rise;

У него объятия теплые-теплые, и когда он касается ее, Джинни уверена, что находится под мощнейшей защитой, ей хочется свернуться у него на груди калачиком, уткнуться носом в яремную вену и просто дышать им, наслаждаться спокойствием, теплом, покровительство — а Блейз и не против. Он ворвался в ее жизнь так неожиданно, что Джинни даже не смогла бы рассказать все в мельчайших подробностях, да и что тут рассказывать, если честно? Ей, кажется, было чуть больше восемнадцати, а Хогвартс был тих, запуган и слегка депрессивен; Джинни ходила по коридорам, втянув голову в плечи, и старалась как можно меньше показываться кому-то на глаза — все глядели как на неведому зверушку, все хотели пожать лапку и протянуть дополнительный корм — действительно ведь, она потеряла брата, кучу друзей и причиняла вред так часто, что боль, кажется, стала ее частичкой. А у Блейза были удивительно искристые глаза — он ничего не говорил, особо никак не реагировал, ходил со слизеринской грацией, подсаживался к Гермионе за обедом и обсуждал с ней кучу вещей, до которых Джинни дела не было; а еще он рассматривал Джинни с особой внимательностью, будто влезал ей под кожу, глядел в самое ее нутро. И Джинни не могла этому противиться; она все чаще замечала, что пытается быть к нему ближе, крутится на одной орбите и даже в библиотеке засиживалась не меньше Гермионы, правда маскировала тягу к Блейзу под тягу к знаниям неумело, и Гермиона пару раз даже прыскала, изображая из себя ничего не понимающую девчонку. Джинни выпустилась из Хогвартса, держа Гермиону за ладонь, и боясь сказать, что разлюбила Гарри — губы дрожали, голос хрипел где-то в трахее, пытался вырваться, но затихал где-то в гландах, рвался вверх, но под гравитацией падал вниз — а глаза у Гермионы понятливые-понятливые, такие, по которым гадать можно, и ведь не ошибешься ни на грамм. Гермиона тогда просто сжала ее пальцы чуть сильнее обычного, а затем обняла до легкого головокружения, сжала до синяков под ребрами и отпустила, не говоря ни слова; и Джинни, глядя на нее — такую сильную, такую необыкновенную, такую восхитительно-роскошную, — разглядела на дне зрачков плескающуюся панику, и ведь не за нее, Джинни, а за Гарри — за бедного Гарри, что лишился так многого, на чьих плечах новый мир вырос, кто должен быть храбрым, и в чьей руке должна быть чужая рука. И именно в этот момент Джинни отчетливо поняла, что рука принадлежит не ней, а Гермионе, и ей мгновенно сразу легче. Тогда-то Блейз и остался с ней навсегда; с вечной улыбочкой, бутылками магловского пива и кучей историй о другой вселенной, где нет магов, где все одинаковы, без отбросов, без разграничений в силе/могуществе/крови, и Блейз не звал ее туда, но Джинни сама пошла — здесь ее ничего уже не держало. Джинни помнила, как кричала мама, как заливисто смеялась Флер, прекрасно понимающая, каково это — любить того, кто не может тебе принадлежать, помнит шок в глазах Рона, растерянность на лице Гарри и легкую улыбку на лице Гермионы, что сместилась в сторону к Гарри на пару миллиметров; пока неощутимо, незаметно, но для Джинни этот ее шаг стал решающим. Блейз увез ее не в другой мир, попросту в другую страну — ту, где непонятный язык, где люди все время кричат, где средняя температура все время ближе к нулю, и Джинни втянулась — главное ведь, чтобы рядом кто-то был, чтобы всегда руку тянул, помогал не оступаться. И Джинни, глядя на Блейза — заносчивого сноба, что вечно кривил нос при ее появлении, глупца, что бродил за Малфоем хвостом, сумасшедшего, что целовал ее так умопомрачительно, аж колени поджимались, ненормального, что сделал ей предложение на вершине статуи Свободы, причем, действительно на вершине — они стояли аккурат на ее макушке, прилетев под покровом ночи, — и понимала, что ничего иного ей не нужно. Блейз улыбался одними лишь глазами и прижимал к себе, а она ощущала себя маленькой девочкой; ее броня рушилась, снималась слоями, трескалась и никак не желала обновляться. И, если честно, Джинни впервые не хотелось ничего менять.