Гул проводов

      Ночью он опять стоял у окна. И опять шел дождь, хотя на утро всё было сухо. Он будто заглядывал в душу, и немой укор читался в его глазах. В телевизоре был белый шум, стрелка часов замерла. Всё, всё застыло, лишь мысли с бешеной скоростью сменяли друг друга. Марк протянул руку и дотронулся до стекла. Как заведенная, я подошла к окну и повторила его жест. Наши руки разделяло лишь стекло, холодное, словно лёд. А что бы было, если бы стекла не было?       В этот момент Марк как-то странно улыбнулся и сделал рывок. Оцепенение спало и я ударила по стеклу. Осколки врезались в кожу, пол залила кровь. Зато Марка больше не было. Да и как он мог здесь быть, он же мёртв. Это же смешно.       На шум прибежала мама.       — Вот дрянь такая, ты что делаешь?       — Я всё исправлю.       Она влепила пощечину. На этот раз довольно сильную, даже разбила щеку. Рот наполнился кровью.       — И в кого ты такая родилась? Всю жизнь мне сломала, ещё и выпендриваешься.       Не выдержав, я убежала. Даже сейчас, даже в такой момент никакого сочувствия. «Ты похожа на отца. Такая же непутёвая, такая же тупая». Может, я тоже не закончу школу. Может, тоже стану безработной алкоголичкой. Ну и что?! Мне всё равно. Мне всё равно, что со мной будет, жива я или мертва.       Я иду по сухому асфальту, пошатываясь и опустив голову. В волосах колтуны, под глазами мешки. Всё осточертело, весь этот мир, все Марки, Томы, мамы и папы, вместе взятые. Вдали орёт пьяная компания. Музыка, машины, алкоголь. Смеются девушки, громко матерятся парни. Парочки целуются, из красной феррари доносятся стоны. Завтра похороны Марка, а все ведут себя, как ни в чем не бывало, жизнь продолжается. Люди по-прежнему пьют, курят, веселятся, танцуют, влюбляются и расстаются. Разве не странно? Это или это я неправильная?       — Эй, вампир! — доносится голос друга Марка, — Давай к нам!       Что за наглый тип. Вампиром меня мог называть только Марк.       — Извини, чувак, нет настроения.       — Да че ты, иди сюда! Надеремся и пососемся, забудь ты о своем придурке!       — Он же твой друг.       — Да какой он мне друг…       — Мудак ты.       — О да.       Иду дальше. Около ночного клуба блюют люди, какая-то девушка валяется и храпит. За ящиками кто-то передаёт кому-то травку. Тут собрались самые низы общества, их мозги растворены в спирте и морфии, а души черны от никотина.        — Оп, а вот и ногастая идет! — подошли ко мне парни, опять друзья Марка, — Давай к нам? Те развеяться надо.       — Нет, спасибо.       — Первый образец бесплатно.       — Я не употребляю наркотики.       — Тогда бухнем.       — Не хочу.       — Курнем.       — Не хочу.       — Ну хоть потанцуем!       — Не хочу. Я пойду.       Парни пожали плечами и ушли.       — А почему бы и нет? Тебе всё равно больше нечего терять.       — Я не спрашивала тебя, Марк.       Я прикусила губу. Опять вкус крови. Он во мне, он вокруг меня. Марк, Марк, Марк. Забавно, что я стала так много думать о нём только после его смерти. И его голос не смолкает в голове, шепчет разные фразы. Иногда самые обыденные, безобидные, а иногда странные, пугающие. И опять гул. Голова начинает нестерпимо болеть, её будто сжимает обручем.       Издалека доносилась музыка. Она манила, завлекала, гипнотизировала. Я чувствовала себя крысой из сказки про Крысолова. Я шла по узкой улочке, освещаемой тусклым светом фонаря. Темные провалы окон зияли в старой, потрескавшейся стене, исписанной чернилами и кровью. Вокруг этого дома был пустырь с валяющимися строительными материалами. Тут легко можно было провалиться в яму или напороться на что-нибудь острого. Чем ближе я подходила, тем темнее становилось, тем больше отдалялся последний фонарь. И всё же осталась невредима, отделавшись несколькими царапинами и синяками.       Внутри ничего не было, только развалины, надписи и рисунки и дырявая крыша. Но через рваные провалы были видны звезды и Луна, освещающие помещение.       — Ты всё-таки пришла, — сказал вчерашний юноша, — Я знал, что ты придешь. Ты теперь одна из нас.       — Музыка влекла меня, — ответила я, — Словно крысолов играл на своей флейте.       — Это и был Крысолов, — рассмеялся парень, — Говорят, его музыку могут услышать только наши.       Позади него стоял — кто бы мог подумать! — тот самый психотерапевт. В очках, с зачесанными набок и прилизанные гелем волосами, в очках, которые он всё время протирает и в отутюженном костюме-тройке.       — Но вы же… — пролепетала я.       — Мы не говорим о дневной жизни здесь, — мягко остановил он меня, — Сейчас мы другие.       И впрямь, он не имел ничего общего с тем тихим психотерапевтом, сидящем целыми днями в душном обшарпанном кабинете. Сейчас он другой, с юношеским огнем в глазах и странной, пылающей аурой.        — А меня зовут Дарящий, — сказал человек в капюшоне.       — Я не вижу твоего лица, — сказала ему я.       — Потому что я Тень.       — Интересно, какое имя здесь у меня? — задумалась я.       — Ты его узнаешь, — тихо сказал Дарящий, — Однажды узнаешь. Но сейчас ты безымянная.       Я подошла к окну и выглянула в него. Город казался таким далеким, словно его отделял океан.       — То, что происходит там, тебя больше не касается, — сказал Дарящий. Он неслышно подошел сзади и положил руки на подоконник, — Ты свободна. Но лишь на одну ночь. Рассвет всё разрушит.       — Я вижу его по ночам. Он пытается мне что-то сказать, но не может.       — Он не слышит тебя. А ты не слышишь его. Вы теперь слишком далеко друг от друга и вряд ли встретитесь. И в то же время вас связала недосказанность. Печальная история.       Я промолчала. Закрыв глаза, ясно представила, как Леа плачет у себя в комнате, трясущимися руками держа дисплей. Ночью её страхи усиливается. Ночью она пожирает себя, с дрожью по всему телу ожидая спасительный рассвет. А Том сидит в гостиной, ожидая родителей. Но они не приедут. Они говорят на языке денег, они задаривают Тома подарками, лишь бы заткнуть. В глубине души он понимает это, но надеется, что они изменятся.       — Перестань. Тебя это не касается. Ты больше не с ними.       Черлидерша смотрит на изображение Марка. Оно сделано весной, на фоне цветущего кустарника, он был чуть загорелый, в шляпе и гавайской рубашке, его мокрые от пота волосы прилипли к вискам. Он безмятежно улыбался, а его взгляд был обращен куда-то в сторону. Я даже знаю куда. На меня, стоящую в сторонке, как всегда, в закрытой одежде и в такой же, как у него, шляпке, и в солнечных очках, подчёркивающих белизну кожи.       Сзади черлидерши висело изображение нас с Марком. Сандра была зачеркнута, потому что была недостойна Марка. Сандре целой жизни не хватит, чтобы полюбить его так, как любит она. Она любила каждый его сантиметр, каждое его слово, каждый его шаг и след. Она внимала каждому его слову, даже если он молол чушь. Она любила даже его любовь ко мне. И она хотела разлучить нас любой ценой. Впрочем, сейчас она поняла: не любой. Она не хотела, чтобы один из нас умер.        — Не надо. Сопротивляйся.       Снова дождь. Снова лежим в комнате, по стеклам стучат капли дождя. Небо тоскливо-серое, на руках порезы. Плеер на двоих, Дэвид Боуи. Мы лежим друг напротив друга, закрыв глаза. Мы одни в этом мире, две неприкаянные души. Родителям на нас плевать, учителя считают пропащими, знакомые надменными. Даже черлидерша любит не Марка, а лишь его образ. Но даже так, она хотя бы что-то чувствует, и в этом я ей завидую. У меня нет ни любви, ни сожаления, лишь звенящая пустота.       Я кукла, засранка, пропащая девка. Мне чувства неведомы, люди — лишь образы на пути. Мир — хрустальный шар, а чувства — лишь игра, как в театре. Я жалкая дворняжка, мой хвост давно ободран, а язвы не заживают. Но люди видят несчастную мордашку и уже готовы пожалеть. Я кусаю руку, кормящую меня. Мне любовь неведома, мне любви не надо. Просто дайте мне сгнить.       Кто-то обнимает меня сзади, кто-то нежный и тёплый. Это не мужчина. Это женщина. От неё шла материнскую любовь, которую я никогда не получала. Любовь обволакивающая и успокаивающая. И за такую любовь я готова рвать и метать.       — Ты не одна. Ты с нами. Навеки наша, неприкаянная, странная, израненная. Мы вытрем твои слёзы и залатаем твои трещины.       — Мама… — выпалила я и сама же осеклась.       — Я Мама, ты права. А ты Кошка.       — Кошка?       — Кошка, Которая Гуляет Сама По Себе. Это про тебя. У тебя никогда не будет хозяина, ты беспризорница, любовь для тебя лишь глупость. Когти её ранят тебя и убивают с каждым разом.       — Я всегда считала это неправильным. Что я не такая. Я полосовала себя, чтобы хоть что-то почувствовать. А временами казалось, будто я давно мертва.       — Тот, кто любит тебя — чаша, переполненная влагой жизни. Он воспевает её, он влюблен в неё. Потому ты его и влечешь, потому что ты — противоположность твоей жизни. В тайне он Целитель, что хочет лечить больные души.       — Да, любовь к жизни — это про Марка. Он всегда радуется мелочам. Например, дождю или цветущему дереву.       — Вы разрушаете друг друга, но вы связанны одной цепью. Любовь впивается в вас своими шипами подобно розе. Но вы не можете отстать друг это друга. Я это называю разрушительной любовью.       Мы танцевали в свете луны, рассказывали друг другу сказки, пили нектар, дарующий пропуск Туда. Точнее, это делали все остальные, а у меня пока не было на это права. Не сейчас.       Когда тьма начала сходить на нет, помолодевший психотерапевт дал мне свернутую четыре раза бумажку.       — Я ухожу, — сказал он, и я чувствовала: больше мы не увидимся.       — Куда? — спросила я.       — Туда, — сказал Крысолов и засмеялся. В его глазах плясали веселые искорки, он задорно улыбался. Теперь он был подростком.       — Это место находится за звездой, выше солнца и ниже луны, — сказал он, — Там находится наш дом.       — Но это какая-то несуразица… — начала было я.       Но Крысолов уже встал на подоконник и упал. Я подбежала к окну и посмотрела вниз. Психотерапевта не было. Рассвет прогнал последние сгустки тьмы. Солнце лениво поднималось из-за горизонта, на траве сверкала роса. Я оглянулась и увидела, что рядом со мной нет никого, кроме бездомного, громко храпящего с бутылкой в руке.