Ломка

Он сидел на кровати опустив плечи и спрятав лицо в ладонях. От препаратов казалось, что в голове свили паутину, наловили в нее жирной, ворочающейся мошкары, залили смолой и зацементировали. Он не помнил, когда в последний раз его накачивали до такой степени. Опасно большие дозы. Санитары, проработавшие в Аркхэме дольше, знали, что его нелегко срубить. Кололи наверняка. Джон не был уверен, сколько прошло времени. Щетина неприятно царапала ладони, острая, не моложе двух-трех суток. По-настоящему серьезную отсидку он пережил шесть, может, семь лет назад. Недели три в изоляторе просто выпали из жизни, и ему понадобилось еще несколько недель, чтобы восстановить мысленные процессы на базовом уровне. Он не помнил драки. Он проломил другому пациенту череп и проткнул живот отломанной ножкой стула подоспевшему санитару. Так ему сказали. Но Джон не мог сказать, произошло ли это на самом деле. В памяти остались яркие вспышки, шум, привкус адреналина… и ни единого связного образа. У него не было причин не верить. Эта версия объясняла почему его избили и дали дозы, достаточные, чтобы поджарить мозг. Драки между пациентами – это одно. Но за атаку на персонал следовал жесткий ответ. Джон не мог объяснить, почему до сих пор боится, что Брюс узнает о нем что-то в этом духе. Он выпотрошил у него на глазах трех человек. Он пытался убить его. Но одна мысль, что Брюс знает, заставляла скрипеть зубами и прятать лицо в ладонях от стыда. Последнее воспоминание перед дракой с Уэйном, перед изолятором — Брюс выходит из комнаты. Его спина, повернутая к нему, удаляющаяся. Брюс исчезает за дверью. Доктор Леланд присаживается рядом на кровать. Произносит слова, но Джон не улавливает смысла. Ее лицо обеспокоенное и уставшее. Когда их взгляды встречаются, он видит в них столько разочарования и немого выговора, что часть его хочет опустить взгляд, отвернуться к стене и спрятаться с головой под одеялом. Другая, большая его часть, хочет сдирать с ее лица кожу и выдавливать большими пальцами глаза, мять их в глазницах, пока они не выползут из гнезд темно-красной пастой, теплые, стекая по ладоням на запястья и оставляя бурые пятна на простынях. Но присутствие Леланд успокаивает, приносит умиротворение. Она долго сидит рядом с ним — во всяком случае, так ему кажется, а потом наступает темнота. Когда Джон очнулся вновь, его тело ломило, и вместо мозга в черепе лежал, делая голову неподъемной, раскаленный и пульсирующий булыжник боли. Прошло достаточно времени, прежде чем он смог вспомнить, как его зовут — какое имя ему дали в лечебнице — и узнать комнату, в которой находится. Первое, что он сделал, обретя заново способность мыслить — уронил лицо в ладони и застонал. Он налажал. Крупно. Последствия, последствия, каждое действие имеет последствия — в этой области знаний Джон был настоящим экспертом. Он так часто имел дело с последствиями, что ему было почти наплевать. Почти, если бы в Аркхэме были другие занятия. Что-то помимо созерцания стены, а его жизнь не превратилась в Азбуку Морзе из точек и тире. Точка — Брюс, тире — ожидание. Тире — ожидание. Брюс, Брюс. Разочарование на его лице. « ...Почему, Джон?.. » — Нет, нет, нет, — он ударил кулаком в стену, быстро поднимающаяся в груди ярость вытесняло другое, неприятное, тянущее чувство. Ярость была лучше, ярость он мог выплеснуть. Другое чувство забиралось внутрь, как клещ, присасывалось к грудной клетке, обвивало щупальцами сердце и легкие, пиявкой вытягивало из него жизненную энергию. Он налажал. Он ведь знал правила игры. У игры под названием Аркхэм правила были очень простые. Правило номер один — ты создаешь проблемы, ты — проблема. Проблема решается. Как правило, решением становился изолятор. Тупицы, не контролирующие себя, годами гнили в бетонной коробке. Выучив это правило, Джон больше туда не попадал. Исключением была заварушка с Зсазсом и заточкой, около года назад, и… эта драка. Память услужливо воспроизвела ощущение удара затылком о лицо, влажный хруст, шум крови в ушах и эйфорию градусов под сорок-пятьдесят, от которой у него сразу снесло крышу. С плеч слетел балласт, что-то вроде Эвереста, и миллионы воздушных шариков оторвали его от земли, поднимая в воздух. Чувство невесомости он помнил очень хорошо, яростную возню, боль и чувство высвобождения — тоже неплохо. Он был таким живым — намного живее того покойника, в которого превратился после Эйс. Помнил он жгучую боль в бедре, когда в плоть через одежду с силой вогнали иглу с транквилизатором. Головокружительную легкость и тошнотворное чувство удовлетворения от вида тщательно скрываемой боли на знакомом лице, силящимся сохранить стоическое выражение. О, он насладился каждой секундой этого. Не было и призрачного шанса на самообман по этому поводу. Но как же сильно он налажал. Джон снова застонал, переваривая информацию, запустил худые пальцы в волосы, глядя под ноги, на собственные ступни в стоптанных больничных шлепанцах. Его старых шлепанцах. Нужно было сжечь их перед уходом. Может, если бы он сжег их, все сложилось бы иначе? Джон крепко зажмурился, борясь с головокружением, и сделал глубокий неровный вдох. Он определенно чувствовал себя намного лучше. В целом — ужасно. Ломило тело, от наркотиков голова налилась свинцом и раскалывалась, и он не мог прогнать из нее мысли о драгоценных визитах, которые сам облил горючим и поджег. Вместе с тем его не покидало ощущение, что все эти месяцы он жил, засунув голову в полиэтиленовый пакет, и как рыба пытался захватывать ртом воздух, но вместо кислорода ловил губами прозрачную пленку, задыхался и умирал. И вот, впервые за долгие месяцы, пакет убрался. Кислородное голодание прекратилось. Чувство беспокойства, росшее все это время как пульсирующая раковая клетка, отступило до поры, насытившись, свернулось кольцами где-то на дне живота. Что дало эффект? Понимание собственных чувств, формирование связей между ними, их природой и причинами возникновения никогда не было коньком Джона. Разбираться в себе ему помогали специалисты. Леланд учила его по карточкам. И теперь Джон был один. Джон был сбит столку. Он знал, что должен разобраться в сигналах мозга. Сам. Он больше не мог доверять Леланд. Не в том, что касалось Брюса. И в том, что его не касалось, он тоже не был уверен, что может ей доверять. Джон сильно жалел, что она уже знает больше чем следует. Но кто мог подумать, что так выйдет, верно? Джон не был предсказателем. Он не мог знать, что фантазия станет реальностью. Он не мог знать, что Брюс Уэйн — сам Брюс Уйэн! — попадет в эти стены. Джон не мог знать, что сам покинет эти стены. Он хотел, он мечтал. Но, говоря начистоту, он никогда не верил в это. Жизнь в Аркхэме была привычной, комфортной, и, несмотря на радужные картины в телевизоре… Несмотря на желание показать себя миру… Он знал, что мир снаружи его не примет. Он видел это на лицах санитаров. Видел в глазах тех, кто мнил себя «нормальными» людьми. Он не ожидал, что мир настолько не примет его. За все свое время в Аркхэме он никогда не ставил перед собой цели добиться выписки. Мир снаружи — как космос. Каждый второй в детстве мечтает полететь в него, но единицы становятся космонавтами. А потом эти двое дали ему недостающую причину записаться на борт ракеты. Харли сделала это возможным, но Джон знал, что решающую роль сыграл Брюс. Брюс Уэйн всегда был источником вдохновения. Он не скрывал увлечения от Леланд. В конце концов, это была ее идея — может, воплощенная немного не в той форме, которую она ожидала. И если до выписки она не находила его увлеченность опасной… сейчас все было иначе. Он видел, как она анализирует его каждый раз, когда их глаза встречаются. Или, когда думает, что он не смотрит. Как она размышляет. Переосмысляет старое в новом свете. До определенной степени он мог водить ее за нос, но Леланд не была легкомысленной практиканточкой, которых раньше к нему иногда приводили на недельку постажироваться на «самом подающем надежды и сложном пациенте лечебницы Аркхэм». И все эти годы коллекционирования вырезок, статей, фотографий, годы скрапбукинга, годы охоты за новостями, высиживания убийственно скучных часов перед телевизором в надежде урвать мимолетный кадр, все фантазии, которыми Джон делился с ней, все, включая имя его куклы — все обернулось против него, тра-ла-ла. Правда жизни: вы имеете право хранить молчание. Любая личная информация может и будет использована против вас. Каждая песчинка знаний — оружие в руках врага. Брюс не был дураком. Напротив, у Брюса на плечах находилась умнейшая голова, и, если бы он почаще спускал ее с облаков, чтобы посмотреть по сторонам и глянуть себе под ноги, на снующих под ними смертных, он понял бы, почему Леланд так истерит по поводу них двоих. — Ты должен отделять реальность от фантазии, Джон, — передразнил он, подражая ее голосу, рассматривая трещину в плитке на противоположной стене. — Ты должен адекватно оценивать действительность. Принятие человека таким, какой он есть — первый шаг к развитию здоровых отношений. « ...Ты позволяешь твоей увлеченности ослепить себя, Джон... » Он заворчал и снова мотнул головой, отгоняя назойливые мысли. Леланд отпадала. Ему было жизненно необходимо с кем-то поговорить, но он не мог больше обсуждать с ней Брюса без риска лишиться тех крох общения, которые у них были. Если бы Леланд могла забраться к нему в голову, о-о-о-о… Если бы Леланд могла забраться к нему в голову, Брюс бы больше никогда не вошел в эту дверь. Он был рад, что Леланд не могла этого сделать. Как и Харли, она не умела читать мысли. У мозгоправов хватало совести хотя бы на это. Джон отнял руки от лица и сделав глубокий вдох, не доверяя ногам, подвинулся на кровати к краю и достал из второго ящика тряпичную куклу. Он подул на игрушку, очищая от несуществующей пыли, и бережно усадил себе на колени. — А что ты думаешь, Брюс? — Чужой надсаженный голос вырвался из глотки. Он прокашлялся в кулак. — Нам следует, кха, быть осторожнее с ней, да, приятель? Брюс не ответил. Он разделял довольно много черт характера с реальным Уэйном. В отличие от настоящего, тряпичная версия всегда улыбалась. Джон некоторое время задумчиво смотрел на нарисованную беззаботную улыбку. — Тебе следовало бы быть серьезнее… Брюс продолжал улыбаться, и Джон замолчал на минуту, наслаждаясь редким моментом отсутствия мыслей в голове. Где-то лязгнул засов, и Джон вздрогнул, выныривая из состояния покоя. — Я в самом деле надеюсь, что ты ведешь себя с ней осторожней, Брюси, — пробормотал он, разглядывая темное пятно на тряпичном лице. — Она может создавать больши-и-ие проблемы, когда захочет. Брюс — осторожный человек. В конце концов, ни Харли, ни Бейн так и не убили его, и это чего-то стоило. Хмурясь, Джон всматривался в примитивные черты игрушки, удивительно схожие с чертами живой человеческой версии, ища успокоения, и не находил его. После Эйс Кемикалс все усложнилось. Запуталось. Слишком много противоречивых эмоций, слишком много навязчивых мыслей, которые он не мог отогнать. От которых он не мог сбежать. Время лечит. Он знал, что станет легче. Он рассчитывал на это. Он в это верил. Так всегда было. Он проверял. Легче не стало. Прошло почти полгода — полгода? В самом деле? — и он по-прежнему просыпался с одними и теми же мыслями. Одними же и теми именами. Он засыпал с ними. Они преследовали его во время дня. Неважно, что он делал. Ходил по девяти квадратным метрам. Сидел. Лежал. Ел. Пялился в стену. Раскачивался взад-вперед на кровати, напичканный таблетками. Они все равно его находили. Вспыхивали в мозгу. Не существовало вещи, которая бы о них не напоминала. Зависшая снаружи луна, пропахшая ночью, Готэмом и летучими мышами. Стены камеры, батарея, со следами высохшей крови, койка, на которой когда-то в другой жизни лежал он. Рубец на руке, фотография, которую Джон иногда заставлял себя оставить перевернутой или убрать в верхний ящик, кукла, сидящая у него на коленях. Только одна, от второй он избавился, но первая напоминала о существовании другой. Униформа врачей. Его собственная одежда. Сгущающиеся тени в комнате. Таблетки. Форма плитки. Если посмотреть под верным углом, получится ромб. Если очень постараться — можно разглядеть в трещине что-то типа ушей, острых, похожих на рога. Если смотреть совсем долго, в полумраке, как можно реже мигая, в то время, когда снаружи внутрь через решетку окна льется тусклое сияние луны, плитка начинает оживать. Трещины пляшут и меняются. Можно даже услышать звуки — эффект сильнее, если плотно прижать указательные пальцы к ушным раковинам. Почти как в телевизоре. И даже если выкинуть прочь все материальные вещи, оглохнуть и ослепнуть, Джон не мог бежать от того, что было у него в голове. Возможно, вскрыв черепную коробку и вырвав оттуда мозг вместе с нервами, выбросив его в окно, можно было этого добиться. Оставить вместо себя пустую, бессмысленную, тупую оболочку. Его собственные мысли, звучавшие в голове с ее акцентом, смех, шутки, воспоминания с призраками эмоций из того времени. Воспоминания, как вспышки. Яркие, сильные, слишком живые в памяти — хорошие моменты, которые он хотел выкинуть и забыть, чтобы они не преследовали его. Диссонанс в голове. Пальцы, сплетенные. Обещание. Много обещаний, теплых, убаюкивающих — ложных в ретроспективе. Было хотя бы одно из них правдой? Брюс по-прежнему находился рядом. Он держал слово. …Иногда ему хотелось, чтобы оба они просто исчезли. Простой уверенности, что их больше не будет в его жизни. Что он больше не войдет в эту дверь. Возвращения утраченного чувства безопасности. Раньше жить было проще. Забыв жить было бы проще, комфортнее. Но пока они существовали в одной с ним реальности, любой из них и в любой момент мог вернуться и разрушить его хлипкий карточный домик одним присутствием себя. И Джон не был уверен, что когда-нибудь сможет забыть его, даже если можно было бы убрать из действительности любой намек на то, что Брюс Уэйн когда-либо существовал. У Харли было гораздо меньше времени, чтобы засесть у него в голове, но и она успела намертво въестся под кожу. Джон не мог просто выкорчевать ее у себя из подкорки. Брюс? Он боялся, что Брюс Уэйн просто стал частью него. Сколько это продолжалось? Когда он его рассмотрел? Во второй или в первый раз, когда увидел по телевизору? Когда узнал, что тот сын Томаса Уэйна? Сирота, наследник гениального отца? Вероятно, он почувствовал это интуитивно, в первый раз, когда услышал сочетание слов. Уэйн. Брюс Уэйн. Сын Томаса Уэйна. Темный ореол вокруг имени, игра ассоциаций, судьба и фамилия, как если бы он услышал вместе «Ночь» и «Убийство». Выбери себе образец для подражания, Леланд говорила ему. Примерную модель. Кого-то, с кем сможешь ассоциировать себя. Видеть себя. Следуй ему. Джон выбрал. Это был естественный выбор. Он не знал причины, по которой ему показалось, что они с Уэйном так похожи, когда он украл со столика дежурного санитара журнал и впервые вырвал со страницы фотографию. Но у него появился друг. Джон был счастлив. Его мало волновало, что друг не знает о его существовании. Для него Брюс был вполне реальным. Брюс помог ему выжить. Задолго до их встречи. Задолго до того, как пришла Харли и вытащила его из очередной черной дыры. Воображаемый Брюс находился рядом задолго до того, как Вескерс сделал куклу, задолго до того, как Джон увидел настоящего Уэйна. Смог поговорить с ним, дотронуться, попытаться узнать. Обнаружить, насколько он соответствует и не соответствует его представлениям. Если бы Харли это понимала, она бы не сидела теперь в Блэкгейте. Дошедшее до пика усталое желание отгородиться и болезненная, жизненно-важная необходимость увидеть его снова, настоящего, сводили с ума. Поджаривали мозги. Воображаемый Брюс в своей идеальности не мог заменить несовершенного настоящего. Джон нуждался в нем. Он хотел быть его другом, нет?.. Так почему он был счастлив, наблюдая, как боль искажает знакомые черты? Радость становилась горькой от чувства вины. Джон жалел, что мысли нельзя вытащить наружу, чтобы разложить как паззл. Ему казалось, что в его паззле слишком много элементов. Он не был уверен, что сможет когда-нибудь разобраться. В конце концов, если бы он мог, он бы не сидел в Аркхэме — еще одна правда жизни. Даже Брюс, Брюс мог собрать свой паззл. Криво, путая детали и не замечая этого, но в целую картину. Джон не мог. В дверь забарабанили, и он вздрогнул. — Джон! Завтрак. Джон узнал голос. Скотти Киттл, один из старожилов. Помедлив, Джон переложил куклу с коленей на матрас и тяжело поднялся со скрипнувшей койки. Когда он выпрямился, перед глазами поплыло. Джон замер, дожидаясь, пока комната перестанет вращаться. В дверь снова постучали, нетерпеливо. Он шатко приблизился к ней, наклонился, упираясь в стену ладонью, и поднял створку кормушки. В ноздри ударил стерильный, отдающий хлоркой, моющим средством и пластиком запах подноса и пресный скучный запах больничной еды. Тошнота встала в горле. — Я не хочу есть. — Ба, с чего бы это? — Киттл просунул поднос внутрь, и Джон вынужден был схватиться за свисающий край, чтобы еда не опрокинулась на пол. — Не валяй дурака, Джон. Терапевт ждет тебя через час. Хочешь натощак нажраться колес и заблевать пол? Скотти был прав, увы. Джон забрал поднос. — Карета на бал прибудет через пятнадцать минут. Кончишь жрать к этому времени, — сказал Скотти. Джон закрыл створку. Он заставил себя расправиться с остывшим завтраком. Если Брюс собирался что-то менять в Аркхэме, ему следовало начать с кухни, а не косметического ремонта. На свободе жизнь проносилась как скоростной поезд, головокружительной яркой полосой. В Аркхэме время тянулось бесконечно долго, вязкое, с непомерно длинными, бесцветно ползущими по суткам минутами. Развлечения и удовольствия отсутствовали, приевшаяся одинаковая пища на вкус был такова, что они все заталкивали ее в рот и жевали, слабо осознавая, что еда может приносить удовольствие. Но Брюси бой слушал одним ухом, и через другое информация вылетала из его головы во всем, что не касалось костюмов, летучих мышей, тайн, заговоров и преступлений. У него было свое видение того, что лучше для всех. Джон поставил пустой поднос на комод, поднял Брюса и положил обратно во второй ящик. Подавив рвотный рефлекс, лег на кровать, надеясь удержать пищу в желудке, закрыл глаза и стал ждать, по привычке массируя пальцами рубец на правой ладони. Занятие успокаивало. Он пролежал так несколько минут, прислушиваясь к привычным звукам из коридора. Отдаленные шаги, отголоски разговоров, приглушенное бормотание. Чей-то голос, нараспев повторяющий однообразную мантру через камеру. Негромкий, отстукиваемый по стене ритм. Где-то хлопнувшая со скрипом дверь. Мужской голос что-то громко произнесший, столь же громкий ответ. Санитары. Эта симфония была знакомой, фоновой, как дождь, и ветер, и шум дороги, и выстрелы под окнами, почти успокаивающей, и он начал расслабляться, когда резкий звук заставил его вздрогнуть и раскрыть глаза. Вопль, внезапный, и почти удивленный. Что-то среднее между «О» и «У». Похожее на уханье филина, но не вполне. Такое издают приматы. Или растения, обколотые до состояния, когда поток сознания не формируется в мысли, а мысли — в слова. Джон знал, что значит звук, и заворчал, переверчиваясь на бок и закрывая лицо подушкой. Ворчание перешло в стон, и он принялся яростно растирать пальцами виски, когда «О» превратилось в два несмелых «а», а потом переросло в одну большую «А». Надрывный вопль, в три-четыре секунды длиной, повторяющийся через короткие интервалы. Он зарычал, жмурясь, желая, чтобы человек умолк. — Заткнись, — взмолился он про себя, слишком тихо, чтобы было слышно даже ему. От громких звуков разрасталась головная боль, в висках начинало стрелять. Несколько голосов громко потребовали тишины, кто-то принялся барабанить в стену. Гомон усиливался. Шли минуты, надсадный вой продолжался. Так визжат свиньи на убое, но тупой ублюдок просто сидит в камере и орет на стены. От желания оказаться рядом и проломить крикуну череп Джона трясло крупной дрожью, и он сильнее вжался головой в матрас, прячась от шума. В ушах бился, бессильно заходясь пышущей злобой, собственный пульс. Джон старался считать. Он успел досчитал до ста тридцати, когда с глухим деревянным звуком его терпение лопнуло, и костяшки оставили на комоде красный развод. Подушка полетела в стену, одеяло — на пол. Рыча, он вскочил с кровати, прыжком пересек комнату и с наскоку налетел на дверь. Под ударом плеча она ухнула, и он замолотил по металлу кулаками, присоединяясь к ору. Угрожая. Требуя, чтобы человек замолчал. Голосов становилось больше. Справа через стену орал мужчина. Слева барабанили по трубе, визжа надсаженным фальцетом, чтобы все замолкли. Он продолжал биться об дверь. К кулакам добавилось несколько ударов ногой, и один — лбом. Ответные удары были такой силы, что Джон почувствовал отдачу. — Заткнулись все! — громкий, грубый голос. Стучали дубинкой. Затем двинули ногой — один раз, сильно. — Джон Доу! От двери! Сжимая кулаки и пошатываясь, Джон отступил. Дубинкой заколотили в камеру слева. Сосед замолк, за ним заткнулись остальные. Только в дальнем конце коридора продолжал вопить человек. — Джокер! К стене. Джон отошел к окну и прислонился к плитке спиной, чувствуя под лопатками холод и слыша отдаленный гул ветра со двора. Последовала возня с замком, взвизгнув, тяжело отъехали засовы. Дверь открылась. Из коридора на него упал яркий свет. Джон заморгал, прикрывая глаза ладонью и жмурясь. На пороге стоял Скотти Киттл, мужчина средних лет, лысеющий, с угрюмым одутловатым лицом и плаксивым подбородком. Чем-то он напоминал Джону Вилли, может, ощущением безнадежности, плотно и глубоко въевшимся в лицевые морщины. Низкая толстая санитарка подле него боязливо теребила рукав своей формы, забито поглядывая бесцветными глазами то на Джона, то на поднос. За ними стоял охранник. Джон узнал его. Громила ростом с Дента. Аарон Кэш. Новенький. Ему он разбил нос перед изолятором. Нос зажил. Санитаров больше не оставляли с ним наедине. Вернувшись в Аркхэм, из разряда подающих надежды он резко перешел в разряд особо опасных. Взгляд Скотти прошелся по камере, задержался на разбросанном постельном белье. Киттл неодобрительно цокнул языком. — Королева сегодня не в духе? Джон скривился и отвел взгляд, стараясь унять бьющую в грудной клетке рваным пульсом ярость. Из коридора через открытую дверь неслись истошные вопли идиота из последней камеры. Он сжал кулаки сильнее. Отросшие ногти впились в плоть. Боль успокаивала, убирала красный туман из головы. Санитарка, бросив на Джона опасливый взгляд, бочком проскользнула в комнату, забрала с комода поднос и, ни на кого не глядя, покинула помещение. Скотти зашел внутрь и вытащил из кармана прозрачный пакетик с таблетками. — Твои утренние пилюли счастья. Скучал по ним? Сквозь чувство дурноты и злость смех разобрал его, и Джон загыкал, поднимая глаза к потолку, когда в его протянутую ладонь высыпалась горсть таблеток. — О да, — без юмора в голосе произнес он, поднося стерильно пахнущие драже и капсулы ко рту. — Спал и видел их, спал и видел. Скотти фыркнул и сунул в его свободную ладонь полупустую бутылку с водой. Помедлив секунду, Джон проглотил горечь и поспешно запил. — Скажи «А». Он открыл рот, заученно поднял язык. С кислым видом Скотти вынул из кармана стальную ложку и заглянул ею ему за губы и щеки. Кивнул. Новый ритуал, залог его плавного погружения в подвид аморфных дебилов. До выписки никому не приходило в голову проверять, глотает Джон таблетки или нет. Часть он прятал за щеки и под язык, выплевывая в туалете, разжевывая и втирая в стены или матрас. Существовало много способов избавиться от таблетки. Одни таблетки помогали ему, другие – нет. В большом количестве они делали его тупее. Джон не хотел быть тупее. — Хороший мальчик. Скотти убрал в карман ложку, побывавшую до Джона в нескольких десятках ртов, и махнул охраннику. Кэш шагнул вперед. — К стене. Джон привычно свел руки за спиной и, развернувшись, прижался горячим лбом к холодной плитке. — Сегодня смирный, Джокер? — Кожу на запястьях обжег холодный металл. Щелкнули наручники. Джон не ответил, и мужчина грубо, сильнее, чем требовалось, дернул цепочку, проверяя замок. — Не стесняйся, если что-то придет на ум. Еще одна выходка, и тебе вкатят изоляцию недели на две. Ты посидишь, мы — отдохнем. — Как бы там ни было,. — игнорируя выпад и пользуясь направлением разговора небрежно, насколько позволял тяжелый от сдерживаемых эмоций и лекарств язык, протянул Джон. — Сколько времени прошло с тех пор, как меня посадили в яму, парни?.. Скотти пожал плечами. — Без понятия. Спроси своего дружка Уэйна. Терапевта. Попроси записи с камер. Я в тот день не работал. Скотти знает, просто не хочет отвечать. Они вышли в коридор. Пока Кэш закрывал дверь, из дальней камеры с равными интервалами неслись надсадные вопли. Через блок от них с хохота на вой и обратно переходила женщина. Большинство голосов смолкло, но эти двое искусно играли на нервах, заставляя Джона трястись и скрипеть зубами. Угроза вернуться в изолятор нависала низко над головой, и он не имел права на ошибки. Джон замычал, щурясь от резких звуков, перекроил гримасу в улыбку и повернулся к охраннику, когда они тронулись с места: — Ты ведь не злишься на меня за лицо, правда? Станет лучше, если я скажу, что мне жаль? — Не говори со мной. Джон напрягся. Основной контингент охраны в Аркхэме — недотепы без образования и шанса устроиться в лучшее место, не очень умные, ленивые и открытые к предложениям. Есть сертификат о среднем образовании? Аркхэм принимал всех. Но теперь персонал прошерстили, поувольняли, понанимали… Выправка выдавала в Кэше солдата. К Джону приставили военного. Спасибо, Брюс. — Охо-хо. Резко. Сумасшествие не передается по воздуху, — пробормотал Джон. Он нашел взглядом бегущую строку на информационном щитке, под которым они проходили. С подачи Брюса их теперь развесили по всей больнице, как гирлянды под Рождество. Пять дней. Не так уж много. Джон сглотнул. Сухость во рту не проходила, хотелось пить. — То-то докторша твоя с катушек слетела, с тобой пообщавшись, Джон. Мысли медленно ворочались в голове, и Джон не сразу сообразил, кого Киттл имеет в виду. — Хотя, как по мне, она всегда была слегка не в себе. Джон засмеялся, уронив подбородок на грудь. — Ты даже не представляешь, приятель… Камера, в которой верещал придурок, оказалась слева. От исключительно громкого вопля в ухе стрельнуло и засвистело. Мгновение спустя он был у двери, с наскока выламывая ее ногой. Глухие удары звучали как: БАМ. БАМ. После каждого она заходилась ходуном, и голеностоп посылал тревожные болевые сигналы вверх по нервам. Петли визжали, из щелей на пол летела пыль. Открывшаяся створка кормушки стучала по металлу, и засовы ухали. Он хотел высадить дверь, ворваться и продолжить делать то же самое, уже с лицом человека. Через секунду его обхватили сзади за плечи и потащили назад. Силы были неравными, и Джон обмяк, выскальзывая из рук, падая, ударяясь коленями об пол и мешая себя волочь. Всем весом он навалился вперед и щекой прижался к металлу рядом с окошком. Он слышал, как еще в нескольких кормушках опустились створки, и сиплый бас низко проскандировал: — Джо-о-о-кер, Джо-кер! Как минимум пять голосов немедленно присоединились к нему: — Ломай! Ломай! Бей его! — Задай ему! Джо-кер! Раздраженный и распаленный криками, Джон щекой к окошку: — Тебе лучше начать вести себя тихо-тихо, приятель, — вполголоса начал он и проорал: — Я окажусь там — я обмотаю твою гортань вокруг горла, — удар лбом — Ты будешь жрать собственные легкие! Еще удар. Он изворачивался, сопротивляясь силе, тянущей назад. Хор голосов скандировал «Джо-кер». Джон заскрипел зубами, до боли прижимаясь правым ухом к шершавой поверхности в попытке изолировать звук. За дверью замолкли, затем, к его удовлетворению, из камеры зазвучали поскуливающие рыдания. — Джокер! Правый бок взорвался тупой болью. Он охнул и хихикнул, удивленно моргнув, когда его за шкирку оттащили назад и рывком поставили на ноги. Охранник оттолкнул его к санитару и замолотил дубинкой по двери камеры. Скотти отпихнул его к стене, и Джон ударился лопатками о плитку. Дрожащими пальцами правой руки Киттл сжимал шокер. Джон задушил смешок. — Прошу прощения. Я был не прав, — быстро сообщил он Скотти, и несколько раз глубоко вздохнул, силясь успокоиться. В груди, рождаясь и умирая в вибрациях, колотился пенящийся смех. Псих рыдал. Скотти не ответил и бросил взгляд назад. Кэш еще раз ударил по двери дубинкой. — Тихо! Псих смолк на мгновение, и ударился в истошный вой, перемежаемый рыданиями. Скотти застонал. — Клянусь, это место меня доконает! Сколько таблеток нужно, чтоб ты угомонился, Джон? — Джон держался еще с секунду и сложился пополам, визжа от хохота. Несколько человек продолжали скандировать его имя. Кэш закричал в рацию. Сквозь льющийся из собственной глотки высокий захлебывающийся лай Джон разобрал: «изолятор» и «санитары». Ноги подкашивались, он боялся упасть, боялся, что его вырвет, боялся задохнуться от смеха в собственной блевотине. Боялся, что его закатают в смирительную рубашку и отволокут в изолятор. Живот сводили спазмы, и пульсом билась в стенках черепа агонизирующая колючая боль. Сквозь слезы он разглядел, как по коридору к ним бегут двое рослых санитаров. — Наконец-то, — сказал Киттл. — Ублюдок орет пятнадцать минут, поставил на уши целый блок, — он кивнул на дверь и дернул Джона к себе за рукав формы. Санитар повыше обернулся, пока другой возился с замком и отодвигал засовы. — Здесь целая больница таких ублюдков, Киттл. Мы разберемся, — он коротко глянул на Джона и прищурился. — Идите куда шли. — Идем, Доу, — Скотти подтолкнул его в спину, а охранник предупреждающе положил ладонь между лопаток. Они сделали несколько шагов, и за их спинами псих пронзительно завопил и умолк, получив свою дозу успокоительного. В последний раз кто-то выкрикнул: «Джо-кер» и замолк. Джон всхлипывал от смеха, медленно успокаиваясь, у него болел живот. Немного придя в себя, он посмотрел на Киттла, и увидел, что тот на него смотрит. Их взгляды встретились. — Кончай-ка дурить, Джон. Это была твоя последняя выходка. Понял? Не терпится в яму? Скажи. Легко устроить. Сам знаешь. — О, я знаю, Скотти, — прошептал он и успел заметить искорку страха в водянисто-голубых глазах Киттла. Они боялись его теперь. Раньше только опасались, но то, что Джон видел на их лицах теперь, было страхом. За свою берущую отчет с середины жизнь он узнал, что страх — это древо со множеством ветвей. Страх мог принимать различные формы. Мог подчинять, контролировать. Страх — или нежелание там оказаться — перед изолятором заставлял его стискивать зубы, глотать лекарство и покорно идти по коридору между охранником и санитаром. Страх заставил пациентов умолкнуть, когда Кэш принялся молотить по дверям дубинкой. Страх связывал ему язык каждый раз, когда он пытался завести с Харли откровенный разговор. От страха у него потели ладони и колени подрагивали, когда он шел в церковь, чтобы встретиться с Брюсом Уэйном. Страх не давал ему заглянуть слишком глубоко в собственные мысли. Страх сковывал одних, и другим позволял дергать людей за цепи. Санитары и охрана в Аркхэме пользовались этим, врачи пользовались этим, правительство пользовалось этим. Уоллер, Бейн, Харли, Фриз, Риддлер. Бэтмен. Страх — ненадежный фундамент, хлипкий, как домики первых двух поросят из сказки, Леланд говорила ему. Дуновение — и он обваливается по кирпичику. Нет цемента, связывающего вместе людей, Джон. Уважения, доверия, любви. Это так?.. Джон не был уверен. Людей можно удерживать рядом с собой при помощи страха, Джон. Но такие отношения не выживают сами по себе. Ситуация, в которой один человек угнетает другого? Страх разъедает душу. Люди бегут от огня, Джон. Когда это было?.. Четыре года назад? Пять?.. Новичка звали Барри, или Ларри, что-то в этом роде. Леланд прижала их, когда Джон загнал парня в угол в комнате отдыха и шестой или седьмой раз подряд заставил играть с собой в шашки по собственным правилам. Это были те далекие времена, когда он еще лелеял надежду завести дружков в стенах лечебницы — словно Аркхэму было что предложить. Не то, чтобы Джон надеялся подружиться с Гарри — просто малый был в новинку, а все новенькое в этой дыре ценилось на вес золота. Ларри ломался, пучил глаза, жался, бледнел и мямлил, пока Джон таскал его за собой. Было весело, но пресно. Податливый как тесто, робкий как цыпленок, тихий как электрический свет. Совсем не как Брюс. « ...Я для тебя ничего делать не буду. Понял?.. » Он не сообразил тогда, как Леланд вычислила их компанию. Джон был в высшей степени дружелюбен, покладистость и безропотность придавала Ларри сходство с мебелью. С дистанционным пультом, может быть, поскольку Джон брал его с собой и даже переключал каналы. С ними не было проблем, и санитарам и охране этого хватало, чтобы не обращать внимания. Но не Леланд. С чего она взяла, что Ларри плохо, когда с виду все было хорошо, он понял не тогда, а позже, понаблюдав за похожими новичками. Поведение выдавало их сразу. Подавленность, боязливая покорность, глаза в пол, слабая улыбка, опущенные плечи. Леланд велела ему оставить новичка в покое, и всю следующую неделю до самой выписки Ларри они держались порознь. Он бы мог это исправить, если бы хотел. Джон всегда находил способы и ресурсы. Но Леланд прочитала ему нотацию о человеческих отношениях, и в то время его это впечатляло. Джон поверил. Сейчас у него были сомнения на этот счет. Слишком много сомнений в последнее время. Жизнь вообще оказалась намного сложнее того, что показывали по телевизору. Свобода показала, что правила жизненного дорожного движения доктора Леланд работают не так хорошо, как хотелось бы. Он не мог просто вставить жетон в автомат, набрать код и получить нужную банку с человеком. В конце концов, еще в Аркхэме Джон усвоил, что Луис и другие психи, которым он внушал страх, с большей охотой уступали ему место перед телевизором, передавали информацию и делали, как он хотел. Снаружи это работало точно так же, за разницей, что на месте новичка-первоходка оказался он. Неприятный опыт, всего-навсего подтверждающий то, что Джон и без того знал. Харли никто бы не воспринял всерьез, если бы она не заставила людей бояться себя. Даже Бейн рядом с ней поджимал хвост и переставал трясти яйцами — чтобы добиться этого чудесного эффекта потребовалась всего на всего демонстрация силы. Немного запугивания. Не ящики пива и душевные разговоры. Бэтс был страхом; ужас его появления первым наносил удар. Бэтмен всего лишь заканчивал работу. Ему удалось испугать Леланд, Джон заметил. Он мог бы подобрать к этому феномену ключик, если бы затруднился пораскинуть мозгами, и если бы в этом был какой-то смысл. Но даже если бы он выдрессировал Скотти прыгать через обруч, а Леланд приносить ему градусник, смысла не стало бы больше. Уже на подходе к душевым, он понял, что ему повезло: гомон. Он больше не ходил на водные процедуры со всеми. Это усиливало ощущение изоляции и лишало притока информации. Но гомон означал, что он попал в общий поток. Он поволок бы Скотти за собой, если бы мог; чувствуя себя собакой на поводке, он позволил охраннику и санитару довести себя до душевых шагом. Кэш остался снаружи. В тамбуре дежурный оторвался от чтения книги и поднял рыбий взгляд на Джона, ощупал его близоруким взглядом. — Раздевайся. Джон разделся и кинул одежду в общую корзину. — Джон Доу, — санитар занес его имя в журнал. — Чистое на выходе, как обычно. Душевые представляли собой два разделенных стеной блока площадью около ста квадратных метров каждый. Вода подавалась сверху, и сливалась через отверстия в полу, расстояние между местами не превышало двух с половиной локтей и не разделялось перегородками. Пластиковые ставили и убирали после каждого инцидента. (Джон был уверен, что Брюс поставит еще раз и предвкушал этот момент) и раз на его памяти какому-то умнику сверху пришло в голову повесить занавески. Продержались неделю, пока один из психов не запутался в них и едва не задохнулся. За водными процедурами надзирали санитары и охранник. За шумом воды и гомоном выход Джона на сцену остался незамеченным, и он исподволь обвел взглядом помещение. Джулиан Дэй, Сокко и Вескерс, Эдгар Хид, незнакомые лица, Здравый Луис и… — Харви!