Грехи твои сотру я через боль

Для самопознания необходимо испытание: ведь никто не узнает, что он может, если не попробует.

       Джон Сид лежит на кровати, слыша, как на первом этаже размеренно бродят его вооружённые последователи. Часы после той ночи очищения сменились днями. Беспокойные мысли заполонили мозг. Дни, отягчённые ими, в итоге слились в бесконечную неделю, не позволяя мужчине продуктивно работать. Помощник Хадсон надоела ему уже в край, и он на время упрятал её в камере пыточной, даже не заглянув к ней за всё это время, растянувшееся в ожидании. Джон бросает взгляд на рацию, сиротливо валяющуюся на прикроватном столике. А затем, словно прогнав прочь сомнения, берёт её в руку. Помехи мгновенно заполняют помещение шипящим треском.       — Ты там? — Он терпеливо ждёт. — Я знаю, что ты там. Я знаю, что ты сделала, помощница.        Слово «помощница», он уверен, будет звучать для неё из его уст острой гранью насмешки, и на другом конце линии, словно в ответ ему, слышится рычащий собачий лай, вызывая на лице Джона восторженно-детскую улыбку.       — Жаль, что мне так и не удалось прибрать к рукам эту псину. — С лица вестника сползает улыбка. — Но мы ведь не об этом сейчас. Мы о том, что ты вновь согрешила. Ты снова и снова бежишь от самой себя. Упрямо противишься неизбежному. Вместе со своей шайкой намеренно уничтожая всё то, что я так долго создавал. Один мой приказ, и тебя притащат ко мне, как и в прошлый раз.       Тишина, растянувшаяся на несколько минут, давит на мозг, и Джон поднимается с кровати, смотря сквозь оконное стекло на двор своего ранчо, залитый лучами полуденного солнца. Он явственно слышит, как в высокой траве поют цикады, но не слышит ожидаемого ответа из рации.       И когда помещение всё же оглашается, копируя тон его голоса, таким же насмешливым: «За чем дело стало, Джонни Сид», нутро Крестителя выворачивается наизнанку от возмущения. Она играет с ним, будто мотылёк, летающий вокруг огня, но не решающийся подлететь ближе. Он понял это не сразу. За дни после второго побега она набралась смелости, если только всё это не дремало в ней изначально, ожидая своего часа. Очищение водами Блажи пропустило через блендер её мозги и слепило нечто новое, но всё ещё пробуждающееся в глубине грешной души. Моменты вспышек дерзости были нечастыми, большую часть времени она просто не реагировала на его распинания по рации, тем самым выводя его из себя ещё больше.       — Ты познаешь смирение и покорность, когда я подготовлю тебя к новому этапу очищения, — слова его звучат ровно и спокойно. — Ты познаешь очищение через боль. Точно так же, как это сделала Хадсон. Я сумел научить её боли, слышишь меня, помощница?        — Объясни мне, — Ханна всё же продолжает разговор; голос звучит прерывисто, как от долгого бега; собачий лай вновь слышен сквозь помехи, — какой это вид греха, если мне глубоко и всецело плевать?       Джон хмыкает. В его голубых глазах искрится палящее за окном солнце.       — Равнодушие, — коротко бросает он в динамик рации.       — Возможно, — цокает она и смолкает на несколько мгновений. — А разве считается грехом равнодушие к людям, которых ты едва знаешь? К маршалу, например. Который дважды бросал меня подыхать: что в горящем вертолёте, что в реке. К шерифу, из-за которого я здесь оказалась. Не по своей, между прочим, воле. К Хадсон, при помощи страданий которой ты так отчаянно пытаешься мной манипулировать. Так вот знай, Джон Сид, я всего лишь отвечаю людям тем, чем они платили мне. И да, к сведению, твой аванпост захватили ополченцы, а не я. Я не чёртов Рэмбо.       — Ты начинаешь меняться, — констатирует Джон очевидное. — Но всё же интересно мне: будешь ли ты такой же храброй, представ передо мной воочию? Или же страх вновь возьмёт верх над твоей цыплячьей душонкой?       — Сэр, — вестник замирает на мгновение, — этот абонент посылает вас нахер. — Он улавливает в голосе девчонки плохо скрываемую дрожь волнения перед тем, как рация замолкает теперь уже неизвестно на какой промежуток времени.        — Я так и думал. — Джон не в силах сдержать рвущийся наружу смешок так же, как объяснить самому себе то, как один человек может пробуждать в нём столько противоречащих друг другу эмоций одновременно. — Но мне это определённо начинает нравиться, Ханна Уокер.        Он вновь включает рацию, меняя частоту приёма.       — Гейб? Притащи ко мне девчонку. Да, всё, как и в прошлый раз. Нет, применяйте только Блажь. Отец не будет доволен, если грешница умрёт, так и не познав искупления. И не затягивайте, как в прошлый раз. Что? Знаешь, где она? Фоллз-Энд? С-с-упер! Да, я буду ждать.       И когда уже к вечеру бессознательную девушку тащат по бетонному полу бункера и привязывают в пыточной к металлическому стулу, младший Сид, не скрывая растянувшуюся до ушей улыбку, привязывает к точно такому же помощницу Хадсон. А через неполных двадцать минут его терпеливого ожидания Ханна Уокер разлепляет-таки веки и распахивает глаза, всё ещё подёрнутые остаточным действием Блажи. Джон Сид наклоняется к ней настолько близко, что помощница шерифа явственно улавливает исходящий от его тела запах выкуренных сигарет и дорогого парфюма. Вестник кривит губы в ухмылке, словно всем своим видом крича: «Я же говорил. Я предупреждал тебя, глупую грешницу, что никуда от меня не деться».       — И снова здравствуй… — Ухмылка на его губах сменяется, казалось бы, искренней улыбкой, а в глазах пляшут тёплые искры обманчивого спокойствия. Ханна теперь знает, что доверять его настроению нельзя даже под страхом мучительной смерти. Слишком много контрастов. Слишком много неизвестных переменных, где любой неверный шаг в сторону — последний танец с ухмыляющейся в лицо смертью.        — Дерьмо, — только и может она выдохнуть, а собственный голос слышится ей мышиным писком. — Заканчивай с этой своей чёртовой Блажью. Боже, моя голова сейчас взорвётся, как перезревший арбуз. Какой психопат придумал эту кислотно-зелёную фигню? Ты в курсе, что приходы от неё не вполне себе приятные бывают?       — По сравнению с тем, как она действует на других, — Джон смотрит ей прямо в глаза, едва слышно цокая языком, — тебя она просто вырубает без каких-либо серьёзных побочных действий.       — А головная боль мне просто снится, я поняла. — Она сводит брови у переносицы, когда Хадсон, будто решив привлечь к себе внимание, воет в кляп, тщетно пытаясь что-то сказать. — Это комната твоего персонального самоутверждения?        — Это та комната, где ты не должна говорить без моего разрешения. — Он отрывает кусок липкой ленты от скотча, одним движением припечатывая её ко рту, как ему кажется, окончательно и бесповоротно обнаглевшей Ханны Уокер. Мужчина довольно хмыкает, словно наслаждаясь благословенной тишиной. — И это та комната, в которой ты примешь силу слова «да», признав наконец греховность свою. Я ведь не прошу слишком многого, так ведь? — Его глаза вновь в опасной близости от её лица. — Всего лишь произнести такое короткое, но такое необходимое нам обоим слово. Ты должна быть благодарна, что тебя избрали для искупления.       И когда Ханна Уокер неотрывно сверлит его ледяной радужкой своих слишком живых и похожих на весеннее небо голубых глаз, а затем безразлично закатывает глаза, будто устав от его монолога, Джон Сид чувствует, как его терпение начинает угрожающе опасно балансировать на острой грани аффекта. Он неспеша подходит к пыточному столу, выуживая из небольшого ящика для инструментов строительный степлер и нечто, отдалённо напоминающее Уокер кусок плотной ткани. И когда осознание накрывает Ханну с головой, дурнота рвёт ей глотку приступом ужаса и отвращения. Человеческий лоскут кожи одним движением руки Джона оказывается пришпандорен к деревянной доске с помощью скобы степлера. Хадсон надрывно воет в кляп. Ханна лишь жмурится, не в силах взглянуть на Крестителя. А ведь казался временами вполне себе нормальным парнем? Глупая, глупая и наивная Ханна, решившая, что короткие взаимные препирания по рации раскрыли перед ней натуру Джона Сида.       — Мои родители были первыми, кто научили меня силе слова «да». — Джон всё ещё сжимает в руке степлер, удовлетворённый тем, какое впечатление оказало на двух помощниц его маленькое представление. — Однажды ночью они просто выволокли меня из комнаты и бросили на пол кухни. А затем я помню лишь боль, боль и боль, непрерывно сменяющую одна другую. — Тяжёлый степлер с грохотом грохается на стол, и Хадсон издаёт истеричный вскрик. Ханна упрямо молчит, цепляясь взглядом во внезапно поникшие плечи младшего Сида. — И когда я думал, что не смогу больше терпеть… когда казалось, что это мой предел… — Он выпрямляется, руками отталкиваясь от поверхности стола. — Хм-м… Что ж… Я смог. Во мне что-то надломилось, вырвалось на волю, очистило душу от пороков страха. А потом я лишь смеялся, смотря им в глаза. И говорил: «Да».       Джон вновь подходит к Ханне почти вплотную, держа в руке татуировочную машинку. Он остервенело и с каким-то душевным надрывом подключает к машинке провод, а затем нажимает на кнопку, словно проверяя, в рабочем ли та состоянии. От сверлящего мозг вибрирующего звука зубы помощницы сводит тупой болью.       — Я испытывал пределы своего тела, тщетно пытаясь унять боль. — Его глаза, неотрывно гипнотизируя своим холодом и решимостью, смотрят в её, и сердце Ханны тарабанит в ушах, когда она понимает, что ситуация неумолимо, тараном снося её самообладание напрочь, катится в бездну, а Сид снова и снова как нечего делать пробуждает в ней всё новые и новые страхи. Затем он, словно молнией бросившийся на добычу змей, хватает её за ворот рубашки, притягивает к своему лицу, и фланелевая ткань с жалобным треском рвётся по швам, пуговицы летят в разные стороны, словно стая испуганных выстрелом птиц. Сама Ханна приглушённо кричит, загнанным в силки воробьём дёргаясь на стуле. Рука Джона сжимает её горло, пресекая жалкие попытки к сопротивлению.       — Я ведь был прав, не так ли? — на выдохе шепчет он, ощущая, как под пальцами бьётся артерия, лихорадочно вкачивая кровь в тело девушки. — Здесь, передо мной, ты вовсе и не такая смелая, да?       Он ослабляет хватку, проводит большим пальцем вдоль её ключиц, пробуя тепло кожи на ощупь. Девчонка мычит в кляп, а грудь её лихорадочно вздымается, как от долгого бега на дистанцию в несколько километров. Но в младшей помощнице шерифа слишком явственно клокочет страх. Джон видит, как она жмурится, отводит лицо в сторону, сипло и прерывисто дышит, невнятно бормоча что-то. А когда её кожи касается мокрая мочалка, девушка вздрагивает, будто поражённая током.       — Для признания греха своего нужна смелость. Смелость, чтобы пересечь океан боли, — шепчет Креститель, а Ханна Уокер хочет волком взвыть и провалиться под землю, когда его взгляд изучающе блуждает по её лицу и оголённой, судорожно вздымающейся груди. Холодные струи воды мерзкими нитями страха и отвращения ползут по коже, впитываясь в ткань рубашки и лифчика. — Нужна отвага, чтобы вживить собственный грех в свою плоть, а затем, когда настанет час искупления, час очищения, вырезать его, словно опухоль. Бог мой, — голос Сида срывается в благоговейный шёпот, — вот это и есть смелость.       Он бросает на неё короткий взгляд, полный презрительной насмешки, и вновь отходит к столу. В руках его сверкает лезвие ножа.       — Ну-у, — в голосе мужчины явственно слышится предвкушение, — кто хочет начать первой?       Вой Хадсон в кляп, как кажется Ханне, уже звучит на несколько октав выше, чем способно выдержать терпение Крестителя, и продолжает набирать обороты. Джон Сид, сжимая нож в правой руке, неотрывно смотрит на Ханну, а она смотрит на него, словно кролик на удава, в очередной раз убеждаясь, что в опасной ситуации её мозг напрочь выключает в ней здравый смысл и инстинкт самосохранения.        — С кого начнём? М-м? — тянет он, а голос вопрошающего тона пачкается угрожающими нотами стали. — Это… Ваш. Урок. Номер. Один.       Каждое чеканно произнесённое им слово — контрольный выстрел в тело Ханны. Но разве контрольный выстрел не должен быть одним единственным, раз и навсегда прекращающим бренные терзания беспокойной души?       Напряжение и страх, застывшие в воздухе, трещат электрическими разрядами. Уокер кажется, что всё это можно попробовать на вкус, ощутить на языке горький привкус отчаяния и мужского, расшатанного в край терпения. И она смотрит на Джона, удивляясь тому, как в ней смешивается страх со вскипающей злостью и непринятием всего происходящего вокруг.       А затем пыточный стол с оглушительным грохотом валится на пол, огласив помещение предсмертным визгом рассыпавшихся инструментов.       — К чёрту всё это! — крик Вестника, обращённый в сторону Ханны, звучит на грани душевной истерики, смешиваясь с уже привычным воплем Хадсон. — Я начну с тебя!       И голубоглазая грешница на удивление Джона смотрит на него теперь уже с плохо скрываемой злостью. Словно страх в ней, натянутый до предела его маленьким спектаклем, сожрал сам себя, превратившись в нечто само собой разумеющееся. На короткий миг перед глазами мелькает слайд-шоу из прошлой жизни, на картинках которого он видит в Ханне Уокер самого себя: напуганного, искалеченного страхом ребёнка, который, в конце концов, перерос свои сомнения и страхи через очищение болью. И Сид отчего-то уверен, что стал свидетелем, казалось бы, незначительного эмоционально-душевного перерождения Ханны Уокер. И всё, что он может сказать ей в ответ, глядя в подёрнутые пеленой греховного огня глаза:       — Ты не пожалеешь. Обещаю тебе. — Он давит из себя улыбку, а затем весело добавляет: — Но ведь мне не одному кажется, что помощница Хадсон должна вернуться в свою комнату?       В каждом движении его по направлению к вырывающейся Хадсон сквозит непринуждённость, лишь в очередной раз подчёркивающая перед Ханной его неуравновешенный, взрывной характер. Словно не он всего лишь мгновение назад как нечего делать на одной лишь слепой вспышке ярости перевернул тяжёлый пыточный стол пузом вверх, раскидав все свои «игрушки».       — Ведь тайна исповеди не должна быть нарушена. — Он хватает руками спинку стула Хадсон, толкая его к Ханне. Слова его, в которых искрятся озорные ноты радости, обращены только к ней. — Я скоро вернусь.       А затем он исчезает за дверью пыточной, забирая Хадсон с собой. Несколько минут Ханна лихорадочно вертит головой, осматривая помещение и ища пути к спасению. Ноги сами отталкиваются от бетонного пола, подталкивая тело в сторону распахнутой настежь решётчатой двери. Ханне бы на мгновение засомневаться, удивиться так услужливо оставшейся открытой двери, но мозг девушки напрочь отключает чувство рассудительности, и ей остаётся лишь глухо вскрикнуть, когда за спиной раздаётся урчаще-тягучее:       — Далеко собралась, м-м?       Сердце девушки застревает в горле, и она клянёт собственную тупость только лишь за то, что вновь попалась на ловко и хитро расставленные паучьи сети младшего Сида. Она застряла, попалась в капкан его мышеловки, позарившись на замаячившую у горизонта мнимую свободу. Въевшийся в его кожу запах сигаретного дыма она уловила ещё прежде, чем подбородок мужчины коснулся её плеча, обжигая ухо горячим дыханием, заставляя нутро Ханны сжаться в испуге и панике.       — Ты думала, что я вот так вот позволю тебе сбежать? — он разочарованно цокает, будто она всего лишь глупый и слишком наивный ребёнок, который огорчил родителя. — Я всё ещё жду от тебя исповеди. Ах да, совсем забыл. Мне что-то надоело твоё молчание.       Он срывает ленту скотча с её губ одним резким движением, будто намеренно желая причинить ей боль. Ханна кривится, когда острое желание зажать рот ладонью связанных рук, чтобы унять боль, причиняет ей боль не только физическую. Она шевелит распухшими губами, возвращая им чувствительность. Джон Сид накрывает ладонью её плечо, заглядывая в глаза.       — Уже намного лучше. — Он улыбается, отходя к опрокинутому столу и ища взглядом второй стул.       — Развяжи меня, — её дрожащий голос в тишине комнаты звучит слишком жалко даже для неё самой. — Куда я сбегу?       — И правда, — Вестник раздумывает всего лишь долю секунды, — бежать тебе некуда.       И он — о диво! — в самом деле развязывает путы верёвок на её руках и ногах, перерезая их ножом. Вестник слышит, как девчонка неверяще выдыхает и несколько мгновений не шевелит даже пальцем, словно ожидая очередного подвоха в этой их затянувшейся игре в кошки-мышки.       «Умная девочка».       Джон опускается на стул напротив неё и терпеливо ждёт, позволяя ей свыкнуться с обманчивой мыслью того, что всё в относительном порядке. И первое, что она делает, трясущимися от нервного перенапряжения руками стягивает края разорванной на груди рубашки, стыдливо уставившись глазами в пол. Джон Сид лишь кривит лицо в усмешке, всё ещё удерживая нож в правой руке.       — С чего начнём, м? В каком грехе ты желаешь покаяться? — Она поднимает на него взгляд, из которого моментально исчезает смущение, плескавшееся мгновение назад. И Джон Сид заходится подозрениями, замечая в девушке, казалось бы, свойственные только ему одному, слишком резкие и острые, как лезвие бритвы, перемены настроения. — Больная для тебя тема, я смотрю? И кто же это был? Я теперь начинаю понимать, почему ты выпускаешь шипы, стоит только мне заговорить про грехи твои. Это именно то, что ты запрятала в самой глубине своей сути? Я ведь был точно таким же, пока Джозеф не открыл мне глаза. Он показал мне правильный путь, очистив душу мою от тяжкого бремени собственных пороков. И теперь я должен помочь тебе. Ведь лучший подарок тот, который ты отдаёшь, а не получаешь.       Она молчит, упрямо отводит взгляд в сторону, обнимая поникшие плечи руками.       — Не вынуждай меня причинять тебе боль, — его голос превращается в колючий холод зимней стужи. Он словно хочет, чтобы она давилась собственным упрямством, чтобы в конечном итоге сделать так, как он требует. — Кто это был? Отец? Мать?       Помощница жмурится, а затем вновь распахивает глаза, уставившись взглядом в одну точку, нервно сглатывает подступивший к горлу ком, но продолжает упрямо молчать, вынуждая Джона стиснуть зубы. Нож в его руке угрожающе сверкает в тусклом свете лампы.       — Ты думаешь, что я играю с тобой?! — Он одним прыжком, которому позавидовала бы горная пума, оказывается рядом с ней, грубым рывком разворачивая её к себе. Иссиня-чёрные волосы девушки каскадом падают на её лицо, отдавая контрастом на белой, как мел, коже, с которой схлынула вся кровь. — Не играй со мной, Ханна Уокер. Я вскрою тебя, выпущу наружу твои страхи. — Пальцы сжимают горло, перекрывая доступ к кислороду, а её собственные ладони лихорадочно впиваются в его плечи, тщетно пытаясь оттолкнуть от себя. — И пока ты будешь давиться, я причиню тебе такую боль, что ты сама будешь молить о всепрощении.       — Иди к чёрту, — едва ли не плюёт она ему в лицо и давится хриплым кашлем, когда кислород вновь заполняет лёгкие, — мои грехи не для твоих ушей, Джон Сид.       Вестник лишь холодно и разочарованно хмыкает, хватая её за шкирку, словно непослушного котёнка, и рывком тянет за собой, выволакивая в коридор, свет в котором после мрака пыточной кажется Ханне ослепительно-ярким. Охранник у двери вскакивает со стула, ожидая от вестника любого приказа. Он видит, как помощница шерифа корчится и шипит от боли в стальной хватке рук Джона Сида.       — Пусти меня, ты, — Ханна упрямо упирается ногами в бетонный пол, впиваясь ногтями в кожу рук мужчины, — отмороженный на всю голову извращенец с садистскими наклонностями!       — Запри её в блоке «А» отдельно ото всех. — Джон показательно пропускает мимо ушей её слова. — Но никого к ней не впускать, а уж тем более, не выпускать её саму без моего разрешения. Дадим грешнице несколько дней на раздумья и исповедь.       И когда девчонку уводят прочь под дулом автомата, Джон Сид видит, как она оборачивается, кидая в его сторону взгляд, полный ядом сочащейся неприязни.       — Я знаю твой грех, Ханна Уокер. — Его улыбка полнится торжеством. — Знаю, как никто другой. Ведь грех этот неизменная часть меня самого.