Substandard Motels (между Бродвеем и Карнеги-холлом)

Даже когда они не сталкивались в закулисной толпе модных показов или фотосъемок, Кай все равно просил Кенсу нанести ему макияж. - Мне нравится, как ты на меня смотришь, - пояснил Кай, попивая виски на террасе какого-то токийского (а может тосканского) отеля. Возможно, для этой вечеринки он оделся чересчур легко и торопливо, но никто и глазом не повел, ведь здесь кожа – это уже слой одежды. Но Кенсу знал, что даже совершенные не бессмертны. Он накинул свой блейзер на угловатые плечи Кая с самодовольной улыбкой. - Конечно. Этого не было достаточно. Улыбаясь позади запонок и чрезмерных плеч пиджака, Кай смотрел в глаза Кенсу затаив дыхание, жестко и требовательно, - Ты прищуриваешься и сжимаешь губы, когда сосредоточен. Как будто чем-то недоволен. Это мило. Ну же. Сделай это для меня. Кенсу не отказался, разумеется. Он бы ни за что не упустил возможность порисовать на идеальном холсте. Но он не знал, хотелось ли ему смотреть на Кая этой ночью. Это был один из тех случаев, когда душа Кая осталась позади, в очередной душевой кабинке, а одалживать свою собственную душу Кенсу не хотел. Он взял сигарету из зубов и слегка постучал по ней указательным пальцем. Пепел полетел вниз, подобно звездам. Завеса дыма прикрыла августовскую луну в глазах Кая. Кенсу отвел взгляд от вихря и сосредоточил внимание на бокале между пальцев Кая. С вечеринки внизу доносились крики и смех, однако он слышал лишь неустойчивое дыхание Кая. Он бросил свой окурок в его напиток, - У меня нет с собой инструментов. Кай не возражал. Улыбаясь и мерцая глазами, он откинулся назад на перила, скрестил ноги и оперся на оба локтя. Маленького кивка вверх хватило, чтобы их глаза уверенно встретились. Он скользнул пальцами меж пальцев Кенсу. Костяшки уперлись, ощущая шероховатость Эуцерин-серума, когда он сказал, - У тебя есть пальцы и, - не отводя взгляда, - язык. И Кенсу понял, что эскизы под открытым небом отличаются от эскизов в свете тщеславных огней. Одни убивают совершенство, а другие соблазняют его. В серебряных лучах, скользящих по лбу Кая, Кенсу видел лишь сверкающий фарфор и серые кончики пальцев, и с каждой секундой ему все больше казалось, что он целует не губы, а холодное творение. Или то, что от него осталось. (Понятие «тощий» точнее определяется контурами костей Кая, нежели парочкой спокойных фраз из словаря). Они отстранились, и Кенсу побелел от ужаса. Он тут же побежал искать туалет. Кто же знал, что сблевывать внутренности через непристойные губы окажется заразным? -- Иногда Кенсу нравилось представлять, что Кай не безупречен. Может быть, дома он был обычным подростком и, когда никто не видел, каждое субботнее утро он устраивался на диване, чтобы смотреть повторы мультфильмов в лужах солнечного света. Может быть, существовала часть его, которая время от времени скучала по дому в Сеуле и тайно искала фотографии родного города в интернете. Но потом он вспоминал, что это и есть субботнее утро, и Кай не смотрел повторы мультфильмов дома на диване, потому что он зависал в лужах пота или может рвоты (или слез) в ногах Кенсу, запутавшись в синяках и ссадинах, и в похмельных стонах. Такой человек не смог бы вспомнить, из какого города он родом, потому что он был рожден из пластика и мерок, и что более важно – ему было бы все равно. - Поднимайся, мы опаздываем на самолет... Он толкнул Кая в грудь пальцем ноги, и брюнет зашевелился, не спеша, с улыбкой, от которой Кенсу отвел взгляд. Упрямясь, Кай обхватил пальцами вокруг ноги Кенсу и прижался поцелуем к ступне, к лодыжке, к колену, к бедрам. В приоткрытых губах Кая, опухших от сна, тонул усталый смех. Они пытались шептать клятвы о любви, об искусстве и будущем, трахая друг друга до непристойных криков, медленно и грязно, под той самой лужей солнечного света, в которой, как однажды думал Кенсу, они могли бы смотреть мультфильмы Диснея. Темп был слишком медленным, и Кенсу молился, чтобы все это закончилось. В тот же день они собрали свои вещи, чтобы отправиться на другой конец мира, и Кенсу сам себе удивился, чуть ли не уйдя с чемоданом Кая. Вещи без обозначений слишком легко перепутать. Каю, судя по всему, было все равно. Иногда, остановив кисть кабуки, Кенсу прерывался на середине штриха между Италией и Китаем, пытаясь расшифровать невидимые слова, выцарапанные на лице Кая. Слова были на всех лицах: у Хекдже красным цветом гремело «я хочу свалить отсюда», а у Хичоля было тонко выведено «поцелуйте меня в задницу» светящимся зеленым. Но в отличие от них, лицо Кая оставалось пустым. Это был совершенный холст для художника, с такими мягкими глазами и закрытыми губами, округлыми щеками и упрямыми бровями. И это ужасало Кенсу; ведь когда он не присматривался, Кай казался частью образа. Может, Кай был всего лишь дышащим орнаментом, разработанным в великих страданиях, как и его любимый ботинок или новенький шарф. - Ты никогда не устаешь от... ну, от всего этого? - спросил Кенсу, дыша около пустующего горла Кая, стремясь напудрить его кадык, - Эти палочки сельдерея, и водка, и снотворное. - Не совсем, - Кай пожал плечами, убирая с лица свободную прядь волос. Его отражение в зеркале пристально осуждало самого себя, - Иначе меня бы здесь не было. - Может это что-то вроде зависимости. Когда ты этого на самом деле не хочешь, а привычка осталась, и поэтому ты жаждешь этого, даже не получая удовольствия... - Нет, я хочу, - быстрая усмешка, - Разве у тебя не так же? - Это другое. Я прихожу, только когда меня попросят, а когда все сделано, иду домой. Готовлю ужин. Живу жизнью, и все такое. Я все еще отличаю помаду от крови, - и Кенсу хотел попросить Кая пойти с ним этой ночью, наверное, для всего такого. Однако он знал, что не приведет домой ничего, кроме вешалки с дизайнерской одеждой, идеальными ногтями, и ничего более. - Но тебе нравится твоя работа, разве не так? - А тебе? - По правде, мне ничего не нравится. Чем еще я могу заниматься? Дело в том, что, наблюдая за Каем, плывущим по подиуму ровной походкой и демонстрирующим блестящий латекс скульптурных ПВХ-пальто, Кенсу понял, что он и правда не был способен ни на что другое. Белый – это не тот цвет, который все стремились купить. Как и билеты на Бродвей, это было нечто такое, что люди брали для развлечения, потому что в конце дня все белое ускользало меж их пальцев и разъедалось в пыль. В конце дня они все становились людьми, а Кай терялся среди серости и пепла. -- С каждым приближением Кая, время и пространство уносились прочь. Кай заботился, чтобы они посещали те же самые показы, и когда это случалось, все сдвигалось с мест, переворачивалось и выходило из фокуса. Минутные прикосновения рук не имели значения, ведь они все равно всегда опаздывали. Аэропортные терминалы и коридоры отелей скручивались в удлиненный лист Мебиуса, а усталость переименовывалась в уробороса. Кенсу пытался найти утешение в воспоминаниях о Сеуле: его старая квартира с потертым дверным ковриком, продавщица уличных закусок, которая не жалела добавки к сундэ и живучий таро-цветок, который он снова забыл полить. Но в конце каждого воспоминания Кенсу осознавал, что он был не в Сеуле, снова. Бродвей был слишком броским, шарфы Кая горели неоном, а даты теряли смысл, когда временные зоны настаивали на том, что в сутках могло было быть больше двадцати четырех часов. Он хотел чего-то большего от Кая, но не был уверен, чего именно, потому что Кай давал ему все—время в такси после показов (прижимая свое колено к бедру Кенсу, руки где-то посередине, а когда Кенсу пытался сдерживать стоны прикусыванием нижней губы, он только ухмылялся), вместе катаясь по песку, улавливая грозы на вершинах небоскребов, где бы они ни были (это было неважно, ведь их притягивало независимо от стран). Накатывали высокие волны гламура, а когда они отходили обратно, их тела впечатывались в песок, и Кай называл это романтикой, а Кенсу развратом. Чего же еще он мог хотеть? Возможно, взяться за руки— Это так по-детски неприлично. В отношениях, как у них, шаги развивались как-то так: увлечение, страсть, разочарование, гнев, а затем неизбежный развал. Но дело было в том, что Кенсу знал это. К тому времени, как он запомнит изгиб позвоночника Кая и форму его ладони, притяжение исчезнет. Кай был новинкой для него (для того, кто летел обратно в Сеул), а он был очередной игрушкой для Кая (для того, кто продолжал летать), и хоть никто из них не произносил этих слов вслух, они были громче всех тех, которые когда-либо звучали между ними. -- Во второй половине дня Сеул наполнялся девушками в джинсовых шортиках и огромными жидкокристаллическими экранами, которые пестрили симпатичными лицами. Поверх лживых обещаний, в бессознательных поцелуях света, они блуждали по знакомым переулкам, прямо к квартире Кенсу. Она была приличной по размеру, в приглушенных и теплых тонах. Полы из березы и клена под белыми занавесками, нежно-голубые кушетки. Они оставляли следы на пыли, которая скопилась в зале; нечеткие пятки отмечались незавершенными большими пальцами. Кай, бросив куда-то свой чемодан, залез вслед за Кенсу на барный стул. Положив руку на плечо Кенсу, он дышал ему в шею, пока они откапывали старые рецепты из кулинарных книг. Они тыкали пальцем то в один, то в другой. Овощи звучат неплохо, и мы уже давненько не ели тофу, но эй, нам нужно сходить в магазин, у тебя есть хоть сколько-то вон, впрочем неважно, у меня достаточно чего бы там ни было, давай пошли уже, и дверь захлопнулась снова. Пыль полетела в окно. Чтобы приготовить обед, обжарьте кимчи до полупрозрачности, добавьте суповую основу, мясо, тофу, и скажите Каю, что даже если он выпьет всю бутылку Пино-Нуара и вырубится на ковре, - Ты все равно должен поесть. Ты обещал. - Нет, я уже... - Одна витаминная таблетка, два мартини, пол оливки, семь тик-таков за последние двенадцать часов. Ты обещал, что поешь со мной, Кай. - Ладно, я обещал. Они зажгли свечи и задернули шторы, в то время как красный воск стекал на прозрачные подсвечники. Кай расставил цветы, которые он подобрал, и тыкнул пальцем в таро-цветок, утверждая что-то о долголетии и связи. Если бы Кенсу прищурился и согласился с Каем, то они могли бы стать одной из тех парочек в мюзиклах Бродвея, поющих о радости жизни и поедающих пластиковый виноград из акриловых тарелок. - Может быть немного остро. Опустив свой бокал на стол, Кай с трудом смотрел на кусок свинины на вилке, которую Кенсу держал перед ним, словно он забыл такую функцию, как питание. Напряжение в желудке Кенсу медленно переместилось в его конечности, и он прикусил губу, когда Кай взял кусочек в рот. Прожевал. Проглотил. Никаких фейерверков, никакого бездыханного предвкушения, только лишь один парень наблюдавший широко-открытыми глазами, пока другой улыбался. - Нет, хен, ты что, высыпал сюда целую банку перца, или как? Вся еда (одна миска риса, одна чашка супа, три бокала вина, четыре ломтика редьки) исчезли с такой легкостью и маленькой легкой болтовней, и полусердечным смехом, что Кенсу почти не удивился, что Кай решил ускользнуть, как только они устроились на диване. - Мне пора идти. У меня примерка через час, - сказал он в дверях, с чемоданом в руке, ведь он и не собирался здесь оставаться, - Спасибо за еду, хен. Прежде чем Кенсу успел ответить, что его тоже вызвали на работу, дверь уже закрылась. Кенсу ужаснулся от мысли, что будто бы Кая здесь вообще и не было. Он собрал свои сумки, проверил по пути телефон и нажал на первый быстрый вызов, пока Тэмин ждал, чтобы его волосы обстригли. - Да, хен? - Кай поднял трубку на четвертый звонок. В пальцы Кенсу просочился ритм перед мелодией, та глухая и столбенящая душу музыка, которая звучит во время показов на подиумах, - Где ты? - На примерке. По какой-то причине, когда Кенсу закрыл глаза, он видел лишь следы Кая, ведущие к ванной. Он задумался, последовал бы он по этим следам? Позволил бы он тогда себе расслабиться в дверном проеме, приковав взгляд к сгорбленной фигуре Кая, разговаривая в промежутках его стонов и хрипов? Стал бы он улыбаться и спрашивать, - Ну и как тебе? - Ты хороший повар, - сказал бы Кай. Что-нибудь в этом роде. А затем он поднял бы указательный палец со сморщенной кожей над грузными, узловатыми суставами, так, что Кенсу зажмурил бы свои веки, до звука туалетного смыва. А открыв глаза, он бы застал Кая в прежнем совершенстве. И маленький поцелуй рвоты на его подбородке. - Что на тебе надето? - Улыбка, которую ты мне дал. Только вот Кенсу был совершенно уверен, что слышал дыхание Кая, снова приглушенное кашлем. Отдаленный смыв туалета, и Кенсу повесил трубку. Повернувшись к Тэмину, он задумался, его ли это вина, что он не способен поддержать, или это вина Кая, что живет ошибочной реальностью. А Тэмин просто приподнял брови, изящно скривив губы. Но Кенсу начинал уставать от вида обнаженных зубов. Он диагностировал это как прелюдию к разочарованию. -- На берегах Кала-ден-Сьерры, Кенсу пришел к пониманию, что Кая почти не осталось за яркими шарфами и хриплым смехом, и что он не может продолжать отношения с манекеном. Даже в листе Мебиуса, с часами на отсутствующих руках, поцелуй оставался всего лишь поцелуем, а шепот – шепотом. Разукрашивать картину это одно, а любить эту картину – другое; он не хотел вешать что-то на свои стены, потому что он не хотел быть тем, кому придется это снимать. - Кай, - он взял лицо Кая в свои ладони, оно было на удивление теплым. Кенсу задался мыслью, почему он вообще думал, что оно окажется холодным, оно же человеческое, в конце концов. Кай – человек, Кай – настоящая личность по имени Чонин, когда ему этого хотелось, даже если все это причиняло боль в виде воспроизведения тепла, - Кай, я тебе нравлюсь? - Конечно, - ответил Кай, голос был глубоким и неравномерным. Кенсу уснул с ужасным желанием слез. Ему снился Кай, взявший неделю отпуска между сезонами, чтобы слетать в Баварские Альпы. Рваные белые и черные клыки пронизывали облака, пока они не залили океан зелеными слезами. Во сне, он сидел дома и звонил Каю со стаканом семидесяти-процентного алкоголя, на вкус напоминавший снотворное, - Что ты задумал? - Телепортацию. Радио гудело монотонными восклицаниями и требованиями, полностью растворившись под тем, как дыхание Кая (вдох, выдох, вдох, выдох) проскальзывало мимо приемника, прямо в ухо Кенсу. Нечто между пыхтением и удушьем. - Только не говори мне, что ты снова существуешь на тик-таке и витаминах. - Это часть моей работы. - Никто не говорил тебе выглядеть как чертова проволочная вешалка. - Хен, ты просто не понимаешь. Это плата за совершенство— - Но ты не должен быть совершенным. - Нет, хен. Нет. Я должен. Я хочу этого. - Кай, я же не какой-то там тупой зритель. Я знаю, что за игру ты ведешь. Тебе плевать на совершенство, к которому ты так стремишься. Ты просто хочешь страдать, правда же? Тебе скучно, и ты просто хочешь страдать ради удовольствия, ведь внимания никогда не будет достаточно, разве не так? Я был твоей публикой, но ты не был моделью, никогда не был, Кай. Ты был просто художником голода—блять, Кай, из тебя художник лучше, чем... - Заткнись! - Черт подери, просто скажи, что тебе блять нужно? Симпатия? Восхищение? Уважение? Жалость? Чего ты хочешь, Ким Чонин? Что я могу сделать, чтобы тебе было достаточно? Холодная тишина. Кенсу не чувствовал своей души. - До Кенсу, больше никогда не смей называть меня Чонином. И Кенсу снилось, что после того, как они повесили трубки, Кай свернулся в клубок перед туалетом. Зарываясь своими бесплотными руками в рвотный таз, он бы наносил скраб на лицо; пытался бы смыть слой макияжа, толстый, как лед, между тем выблевывая все, от угля до сигаретного дыма, ведь чем еще он питался? Часть Кенсу хотела представить, как он хватает Кая за шею и кричит, чтобы он остановился, что он достаточно совершенный, что он не должен быть таким. Но потом, другая его часть вспоминала, что в этом сне он был в Сеуле, а Кай даже не на том же континенте. Все было слишком беспомощно, поэтому он свернулся в клубок. Возможно даже плотнее, чем Кай. Обнял свои коленки и пнул телефон, и поцеловал его, и возненавидел его, и утешал себя, что, по крайней мере Кай заботится о сдирании макияжа... по крайней мере он знает, что на нем макияж. С холодными и словно пленка слезами на ресницах, Кенсу проснулся в темной комнате, рядом с расплывчатыми контурами лица Кая. Он чувствовал, как пальцы Кая задержались на его щеке, а голос Кая был гораздо мягче, чем в его сне, - Хен, прости меня. Иногда все разваливается на части не с бушующим взрывом, а с приглушенным всхлипом, глубоко в перьевой подушке. -- Это был март или ноябрь, когда заканчивался сезон, а Кенсу возвращался обратно в Сочхо, Сеул. Он удивился, что ключ все еще подходил к его квартирной двери, а его таро-цветок был жив. Когда торговка сундэ положила ему добавку, словно он никуда и не уезжал, а Бэкхен с соседней квартиры продолжал петь ту же самую песню в душе, Кенсу мог поклясться, что не чувствовал своего лица по непонятной причине. Ничто не двигалось вперед без него. Кенсу подумал, это могло значить, что они ждали его. Спицы должны быть на месте, прежде чем колесо повернется, а эта сцена из душного тепла и улыбок, которых не было на губах, было тем местом, которому он принадлежал. Не между временными зонами и паспортными штампами, а дома. Он забыл спросить у Кая его адрес, когда они расстались в Амстердаме (там ли?), хотя Кай все равно не дал бы ему таковой. Время шло, Кай не звонил, наверное потому что он сменил свой номер, поэтому Кенсу убедил себя перестать ждать. Жизнь продолжалась. Семинары, совместные проекты, неполные рабочие дни на концертах занимали его между тем, как он пробовал на вкус суп из кастрюли и натыкался на улыбчивого парня Бэкхена в коридоре, который утверждал, что его дергающийся глаз – это какой-то производственный дефект. Таро-цветок наконец завял, и Кенсу заменил его календарем. - Меня надурили, - жаловался он Бэкхену, когда они наткнулись друг на друга на лестничной площадке, - Владелец магазина сказал, что таро-цветки должны жить вечно. - Ничто не живет вечно, - хихикнул Бэкхен. - Да уж, Кенсу, я думал, что хотя бы это тебе известно. -- Конец первой части.