Короли и Королевы

Меня возмущает черный юмор судьбы, играющей с человеком в кошки-мышки: то прижмет когтистой лапой, то вроде бы отпустит и даст побегать, но в конце обязательно сделает цап-царап, да иногда ещё с особым цинизмом. Борис Акунин. «Самая таинственная тайна и другие сюжеты»

*** — Можно я кое в чём признаюсь? Себастьен и Марина выжидательно посмотрели на него. Хесса продолжала незаинтересованно пить кофе — на её рану наложили повязку с какой-то чудодейственной эльфийской мазью, но она всё равно старалась не совершать пока лишних движений. Захария молча бинтовал у зеркала в коридоре покрытую язвами голову с редкими волосами, постепенно становясь похожим на ожившую мумию. Диего и Дарр где-то ходили. Нейтан вздохнул: — Я никогда раньше не вытаскивал никого из тюрьмы. Себастьен и Марина почти синхронно пожали плечами. — Никто из нас этого не делал, lapin, — отозвался Себастьен. — Максимум — Пересмешник вовремя вносил залог, если требовалось вытащить кого-нибудь из следственного изолятора. Или помогал избежать ареста изначально. Если кто-то из наших попадал по-настоящему — значит, боссу он был уже не нужен. — Именно, — подхватил Захария мрачно, присоединяясь к ним за столом. — Потому что каждому дураку понятно — риск того не стоит. Вот увидите: Пересмешник просто решил избавиться от всех нас разом. Чёртова суицидальная миссия, вот это что, а не работа. Зачем ему это? Да без понятия! Пересмешник — чёртов псих! Кто вообще знает, что творится у него в голове? Нейтан покачал головой: новое задание вызывало энтузиазм, похоже, у него одного. Остальные к миссии отнеслись крайне скептически и единодушно сочли её, кажется, очередной эксцентричной причудой мистера Мункли. — То есть, никто из вас не знает, что конкретно нам предстоит? — уточнил он без особой надежды. — О, мы знаем, — кисло заверил его Захария. — Мы знаем, что эта тюрьма — неприступная крепость, созданная специально для того, чтобы держать там таких, как мы. — И на всей территории блокируется любая магия, — добавил Себастьен. — А если мы засветим свои рожи в процессе, то вне зависимости от того, будет ли побег удачным, нас всех упекут туда же, и протекция Гильдии не поможет, — Захария скрипнул зубами. — Даже Пересмешник не обладает такой властью, чтобы отмазать нас в этом случае. Говорю вам: мерзавец решил извести нас и нанять на наше место кого-нибудь нового. Может, мы просто ему надоели. Хуже всего было то, что мысль эта, по всей видимости, пришла в голову не одному ему: за столом повисла напряжённая тишина. Нейтан попытался вспомнить все фильмы про побег из тюрьмы, которые только видел. Он отказывался сдаваться и перенимать этот всеобщий пессимизм. — Тогда… может, нам стоит попробовать вытащить её, когда её повезут в суд? Я хочу сказать, напасть на полицейский фургон по дороге должно быть всё-таки легче, чем на укреплённое здание? Но прежде, чем кто-нибудь успел что-либо на это ответить, внезапно подала голос до того молчавшая Марина: — Суда не будет. Все повернулись к ней. Марина вновь пожала плечами и повторила: — Суда не будет. Пересмешник сказал, это инсайдерская информация от заказчика. Дату суда не назначат на ближайшие полгода точно, да и затем будут переносить её всё дальше и дальше под каким-нибудь формальным предлогом. А наш срок, как вы помните, до конца ноября. Общего настроения это, конечно, ничуть не улучшило. Нейтан задумался, глядя на фотографию их цели: Себастьену удалось каким-то образом раздобыть фото качеством повыше, прямиком из полицейского участка, где эльфийка стояла в профиль и в анфас с пронумерованной табличкой в руках. Если суда не будет, значит, его первые впечатления оказались верны: девушка была невиновна. — Кому это могло понадобиться?.. — пробормотал он, размышляя вслух. — Зачем кому-то её подставлять? — Не наше дело, — прозвучало неожиданно над его плечом. Он обернулся: Дарр вошёл в кухню совершенно неслышно, будто привык подкрадываться к врагам со спины — и, вероятно, так оно и было. — Как и то, кому так срочно нужно её оттуда вытащить. Бесплатный совет, маг: задавай меньше вопросов — целее будешь. Нейтан хмыкнул, но спорить не стал: дружелюбия у Дарра в его отношении так и не прибавилось, и тот, казалось, только и искал малейшего повода к нему прицепиться, бросая в его сторону презрительные взгляды и замечания. Обойдя его, Дарр положил в центр стола смятый на сгибах чертёжный лист — это оказался подробный план здания. В углу листа отчётливо виднелись смазанные следы чьих-то окровавленных пальцев, с виду довольно свежие, и несколько подсохших багровых капель рядом. Нейтан решил, что не очень-то хочет знать, откуда эти следы взялись. — Это… схема тюрьмы? — спросил Себастьен. — А ты как думаешь? Да, это схема тюрьмы. Не спрашивайте, где я её достал. Никто не спросил. Захария сказал: — И это всё, что у нас есть? Один чертёж — и очень много проблем, которые он не решает? Просто отлично. Просто великолепно, коллеги. Не знаю, как вы, а я уже начал присматривать себе дешёвое жильё в Мексике — если только Пересмешник не найдёт меня и там. Мы просто обречены на успех. Но Нейтан подумал: это всё неважно. Важно было то, что эта девушка, А’лиссент’Рейна, нуждалась в их помощи, и им выпал шанс эту помощь оказать. Она была невиновна, а значит, должна быть на свободе. Нейтан в этом ни секунды не сомневался. Поэтому он пригляделся к плану внимательнее, и у него возникла одна идея. — Слушайте, — спросил он, вдруг улыбнувшись. — А нам можно привлекать к этому делу… скажем так, экспертов со стороны? *** Если это была война, то она начиналась с осады. Сперва осада эта напоминала чей-то глупый розыгрыш: в столовой А’лиссент’Рейне вдруг перестали подавать что-либо, кроме мяса и рыбы. Котлеты, сосиски, какой-то мясной суп, варёная курица, рыбные консервы и тушёнка — кого-то другого это могло бы обрадовать, но для А’лиссент’Рейны это означало, что есть ей приходится то, чем делилась с ней из своей тарелки Надин, поскольку ничего вегетарианского лично ей не давали. Когда она спросила прямо, в чём дело, работники столовой отвечали ей только скупым «Не положено», ничего не объясняя. Потом её перестали пускать в библиотеку. Библиотекарь смотрела на неё с некоторым сочувствием, однако утверждала, что ничего не может поделать: нельзя — значит, нельзя. Рейна, пытаясь найти альтернативу потерянному досугу, попробовала было заниматься в спортзале — однако уже минут через десять после того, как она нашла свободную беговую дорожку, одна из заключённых начала скандалить на ровном месте, чуть не втянула её в драку, и явившаяся разобраться с шумом охрана вывела А’лиссент’Рейну из зала, назидательно ткнув её дубинкой в спину в процессе. Настоящую нарушительницу порядка они не тронули, а её саму в спортзал больше не пропускали. — Это просто смешно, — сказала она Надин тем вечером. — Представить не могу, на что она вообще рассчитывает. Она не делилась с Надин подробностями их с Данвер конфликта, но отчего-то у неё было отчётливое ощущение, что Надин и так уже всё известно. Может быть, Данвер не в первый раз проворачивала с заключёнными что-то подобное — от этой мысли ей становилось дурно. Надин только хмыкнула. — На твоём месте я бы не зарекалась, Принцесса. Поверь мне, она знает, что делает. Ей и хотелось, и не хотелось одновременно расспросить дриаду подробнее на этот счёт. С одной стороны, если это уже случалось прежде, то, возможно, ей стоило знать, к чему быть готовой и как с этим справлялись до неё. С другой же — спросить означало признать, что проблема существует, и мысль об этом была унизительна сама по себе. Признавать проблему, тем более, такого личного характера, у эльфов было попросту не принято. Ты или справлялся с проблемой самостоятельно, или позорил семью — что, в свою очередь, было совершенно немыслимо. Так что А’лиссент’Рейна спрашивать не стала. Она ждала четверга, чтобы увидеть Пайо’тен’Лика: рассказывать о «проблеме Данвер» она не собиралась и ему, но ей хотелось просто поговорить с ним в эти трудные времена. Пайо’тен’Лик не пришёл. Весь вечер заключённых, одну за другой, вызывали к посетителям, и они радостно уходили — поговорить с мужьями, матерями или с детьми, братьями и сёстрами, друзьями и подельниками. С адвокатами, наконец. А’лиссент’Рейну так и не позвали. Перед отбоем она позвонила брату с общественного тюремного телефона, и он удивлённо сообщил: — Мне сказали, что ты заболела и лежишь в изоляторе, и проводить к тебе отказались. Ты правда нездорова? Надеюсь, ничего серьёзного? — Нет, — сказала она, испытав мимолётную вину за то, что правдой встревожит брата, вероятно, больше, чем встревожила бы ложью. — Я в порядке. Послушай, ты говорил с Рив? Она что-нибудь упоминала насчёт адвоката? Приходи в следующий раз вместе с ней, ладно? Мне действительно нужно с ней поговорить. — Она много работает, Рейна. Мы придём, конечно, я скажу ей, просто — ты же знаешь, она очень занята. Кажется, в компании сейчас стартовал какой-то новый большой проект, — он помолчал. — И мама… — Что с мамой? На том конце трубки послышался вздох. Пайо’тен’Лик помедлил с ответом. — Всё… не очень хорошо. Я не хотел говорить, но дело и правда плохо, А-Рей. Наш целитель разводит руками. Я даже пригласил человеческого врача, представляешь? Матушка, конечно, не одобрила, пыталась его прогнать, но он успел её осмотреть. И… выписал какие-то, кажется, витамины и успокоительное. Сказал не тревожить её, просил её соблюдать постельный режим, но ничего дельного так и не сказал. А я по его глазам видел, что… Он замолчал, не договорив. А’лиссент’Рейна сжала трубку и закусила губу. Она должна была находиться дома, рядом с братом и матерью. Может быть, если бы она объединила усилия с семейным целителем… Но вместо этого она была здесь, запертая в этой огромной клетке, и вынуждена была тратить своё время на нелепое противостояние с Данвер. — Поговори с Рив, — повторила она. — Может, адвокату удастся добиться, чтобы меня выпустили под залог. Хотя бы на пару дней, чтобы увидеться с вами. И скажи маме, что я в порядке, это недоразумение скоро разрешится. Пусть за меня не переживает. Он обещал ей, и они попрощались. Сразу же после этого А’лиссент’Рейна попыталась дозвониться заодно и сестре: никто не взял трубку. Молчание сестры тревожило её всё больше. В пятницу обитателей обеих соседних камер куда-то переселили, и на их место пришли новые. А’лиссент’Рейна бы не обратила на это внимания, если бы в ту же ночь не выяснилось вдруг, что одна из новых соседок — та, что справа — имеет неприятную привычку включать после отбоя телевизор чуть ли не на всю громкость, чтобы смотреть какие-то бесконечные ток-шоу, где, судя по звукам, доносившимся из-за стены, каждому участнику прописывалось в сценарии кричать дурным голосом на всех остальных гостей, постоянно перебивая друг друга. Вторая соседка казалась поначалу достаточно тихой по сравнению с первой — ровно до того момента, как начала громко и призывно стонать где-то после полуночи, заглушая даже телевизор. А’лиссент’Рейна не хотела знать, чем она там занималась, но заснуть ей так и не удалось. На её вежливую просьбу вести себя потише ни одна из них не среагировала. Во время обхода охраны обе камеры замолкли почти одновременно, а затем вернулись к прежней громкости, несмотря на то, что другие заключённые неоднократно кричали, чтобы они заткнулись: пару раз начиналась грубая перебранка, охватывавшая половину коридора. Зато Надин всю ночь спала, как младенец, словно ничего не замечая. В полночь с субботы на воскресенье камеры, как и неделю назад, снова открылись. А’лиссент’Рейна никуда не пошла: так и лежала, тревожно вслушиваясь в шаги снаружи, пока в коридоре наконец не стало относительно тихо. Стонов на этот раз слышно не было, а вот телевизор в соседней камере снова начал надрываться, как только коридор опустел. А’лиссент’Рейна полежала ещё немного, почти уверенная, что кто-нибудь из заключённых решит воспользоваться шансом и напасть на неё, пока двери открыты, однако ничего не происходило, и в какой-то момент она всё-таки встала, чтобы дойти до соседки с телевизором и попытаться договориться. Надин поймала её сверху за плечо. — Не ходи, — сказала она шёпотом. — Мерседес — бешеная сука. И спит с ножом в обнимку. Только проблем наживёшь. Она была права, конечно. А’лиссент’Рейне пришлось напомнить себе, что никакие цивилизованные разговоры в этом месте не сработают: телевизор работал так громко, вероятно, не столько потому, что кому-то это так уж сильно нравилось, сколько потому, что этой Мерседес, очевидно, пообещали за подобное поведение какую-нибудь выгоду. Именно для того, чтобы она не давала ей уснуть… и, в общем, цели своей она достигла. Потом дошло и вовсе до абсурда: А’лиссент’Рейне стали мешать даже банально принимать душ. Когда бы она ни пыталась зайти в душевую, за ней немедленно следовал кто-то из обширной шайки Аш-Хатри. Она чувствовала себя неприятно беззащитной, раздеваясь под их взглядами и усмешками, которые, казалось, липли к обнажённой коже, как грязь, и душ в итоге не особенно помогал от этого ощущения избавиться. Она старалась игнорировать это, как могла, — ровно до тех пор, пока однажды вечером чья-то рука не прикоснулась к ней вполне однозначно чуть ниже спины, пока она ополаскивала волосы. Она резко обернулась: такая же нагая человеческая женщина лет сорока, обрюзгшая и насквозь пропахшая сигаретным дымом, стояла рядом, даже не думая отойти, и нехорошо улыбалась ей неровными жёлтыми зубами. От неё разило убийствами: не так сильно, как от той же Аш-Хатри, но достаточно, чтобы изнутри тут же накатила резкая волна дурноты. — Говорят, товарищ начальница тебе не мила, — проговорила они хрипло, со странным смешком. — Так может, я тебе больше буду по вкусу, Принцесса? Ну, не ломайся, я со своими девоньками обращаюсь справедливо! Как она смогла подобраться к ней незамеченной? А’лиссент’Рейна с неудовольствием ответила: нехватка сна, похоже, плохо сказывалась на её бдительности. Она подумала было, что придётся драться, но тут же отмела эту мысль: пол был скользкий и ненадёжный, за спиной женщины маячили глумливые лица её, по всей видимости, подельников, а кроме того, драться обнажённой, в тесной тюремной душевой, казалось ей верхом вульгарности. Ша’амте Мал'Таори не для этого учил её древнему боевому искусству. Тогда она подалась назад, избегая повторного прикосновения, — жадные пальцы с грязными ногтями уже потянулись к её груди, — и, вслепую нащупав кран, максимально вывернула вентиль с холодной водой. Ледяной поток обрушился на них обоих; противница сердито вскрикнула, рефлекторно отпрянув, и А’лиссент’Рейна, воспользовавшись её замешательством, проскочила мимо, к двери, на ходу хватая одежду и наспех одеваясь прямо на мокрое тело. Её никто не остановил, только вслед неслись издевательские комментарии тех, кому ледяного душа не досталось, однако после этого происшествия с ванными процедурами она решила пока повременить. А затем осада начала сказываться на тех, кто никакого отношения ко всей этой «войне» не имел: на её союзниках. Первой пострадала Надин. На неделе охрана ворвалась к ним в камеру ни с того ни с сего, утром, когда А’лиссент’Рейна ещё толком не проснулась — очередная бессонная ночь вымотала её так, что она уже думала пропустить завтрак, лишь бы остаться в постели ещё хотя бы ненадолго. Она не сразу поняла, что происходит: охрана заставила их обеих встать и отойти к дальней стене, после чего принялась бесцеремонно перетряхивать их койки и личные вещи. И только когда одна из охранниц с торжествующим видом вынула из-под матраса дриады какую-то засохшую тонкую веточку, на которой чудом сохранилось несколько пожухших листьев, А’лиссент’Рейна осознала: дело плохо. — Отдайте! — Надин шагнула к той надзирательнице, что держала ветку, но другая тут же удержала нимфу, заломив ей руку. Та словно не замечала. — А ну, отдайте! Моё! Это моё! Это показалось А’лиссент’Рейне странным: обычно Надин не слишком волновало то, кому и что на самом деле принадлежит. Но вдруг она вспомнила, за что именно дриаду посадили — и тут же всё поняла. — Контрабанда, значит? — надзирательница покачала головой. — Три дня в одиночке, B-688. Правила едины для всех. На всякий случай они обыскали ещё и общую тумбочку, вышвырнув на пол и пренебрежительно смяв запасные комплекты белья и тюремной униформы. Выгребли из вещей Надин какие-то ленты для волос, резинки, скрепки и другие мелочи, о «приобретении» которых, похоже, и сама дриада успела забыть, — Надин следила только за древесной веткой в их руках. — Здесь всё, — распорядилась старшая из надзирательниц. — Эту — в карцер. Это, — она передала третьей охраннице прут, — донесите до котельной и сожгите там, что ли. Ещё какую заразу не хватало здесь развести. Надин закричала, как раненый зверь. Рванулась из хватки — да так, что на мгновение её и правда отпустили от неожиданности. Доли секунды ей хватило, чтобы наброситься на охранницу — но тут вторая пришла в себя и снова скрутила её, на этот раз крепче, мгновенно сковав ей запястья сзади наручниками и дополнительно ткнув её шокером. Надин бездумно продолжала вырываться. А’лиссент’Рейна никогда её такой прежде не видела. — Нет! Нет! Это всё, что от него осталось!.. Не смейте!.. «Он убил моё дерево», сказала Надин тогда, в день их знакомства. Дерево, в котором хранилась частица её души. А’лиссент’Рейна так и стояла молча, чувствуя себя отвратительно бессильной. — Бросьте, — не выдержала она наконец. — Это всего лишь старая ветка, какая ещё контрабанда? Кому она этим навредит? Всё, чего она этим добилась — это приказа молчать и удара дубинкой в плечо. Когда охрана ушла, уведя с собой брыкающуюся Надин, и закрыла камеру, А’лиссент’Рейна посмотрела на пол: среди вывернутого наизнанку постельного белья, сброшенного с коек, и разбросанных по камере вещей она заметила отлетевший с ветки единственный сухой лист. Она подобрала его. Убралась в камере, вернув всё на свои места. И спрятала лист уже под свой матрас, чтобы позже вернуть его Надин. Из карцера Надин вернулась только через неделю, осунувшаяся, притихшая и нехарактерно мрачная, с уже подживающими синяками на руках и на лице — похоже, сопротивлялась она тогда сильнее, чем было бы разумно. — Я достала его останки через знакомых нимф в городе, когда попала сюда. Пересадила бы их куда-нибудь, но… — поделилась она с А’лиссент’Рейной, когда та, украдкой от мигавшей в углу камеры наблюдения, показала ей лист. — Ты же видишь… здесь один бетон. Здесь совсем нет земли — кроме той, что внизу, а внизу ни одно дерево расти не будет. Потом она вдруг шмыгнула носом, отворачивая лицо, и прижалась к плечу А’лиссент’Рейны, как ребёнок в поисках защиты взрослого — привычный уже дискомфорт иголками встопорщился под кожей (убийца, убийца), но А’лиссент’Рейна притворилась, что не замечает этого. Она успела увидеть: в самой глубине взгляда нимфы металось что-то дикое. С удивлением и горечью она осознала, что это, кажется, страх. — Ненавижу одиночку, — пожаловалась Надин тихо. — Плохо, тесно. И только я. Никого больше. Я не могу одна. Не могу, понимаешь? Раньше, раньше всегда рядом были друзья. В парке. В рощах. Всюду была музыка, — и потом, помедлив: — Я не слышу здесь Леса, Принцесса. Совсем не слышу. Да, подумала А’лиссент’Рейна, утешительно гладя её по волосам. Голос Леса здесь, в подземном царстве, слабел для неё с каждым днём. С каждой ночью. Она не хотела и думать о том, что с ней будет, когда отголоски его Песни сотрутся начисто даже из воспоминаний. Эта тюрьма медленно убивала каждого из Его детей. После Надин страдать начали и другие — все, кто имел раньше неосторожность к А’лиссент’Рейне приблизиться. Кицуне, которую А’лиссент’Рейна попыталась навестить после выписки той из лазарета, отшатнулась от неё при встрече, как от прокажённой. — Из-за тебя, — сказала она на ломаном английском с сильным акцентом, пятясь от неё по коридору так, будто А’лиссент’Рейна ей чем-то угрожала. Лисий хвост её до сих пор висел безжизненным куском меха, и выглядела она плохо. Знаменитая регенерация оборотней, похоже, здесь тоже работала с перебоями. — Это из-за тебя, второй раз. Что ты заступиться. Я не просить заступаться! Она сказать. Из-за тебя. Не подходить. Инга, куница-оборотень, посмотрела на неё дикими глазами, когда А’лиссент’Рейна вошла в столовую следующим утром, и вышла из-за соседнего с ней стола, даже не доев свой завтрак. Она двигалась как-то скованно, будто у неё были сломаны рёбра или отбиты внутренние органы, и испуганно оглядывалась на эльфийку всё то время, пока не выскочила из дверей столовой. Незнакомка из библиотеки, чьего имени она так и не узнала, та самая, которая предупреждала её, в числе прочих, не ходить на Арену в первую Ночь битвы, очень вежливо и холодно попросила к ней не приближаться и демонстративно обошла её по широкой дуге, стоило им пересечься в коридоре. Жаль: А’лиссент’Рейне казалось, что со временем они могли бы найти друг в друге как минимум интересных собеседниц. И так далее, и тому подобное. Если кто-то хотя бы заговаривал с ней — уже на следующий день А’лиссент’Рейна, видя их где-нибудь в столовой или в прачечной, замечала у них свежие синяки и глубокие порезы на видных местах — и второй раз подобную ошибку заключённая уже не совершала. А’лиссент’Рейна ощущала себя разносчицей чумы, не меньше: все, кто так или иначе с ней соприкасался, вынуждены были за это поплатиться. Во время очередной Ночи битвы, измотанная бессонницей до предела, А’лиссент’Рейна неосторожно проспала полночь, стоило только наступить долгожданной тишине. Как потом позже оказалось, зря: утром она узнала, что Надин бесшумно выскользнула из камеры, присоединившись к идущим вниз заключённым. Дриада заметно хромала, когда вернулась, и была непривычно угрюмой. На её опухшем лице красовался новый обширный кровоподтёк, костяшки пальцев были содраны до крови, а губа была явно разбита. — У меня был выбор, — сообщила она. — Или Арена, или карцер. Снова. Уж лучше драться, чем сидеть в одиночке. Забей, Принцесса, не смертельно. Уж я повыдёргивала этой сучке волосы, не сомневайся. Не твоей, конечно — она без тебя теперь в боях не участвует. А’лиссент’Рейна вспомнила концентрированную ненависть, которой насыщен был внизу, казалось, сам воздух. Вспомнила животную ярость, поглотившую её саму в ту ночь на Арене. Безжалостную толпу, раз за разом выталкивающую новых заключённых на растерзание Аш-Хатри и ей подобным. От одной мысли вернуться туда её замутило, и всё же она сказала: — В следующий раз я пойду с тобой. Только, подумала она про себя, вряд ли это на что-то повлияет. Никому — ни себе, ни Надин, ни злосчастной кицуне — она не могла здесь по-настоящему помочь. Лишённая напрочь и досуга, и общения, — на всякий случай теперь приходилось держаться от других заключённых подальше, — она попыталась подать заявку на участие в общественных работах. Разумеется, завернули её и там. Она была готова к самой грязной, самой неблагодарной работе, лишь бы хоть чем-то занять руки и голову — ей отказали даже в этом. От вынужденного безделья и полной изоляции она чувствовала, что начинает понемногу сходить с ума. Остро не хватало солнечного света. Свежего воздуха. Прогулок. Болезненная тревожность понемногу разъедала её изнутри. В один из этих бессмысленных, пустых дней она пришла в прачечную, чтобы хоть как-то скоротать время. Там она оказалась не одна. Возле одной из стиральных машин, устроившись на складном стуле со спицами в руках, сидела пожилая женщина неопределённого возраста и национальности, с распущенными седыми волосами, и что-то вязала, ожидая, видимо, завершения стирки или сушки. А’лиссент’Рейна предположила про себя, что и она сейчас уйдёт, едва её завидев, но та, казалось, не обращала на её присутствие ни малейшего внимания. Тем лучше. А’лиссент’Рейна уложила вещи в свободную машину и тоже стала ждать, погрузившись в свои мысли. — Ты проиграешь, эльфийка. Вздрогнув, она обернулась к женщине. Та продолжала вязать, не поднимая взгляда от своей работы, но обращалась явно к ней: больше никого рядом не было. — Прошу прощения? — Ты проиграешь, — повторила та невозмутимо. — Потому что играешь не в ту игру и не по тем правилам. Твоя стратегия недальновидна, девочка. Можешь мне поверить, я была на твоём месте — не здесь и не сейчас, но давно, очень давно. И была на месте той, кто сейчас ставит тебе палки в колёса, и была всем посередине. Я знаю, как ведутся подобные войны. Очередное непрошеное вторжение в её жизнь — впрочем, с тех самых пор, как она попала в это проклятое место, А’лиссент’Рейне приходилось раз за разом терпеть нарушение своих границ. Личное здесь слишком уж быстро становилось общественным достоянием: порой вся тюрьма ощущалась, как одна большая общая душевая, где приходилось постоянно раздеваться перед незнакомцами. — А вы, простите?.. — она вздёрнула бровь, не закончив вопрос и ожидая, что собеседница, по крайней мере, представится. — Можешь считать меня экспертом со стороны, если угодно, — спицы продолжали деловито сновать вверх-вниз в её узловатых коричневых пальцах. — Подумай сама: у неё есть власть и неограниченные ресурсы, и у неё есть время. Столько времени, сколько понадобится. Ты наивна и глупа, если рассчитываешь выбраться отсюда до того момента, когда ей удастся тебя сломать. Она может позволить себе быть терпеливой. Запомни: время разрушает горы и дворцы, иссушает реки и точит волю. И оно здесь — не на твоей стороне. А’лиссент’Рейна скрестила руки на груди. — И что вы предлагаете? — спросила она после паузы, мысленно тут же обругав себя за то, что попалась на удочку и всё-таки спросила чужого совета. — Дай ей то, чего она хочет, — женщина наконец повернула к ней голову, и А’лиссент’Рейна увидела, что глаза у неё — разного цвета: синий и чёрный. Тонкие морщинистые губы изогнулись в ядовитой усмешке. — И возьми взамен всё, что может дать тебе она. Воспользуйся её слабостью в своих целях. Обрати против неё её же собственные желания. Дай ей почувствовать себя победителем. Взгляд разноцветных глаз вновь сосредоточился на вязании. Приглядевшись к её рукам внимательнее, А’лиссент’Рейна вдруг заметила, что узор на тёмной шерсти очень напоминал какую-то причудливую магическую печать. — А потом — вонзи ей нож в спину, как только она отвернётся. И выпей её до дна. Спицы клацнули друг об друга завершающим движением — и внезапно стиральная машина, в которой полоскались вещи А’лиссент’Рейны, надсадно загудела, обдав саму А’лиссент’Рейну целым снопом сердитых искр. Пришлось срочно выключать её и спасать бельё, но было уже поздно: машина зажевала вещи и порвала их, безнадёжно испортив. Пока она отвлеклась, «эксперт со стороны» встала со своего стула, подошла к ней сзади и положила ладонь ей на плечо. А’лиссент’Рейна задохнулась от ужаса: судя по всему, на счету этой женщины числилось столько смертей, сколько какой-нибудь Аш-Хатри и не снилось. Это ощущение, которое она не смогла бы описать никакими словами, совершенно её парализовало: она не успела даже разогнуться из той позы, в которой вытаскивала вещи из машины. Убийца наклонилась к её уху. — Ты должна помнить вот что, девочка. Побеждает не самый гордый — и даже не самый выносливый. Побеждает тот, кто умнее. И с этими словами она хладнокровно вылила на голову А’лиссент’Рейны сверху жидкость из какого-то флакона. Красные, узнаваемо солёные ручейки побежали у неё по лицу: кровь. Она задохнулась повторно, вскочила на ноги, с отвращением отплёвываясь; «эксперта» в прачечной уже не было. Пока она умывалась в ближайшей раковине и вытиралась испорченной мокрой футболкой, советчицы, разумеется, и след простыл, когда А’лиссент’Рейна вышла в коридор и попыталась найти её в толпе заключённых. Зато она нашла кое-кого другого. Эрика Данвер стояла у перил на лестничной площадке второго этажа, откуда хорошо просматривались входы и выходы почти всех тюремных помещений на этом уровне. Увидев А’лиссент’Рейну, Данвер тут же улыбнулась ей — и весело ей подмигнула. А ведь она действительно играла с ней, поняла вдруг А’лиссент’Рейна. Как кошка играет с мышью, прежде чем схватить зверька за горло зубами и придушить окончательно. Это всё было для неё всего лишь забавой. Она будто говорила ей: «Я могу сделать гораздо, гораздо хуже. Это только цветочки. Всё ещё впереди». Твоя стратегия недальновидна. Правда была в том, что никакой стратегии у неё не имелось: до этого момента она даже не задумывалась о том, что ей нужен какой-то план. Она не собиралась выживать здесь, не собиралась здесь задерживаться. Она всё ещё думала: это временно. Эти неприятности скоро закончатся, и она оставит всё позади, как дурной сон: и тюрьму, и Данвер, и эту глупую войну. Но теперь она поневоле задумалась: что, если это не так? Что, если свобода не так уж и близко? Что, если с этого поля битвы по своей воле ей уйти не удастся? Что тогда? В одном старая ведьма была права: время здесь, и правда, уж точно было не на её стороне. *** — Чисто теоретически, — начал Нейтан осторожно. — Что ты знаешь об охранных и блокирующих магических системах? Я имею в виду, официальных. Таких, знаешь, мощных, которые могут использовать… ну, скажем, в банке. Эльф поднял на него глаза и некоторое время задумчиво изучал его лицо. — Чисто теоретически, — отозвался он в тон. — Я бы не хотел быть тем, на кого ты будешь ссылаться в случае твоего ареста после попытки ограбить банк. Без обид. Нейтан нервно рассмеялся и потёр шею сзади. — Нет, нет, я не собираюсь грабить банк, ничего такого! Вообще, знаешь, забудь про банки, это я так, к слову. Может, просто посоветуешь мне какие-нибудь книги или журналы о том, как устроена защитная система местной тюрьмы? Тот отложил «Сонную Лощину», которую до этого читал, и откинулся на спинку стула, чтобы оглядеть Нейтана уже внимательнее. На прилавке рядом с кассовым аппаратом стоял пластиковый стаканчик из «Сэндмена» на углу — Нейтан принёс кофе в качестве взятки. — Почему у меня такое чувство, что ты пытаешься втянуть меня во что-то крайне нелегальное? Нейтан замялся. Строго говоря, информация ему требовалась и впрямь для целей не слишком легальных, но помощь бы ему и правда не помешала. Эльф вздохнул. — Нейтан… — Йона, честное слово, это ради благой цели! Йона был продавцом из того самого книжного магазина. Нейтан, услышав о том, что тот тоже собирает на досуге амулеты и разбирается в магических книгах на уровне какого-нибудь библиотекаря Ассоциации, немедленно обрушил на него всё своё дружелюбие с неиссякающим энтузиазмом щенка-лабрадора. В том числе и для того, чтобы попытаться уговорить его дать почитать особенно дорогие книги из скрытой секции магазина, так сказать, в аренду, — но не только поэтому (да и попытка всё равно провалилась). Главным образом Йона просто был ему интересен сам по себе: эльф, да ещё и почему-то разбирающийся в совершенно человеческой магии, — никто из Детей Богов ни книги, ни амулеты, как правило, не использовал, — интриговал его уже одним своим существованием. Так что теперь Нейтан носил ему кофе, заходил поболтать в магазин, когда шёл в клуб или обратно, чтобы поделиться историями или узнать о каких-нибудь последних новинках в мире магических фолиантов — часы работы магазина, похоже, зависели исключительно от настроения самого Йоны — и успел уже позвать его на выходных в кино на какой-то ужастик: Себастьен, Диего и Марина в субботу были заняты работой, а ему до жути хотелось посмотреть новый фильм про «Чудовище из Леса». Про свою работу Чистильщиком Нейтан, ничтоже сумняшеся, разболтал ему едва ли не в первый же день знакомства. Йона выглядел сбитым с толку каждый раз, когда Нейтан объявлялся на пороге лавки: словно он всё время то ли надеялся, то ли попросту ожидал, что Нейтан больше не вернётся после каждого его ухода. У него как будто не было никакой жизни за пределами магазина: он мог быть на месте с раннего вчера и до самого утра, а то и дольше. Каждый раз, когда Нейтан спрашивал его, чем он занимается на досуге, ответы сводились к чтению книг и вялотекущим экспериментам с новыми амулетами. Нейтану почему-то отчётливо казалось, что живётся Йоне довольно одиноко. Может, поэтому тот с непривычки так легко Нейтану поддавался. Вот и сейчас: поупрямившись для виду, Йона быстро сдался под его умоляющим взглядом и всё-таки взял с прилавка стаканчик, признавая своё поражение. — Что конкретно тебе нужно знать? Нейтан просиял. Чуть больше получаса спустя они уже сидели в задней комнате «Карнавала Дьявола»: Дарр, уходя, очень спокойно пригрозил, что отрубит Нейтану правую руку, если узнает, что тот выносил добытый им чертёж тюрьмы за пределы клуба (Нейтан не был уверен, шутит он или нет, но Дарр почему-то был совершенно убеждён, что он, Нейтан, чертёж обязательно потеряет. Что, конечно, было полным абсурдом — Нейтан терялся только сам, но никогда не терял по-настоящему важных вещей). Схема тюрьмы была разложена перед ними на столе. — Что ты здесь видишь? Йона красноречиво глянул на багровые следы в углу листа. Покосился на дверь: в коридоре они столкнулись с Мариной и Захарией, как раз выходившими куда-то на задание, и выражения лиц у троих участников этой немой сцены были очень странными. И очень выразительными. Нейтан ощутил мимолётный укол вины — должно быть, эльфу с его природой было здорово не по себе в этом месте, в обиталище оборотней и немёртвых. — Я вижу, что ты и твои… коллеги затеяли что-то очень рискованное, Нейтан. Ты знаешь историю этой тюрьмы? Нейтан покачал головой, всем своим видом выражая готовность слушать. Йона откинулся на спинку стула, задумчиво водя по линиям чертежа кончиками пальцев — будто разгадывал сложный лабиринт. — Насколько я знаю, её построили задолго до основания самого города. Понимаешь? Сначала была тюрьма, а уже потом — первое жилое поселение рядом. Завоеватели из Старого света ещё не приплыли к этим берегам, когда тюрьма уже существовала. Но там держали не простых преступников. Уж точно не людей… и не тех, кто был хотя бы похож на человека. Никто не знает точно, кого именно так опасались древние местные маги, чтобы построить целую тюрьму специально для этих созданий, но говорят… они всё ещё там. Самые первые заключённые. Они всё ещё там, под землёй. Вроде бы спят крепким сном, но даже во сне они достаточно могущественны, чтобы отравлять свою темницу ядом бесконечной ненависти к тем, кто когда-то их заточил, — Йона отодвинул чертёж от себя и помолчал, скрестив на груди руки. — Напрашиваются два вывода. Первый: если это так, значит, даже таким древним существам до сих пор не удалось оттуда выбраться, а уж силы им, судя по тому, что я читал, не занимать. И второе… — он со значением посмотрел на него. — Даже если это всего лишь слухи, стоит учесть вот что. Эта тюрьма специально строилась с тем расчётом, чтобы сдерживать мощные потоки магических энергий, и с задачей своей она по сей день справляется успешно. С тех пор дополнительные слои и уровни защиты только надстраивались поверх — современные технологии в сочетании с проверенными магическими печатями и артефактами Ассоциации. Не знаю, что ты задумал, но, если честно, лучше бы это был просто твой научный проект. В ином случае, боюсь, шансы на успех весьма невелики. Нейтан поражённо на него уставился. Признаться, он очень надеялся, что хотя бы Йона скажет ему что-нибудь ободряющее. Все вокруг были заранее так уверены в провале предстоящей миссии, что оставаться единственным оптимистом здесь становилось всё труднее и труднее. — Но должно же быть хоть что-то, что можно сделать, — он отчаянно хватался за любую соломинку. — Любая система несовершенна! Всегда есть лазейки, так? Все эти артефакты и печати, они все должны быть взаимосвязаны между собой, нужно только разорвать эту связь — и вся паутина рухнет, верно? Должен быть способ! Йона вновь посмотрел на чертёж. Поразмыслил. — Есть способ, — сказал он тихо. — Не знаю, насколько он осуществим, но… лазейка есть лазейка. Я скажу тебе, если ты скажешь, кого именно вы собираетесь оттуда вытащить — если, конечно, это и в самом деле не просто «научный проект». К этому вопросу Нейтан был готов. Можно сказать, он даже рассчитывал, что Йона всё-таки спросит; нетерпеливо порывшись в карманах, он торжествующе выложил на стол ту самую фотографию — лавандовые глаза, водопад каштановых волос, печальное молодое лицо в профиль и анфас. — Вот! Она — она же из твоего народа, Йона. Эльф! В тюрьме! Я же говорил — благое дело! Йона, правда, рассматривал фотографию так долго, что энтузиазм Нейтана успел несколько схлынуть. Он беспокойно заёрзал на месте и решил на всякий случай уточнить: — Она этого не делала. Того, в чём её обвиняют. Она никого не убивала. Я почти в этом уверен… — Я знаю. Уже приготовившийся к долгому спору, Нейтан удивлённо выдохнул: — Знаешь? Йона пожал плечами. — Все эльфы знают. Мы плохо сочетаемся с убийствами. Настолько плохо, что если она виновна, — он посмотрел Нейтану в глаза. Голос его стал ещё тише. — То вам уже некого оттуда вытаскивать. К этому моменту она уже давно лишила бы себя жизни. Это цена, которую мы платим, — он помолчал ещё немного, давая Нейтану осмыслить сказанное. Затем вдруг решился: — Я помогу. И он помог. К концу разговора смутные очертания плана наконец начали вырисовываться у Нейтана в голове, и он вновь ощутил прилив надежды. Миссия перестала казаться невыполнимой. Потом, провожая Йону до ближайшего метро, Нейтан поинтересовался у него: — Так вы знакомы? С этой девушкой. Когда ты смотрел на её фото, мне показалось, что ты её узнал. Йона ответил не сразу. В холодном свете рекламных щитов, мимо которых они проходили, его бледное лицо с тонкими чертами казалось меланхоличным портретом какого-нибудь юного графа, не дожившего до совершеннолетия и теперь поселившегося в фамильном замке в виде одинокого привидения. — Я не знаю её лично, нет. Но я о ней слышал. Она… она особенная. Нейтан машинально кивнул было — и тут же уточнил, спохватившись: — Особенная? Они уже стояли у входа в метро. Йона повернулся к нему. В глазах у него сквозила болезненная смесь мечтательности и глухой, бездонной тоски. — Её выбрал Лес. В эльфийском квартале не говорят об этом вслух, но все просто знают, понимаешь? Лес выбрал её, чтобы и дальше нести покинувшим Его детям свою Песнь. Не будет её — и Песнь постепенно затихнет, затеряется в шуме городской жизни. Вот почему она важна для нас. Вот почему… я желаю тебе удачи в этом рискованном деле, Нейтан. Мэовин Иль’тари’Анд необходимо вытащить из этого ужасного места как можно скорее. Нейтан был с ним абсолютно согласен. Он рассеянно наблюдал за тем, как золотистая макушка Йоны скрылась за стеклянными дверями и стала спускаться вниз по переходу. Многое предстояло обдумать. «Держись там, — сказал он мысленно, обращаясь через разделявшее их расстояние к той, чью фотографию теперь так и носил с собой в кармане. — Просто продержись ещё немного, ладно? Мы спасём тебя. Понадобится только ещё немного времени. Ничего плохого с тобой случиться не успеет. Мы вытащим тебя вовремя. С тобой всё будет хорошо, вот увидишь!» Но внутренний голос упорно подсказывал: это тюрьма. «Плохое» случилось уже в тот день, когда эльфийка только туда попала. *** В кабинете было тихо. Кажется, утро выдалось солнечным: сквозь закрытые жалюзи по краям окна в комнату упрямо пробивались золотые лучи, окрашивающие холодную голубизну стен в тёплые тона. А’лиссент’Рейна смотрела на это окно, не в силах отвести взгляда: она слишком устала, чтобы беспокоиться о том, как выглядит при этом со стороны. Лучи манили её, как приворотные чары. Хотелось сорвать эти жалюзи ко всем чертям и распахнуть окно настежь, чтобы вдохнуть полной грудью утренний воздух. Интересно, какое там сегодня небо? Видны ли отсюда деревья, оставшиеся от леса, окружавшего когда-то давно тюрьму со всех сторон? Должно быть, эти деревья уже начали менять свой зелёный наряд на красно-золотой. А может, ещё нет. А’лиссент’Рейна не знала даже, какая теперь на улице погода. Тепло? Холодно? Ветрено? Часто ли идут дожди? Ей пришло в голову, что она слишком давно не видела солнца. Казалось, мир снаружи остался где-то очень далеко, где-то в другой жизни, за тысячи световых лет от этого проклятого подземелья. Единственное окно было здесь, в этой комнате, где из всех тюремных помещений ей хотелось быть сейчас меньше всего, — да и это окно, как назло, было вечно от неё закрыто. Никогда прежде ей не случалось покидать дом так надолго. Сколько она здесь уже была, чуть меньше месяца? А такое чувство, что гораздо больше. Отчего-то становилось всё труднее считать дни: безликие будни смазывались в сплошную серую полосу. «Это неважно, — уверяла себя она. — Смешной срок: всего лишь месяц. Луна успела смениться только один раз, а я уже раскисла. Просто позор». Но потом она вспоминала: «Время разрушает горы и дворцы». Не в ту игру, не по тем правилам она играла. Как скоро Данвер перейдёт к серьёзным мерам? Как скоро она просто посадит её в одну камеру с Аш-Хатри или с кем похуже, просто чтобы превратить само её существование в пытку? А может, засунет её сразу в клетку к мантикоре или василиску, и перестанет выпускать за пределы камеры вовсе. Заставит Надин драться на Арене каждую неделю — против людей, собратьев и монстров. Запретит визиты. Лишит воды, еды, электрического света ламп, чтобы она окончательно перестала отличать день от ночи. Сколько она выдержит, прежде чем воля её иссякнет, как песок в часах, и ей не захочется даже бороться? Вчера вечером к ней наконец-то приходила Рив. Сидя за стеклом в комнате для визитов, Кай’та’Рив была словно посланником из другого мира: аккуратная, вся одетая с иголочки, как обычно, со своей красной помадой (мать так и не смогла отучить её от этой человеческой привычки), с причёской волосок к волоску. А’лиссент’Рейна — в мятой белой футболке и в застиранном тюремном комбинезоне, со спутанными волосами, поскольку за день до того охрана под каким-то нелепым предлогом отняла у неё, смешно сказать, единственную расчёску, — на её фоне мгновенно ощутила себя какой-то… запущенной. Очередное маленькое, незначительное почти унижение, из множества которых складывалось одно большое. Но Кай’та’Рив улыбалась ей так ласково, интересовалась её делами так искренне, что А’лиссент’Рейне всё равно стало легче от встречи с ней. На целых десять минут. А потом она спросила про адвоката. — Извини, — Кай’та’Рив сочувственно покачала головой. — Плохие новости. Я нашла подходящего, но, увы, мы не смогли договориться о сумме: в компании сейчас небольшой кризис, если честно, так что, сама понимаешь, не все расходы мы можем себе позволить. На поиски нового уйдёт ещё какое-то время, тебе придётся немного потерпеть. А’лиссент’Рейна мельком оглядела её — шёлковая блузка, новые серьги с рубином, изящная аметистовая подвеска — и ощутила вдруг неприятную горечь на языке. — Ладно, — произнесла она медленно, отказываясь верить собственным догадкам. — Что насчёт государственного? Он бесплатный, так? Кажется, мне полагается… — Вот уж не вздумай даже! — Рив возмущённо фыркнула в трубку. — Человеческий адвокат, назначаемый государством? В этом городе, откуда нас и без того всеми силами пытаются выжить в тесные гетто где-то на окраине? Сестрица, не сходи с ума. Я не доверяю этим прохвостам, и тебе не стоит. Такой адвокат возьмётся за твоё дело только ради того, чтобы окончательно очернить наш народ в глазах общественности. Нет уж: лучше немного подождать, и я найду для тебя самого лучшего специалиста, будь уверена. До суда всё равно дойдёт нескоро, насколько я понимаю — здешняя бюрократия чудовищно долго обрабатывает подобные вопросы. А’лиссент’Рейна ничего не ответила. Кай’та’Рив звучала убедительно — как и всегда. Из них двоих именно Рив всегда была той, кто блистала на каждом торжественном вечере, на каждом выходе в свет. У неё всегда находились слова — колкие, разумные, проницательные. Обманчиво-мягкие или насмешливо-едкие. В зависимости от того, кого и в чём ей нужно было в данный момент убедить. Она не боялась спорить даже с матерью, ещё когда они были детьми. Рив прочили карьеру политика и место в Городском совете. Но… — Кое-что не даёт мне покоя, — начала А’лиссент’Рейна, невольно задержав дыхание, как перед прыжком в воду. — Я всё хотела спросить. В тот вечер, когда меня арестовали… зачем ты мне звонила? — О чём ты? Она подняла глаза. Кай’та’Рив выгнула бровь. — Ты звонила мне, — повторила А’лиссент’Рейна настойчиво, чувствуя, как пересыхает в горле. — Разве нет? Я помню: ты позвонила и попросила прийти… в ту самую лавку. Зачем? Ты тогда так и не сказала, что тебе было нужно. Почему именно тогда? Почему ночью? Почему ты не рассказала об этом полиции? Несколько мгновений Рив молчала, разглядывая её лицо. А затем… затем она улыбнулась, и сердце А’лиссент’Рейны оглушительно разбилось. — Бедняжка, — сказала она. — Уже повредилась рассудком. Я тебя не виню: ты ужасно выглядишь. Должно быть, тебе здесь приходится несладко… Я не звонила тебе в тот вечер, сестрица. Как мне тебя ни жаль, факт есть факт: ты совершила преступление. И никакие фантазии этого не изменят. Это было похоже на удар — острым кинжалом прямо под дых. А’лиссент’Рейна застыла. В лёгких разом кончился воздух. Никогда раньше ещё ей не приходилось так сильно сожалеть о собственной правоте. Зачем ты так, хотела спросить она. Я твоя сестра. Мы делим одну кровь. Как ты можешь?.. Но она так ничего и не сказала и не спросила. Только смотрела Кай’та’Рив в глаза — и понимала: ведьма из прачечной говорила правду. В ближайшее время она отсюда не выйдет. Никакого выхода под залог не будет, а суд, если она до него доживёт, вряд ли решится в её пользу. Она ничего не могла сделать. Никто ей не поможет. Она была в этой войне одна. С самого начала. И теперь она сидела в кабинете Данвер и смотрела в закрытое окно, а в голове отдавалось эхом: твоя стратегия недальновидна. Надеяться ей теперь оставалось исключительно на себя. — Пойми меня правильно: я тебе не враг, — говорила тем временем Эрика. — Думаю, нам обеим будет лучше, если ты перестанешь считать меня таковой. Мама иногда говорила, что отца погубила гордыня. Какие-то пьяные человеческие подростки бросили ему в спину что-то оскорбительное в один из тех вечеров, когда он улаживал что-то с городской администрацией и поздно возвращался привычной дорогой в эльфийский квартал. И вместо того, чтобы просто проигнорировать их, он решил, что преподаст зарвавшейся молодёжи урок. Только вот не учёл при этом, что давным-давно забросил боевые тренировки, а противников было больше. И что у одного из них был нож. Он скончался уже в больнице, от внутреннего кровоизлияния. Глупее смерти и не придумаешь. Особенно для эльфа. — Как насчёт компромисса? — спрашивала Эрика. — Вот что: в качестве жеста доброй воли я сделаю тебе подарок. Я скажу тебе, почему ты здесь. Я дам тебе ответ. Ты ведь хочешь этого, правда? Я знаю, что хочешь. Как знаю и то, что никого ты не убивала, дорогая. В лучах солнца, очерчивающих прямоугольник окна, танцевали беззаботные пылинки. Осенью воздух пах как-то по-особенному: сухими листьями и ветром перемен. А’лиссент’Рейна думала о времени. Думала о доме. — Я достаточно изучала вашу культуру, — продолжала Эрика. — Я знаю, как вы относитесь к насильственной смерти. Жаль только, что ни один суд подобное доказательство не примет. Она думала о пикси, бьющихся о клетку изнутри — бессильно и бессмысленно. Эрика встала из-за стола. Сделала кофе. Поставила одну чашку перед А’лиссент’Рейной. Другую взяла в руки и присела на край стола, вытянув вперёд одну стройную белую ногу. — Я предлагаю переговоры, Рейна, — она сменила тон. Голос её стал мягким, как тёплое пуховое одеяло. — Если задуматься, нам вовсе не обязательно ссориться, правда? Мы могли бы быть друзьями. Она думала о матери, которой вот-вот могло не стать. Эрика наклонилась к ней. С намёком подвинула по столу поближе к ней чашку. — Всё, чего я прошу — это маленький шаг навстречу. Я скажу тебе ответ на твою загадку, а ты… проявишь в ответ немного дружелюбия. Звучит разумно, правда? «Дай ей то, чего она хочет. И возьми взамен всё, что может дать тебе она». Духи Леса свидетели: она ужасно устала. В самом деле, выпить кофе было бы неплохо. Так что — она взяла чашку и отпила сразу несколько глотков. Эрика наблюдала за ней с поощрительной улыбкой. Кофе был восхитительно горячий. И крепкий. Слишком сладкий, на её вкус — но выбирать не приходилось. Ещё пара глотков. Слишком поздно она поняла, что у этого кофе какой-то странный, незнакомый привкус. Перед глазами поплыло. Что-то неуловимое растекалось по венам. Она подняла голову: Эрика очень пристально на неё смотрела. В тишине, накрывшей кабинет, пришло запоздалое осознание. — Что… было в кофе? — только и сумела произнести она. Эрика усмехнулась. Вынула чашку из её ослабевших мгновенно рук. Погладила по голове. — Ответ, — сказала она. — Это — твой ответ. И мой подарок. А’лиссент’Рейна закрыла глаза и провалилась в невесомую, прекрасную темноту. Она была в лесу. Лес обнимал её зелёными ветвями, как родную: блудная дочь, возвратившаяся домой после долгих скитаний. Лес ласкал её листьями и травой, крыльями бабочек и бутонами цветов — нежнейшие прикосновения, от которых под кожей расплывалось приятное тепло. Лес говорил с ней на языке ручьёв и птиц. Целовал её летним ветром и солнечными лучами. (Чьи-то руки касались её, чьи-то губы.) Лес пел для неё, заботливый и добрый, всепрощающий и понимающий. Пел о том, как рад её возращению. Пел о том, что принимает её обратно. Всегда — принимает. Такой, какая она есть, такой, какой она была и станет. Любой. Я люблю тебя. Ничего не бойся. (Что-то мягкое, что-то белое, словно пена на волнах. Бурная река, нагретые солнцем воды…) Лес пел, и А’лиссент’Рейна едва не расплакалась от облегчения. Боль и тоска постепенно разжимали свои тиски с её сердца. Лес баюкал её в своих объятиях, точно больное дитя. (Что-то не так. Это обман, обман…) Отпусти свои тревоги. Лес дарил ей блаженство. Печаль уходила. Ей было хорошо. (Иллюзия. Проснись.) Она не желала просыпаться. Забвение окутывало её сладким туманом. Лес пел свою колыбельную. Солнце её согревало. (Это… не…) Перед глазами завертелась пёстрая карусель: голубое пятно неба, яркая зелень, жёлтые блики солнца, тёмные стволы деревьев, белая — (почти белая, как её волосы) — полоса ручья, скачущего по порогам между камнями. Вокруг порхали бабочки и стрекозы, пикси и волшебные светлячки — сотни, тысячи разноцветных маленьких крылышек, звенящих и шелестящих. Ей было так легко, как не было, наверное, с самого детства. (…то, чем кажется…) Нагая, свободная от всего лишнего, она стояла в лесу, дыша полной грудью, и забывала обо всём, что было с ней плохого. (Чужое дыхание пахнет мятой и кофе.) И это было счастье. Ровно до тех пор, пока она не очнулась в одной постели с Эрикой Данвер.