лая потеряла слишком много крови — вся земля под ней пропиталась бурым железом, а пуповина так и осталась лежать на земле между ее коленей. Что-то после родов пошло не так… Она же знала об этом? И все равно настойчиво просила, чтобы я посмотрел в ее память… А что бы было, если бы я настоял на построении пространственного коридора до, например, Цитадели? А может, вообще надо было перенести всех после родов сразу к Трем? Перед глазами встало то самое гедурово древо, его ветви-тропы, развилки и пересечения… Я очень отчетливо почувствовал, что думать о «что было бы, если…» — пустое бессмысленное занятие. Я сделал свой выбор, Лая свой, и все непройденые пути остались позади засохшими безжизненными сучьями. «Вопрос в том, что нам делать теперь, девочка? Твоя мать очень хотела, чтобы я дал тебе свое имя, и, как я понимаю, очень не хотела, чтобы кто-то узнал, что ты ее дочь…» За лесом раздался громовой раскат, послышался нарастающий шум прогибающегося под ветром леса, и показалось, что начинает накрапывать. Я молча постоял еще немного над свежей могилой без всяких мыслей, только в груди было тяжело, словно в душу камнепадом свалилась тонна ормирского кварцита. После заставил сам себя выпрямить спину, перехватить ребенка поудобней и, развернувшись, пойти прочь в сгущающуюся вечернюю темноту. *** Нести ребенка коридором до особняка я опасался — Лая в самом начале была против. В конце концов, кто знает, чем это может быть чревато для живого человека, тем более для младенца, в котором зреет дар его матери? Я не имел ни малейшего представления. И теперь Буян шел неспешно и плавно, как и подобает урожденному иноходцу, оставляя позади поля и небольшие рощицы. Нам предстояло обогнуть город через дальнюю переправу, из-за чего весь путь удлинялся почти на два с лишним часа. В город мы войдем с северо-востока и под покровом ночи, а это хорошо: нельзя, чтобы кто-нибудь посторонний видел дитя, да и моя одежда пропахла кровью, прибрежной тиной да сыростью — и рубашка, и брюки. Куртку я не стал забирать, отдал ее земле вместе с телом Лаи. Единственная более-менее чистая вещь — плащ — укрывала ребенка от ветра и моросящего дождя, вдобавок к этому, я поставил тепловой контур, однако девочка все же иногда просыпалась и начинала тихо плакать, а я продолжал ехать вперед, вглядываясь вдаль, и думал, что это — хороший признак. Если дитя плачет, значит у него достаточно сил, чтобы справиться со всеми невзгодами, выпавшими на пути. Мы обязательно что-нибудь придумаем. *** В спальне Диер было темно. Я прошел к ее постели, присел на край, положил руку на плечо и тихонько позвал: — Ди… Она не ответила, но задышала чаще и легче. — Ди… Подруга перевернулась на спину и, не размыкая глаз, неразборчиво проговорила: — И где тебя мотало? Иди-ка лучше спать… — Ди, проснись, пожалуйста… Она сонно сощурилась и приоткрыла веки: — Рик… Боже… Ну и запах… Ты что, в канаве валялся? Я промолчал, а девочка на моей руке несколько раз звонко то ли икнула, то ли всхлипнула и будто огорчившись из-за этого, произнесла в тишине пустого дома: — У-а… У-а… У… Диер моментально вскочила с кровати, ошарашено оглядела меня, а, увидев ребенка, приложила ладонь к губам и прошептала: — Ри? — Нет, — на удивление ровно отозвался я, хотя думал, что буду нервничать сильнее. — Это что… Ребенок? — Как видишь, — подтвердил я и, повернувшись, уложил все еще гомонящую девочку на постель. — Где ты был? Почему ты весь грязный? — Ди пробежалась пальцами по моей голове, подняла подбородок, осматривая мое лицо в тусклом ночном свете и встревоженно спросила: — Ты не ранен? У тебя вся рубаха перепачкана в крови… Я отрицательно покачал головой, перехватил ее ладонь, сжав пальцы, и потянул на себя, усаживая обратно на кровать. — Рик… Что произошло? Чей это ребенок? Где ты его взял? — голос ее звучал негромко и слегка подрагивал то ли спросонья, то ли от волнения. Я, зажав ее ладонь в своих, заглянул в глаза Ди в поисках поддержки, и проговорил: — Это мой ребенок, Ди. Теперь это мой ребенок. Подожди… Погоди… Послушай, — я увидел, как расширились ее и без того огромные зрачки, — Я тебе все расскажу, только сначала ответь мне на несколько вопросов. Ты была позавчера у леди Живан на приеме? Диер поводила подбородком из стороны в сторону и прошептала: — Нет… Ты же знаешь, как я не люблю этих надутых ку… — Куриц, — закончил я. — Скажи, кто видел тебя за последние три-четыре месяца? Сможешь припомнить? — Смогу, наверное… Прислуга… Мальчики Мирэха, портная в городе, несколько лавочников, соседка наша… Я так сразу всех и не припомню… Но немного… Зимой я почти не выходила из дома да и эти весенние дожди… Рик, зачем тебе это? Я не понимаю… — Ди, — прошептал я, приложив ее ладонь к губам, — Послушай, Ди… — я внезапно занервничал, и голос дрогнул, но все-таки мне хватило мужества посмотреть ей в лицо и договорить: — Я хочу попросить тебя об одолжении, за которое никогда не сумею расплатиться… Ди… Ты самый близкий для меня человек в этом мире. Я доверяю тебе, как никому… Послушай… — Рик… — в глазах Диер теперь отчетливо проглядывался разгорающийся страх, ее пальцы мелко задрожали в моих, а брови изогнулись болезненным изломом. — Ди, — я сполз на колени около ее ног, на одно единственное мгновение прислонился лбом к ее бедру, вновь поднял взгляд и произнес с таким чувством, с каким, должно быть, шагают с обрыва отчаявшиеся: — Я хочу попросить тебя стать для этого ребенка матерью и моей законной супругой. Мне без тебя не справиться… Время тянулось. Я совершено не слышал биения собственного сердца, зато отчетливо различал ее. Тук-тук. Тук-тук. Тук-тук. Моя подруга немо зашевелила губами, а над нижними веками начала собираться влага, которая того и гляди перевалит через край крупными каплями. — Как… — Я все продумал, я тебе все расскажу. Слышишь? — Налей мне… Пожалуйста, налей мне чего-нибудь покрепче. Или же скажи, что ты просто пошутил… — Я бы никогда не стал шутить с этим. Особенно с тобой. Диер закрыла глаза, и по щекам покатились слезы, выводя за собой дорожки, похожие на те, что изо дня в день оставляли на наших окнах дожди Чераха. Дитя притихло, найдя губами собственный кулак, тихонько завозилось в тряпках, блуждая невидящим взглядом по потолку, и принялось голодно причмокивать.