Грехи твои сотру я через боль

У всех нас есть собственный дьявол-мучитель, который становится частью нас самих и с которым, в конце концов, мы вынуждены будем сразиться.

      Полумрак бункерной комнаты стал слишком привычен для глаз Ханны Уокер за несколько дней пребывания в стенах блока «А». И это осознание червём копошится в мозгу девушки, заставляя ужаснуться от подобного умозаключения. Хоть с ней и обращались вполне себе по-человечески, но на серые стены становится смотреть просто невыносимо. Особенно в моменты, когда взгляд беспрестанно ищет перед собой бескрайние леса и горы Монтаны. Джон Сид, грозившийся устроить ей новое очищение, не показывался с того самого дня, как запер её здесь.       Охранник у двери терпеливо несёт свою вахту, бормоча под нос молитву. Ханна прислушивается, но не может различить ни единого слова. Взгляд девушки падает на гитару, сиротливо валяющуюся на кровати и найденную среди всеми забытых вещей в одном из ящиков. Пальцы сами проводят по струнам, и девушка опускается на стул, удобно устраивая в руках инструмент.       Мелодия сначала робко и едва слышно разливается по помещению, стоит только пальцам Ханны коснуться натянутых струн. Аккорды звучат, переливаясь сдержанными, неторопливо-меланхоличными нотами. Охранник невольно вздрагивает, когда рядом с ним застывает Джон Сид. Эдемщик порывается что-то сказать, скомандовать пленнице прекратить маяться дурью, но указательный палец вестника замирает возле губ, одним лишь жестом и холодным взглядом приказывая держать язык за зубами.       Солдат кивает, послушно и торопливо отходит в сторонку, не смея поднять взгляд на Крестителя. Мужчина прислоняется плечом к косяку камерной решётчатой двери так, чтобы остаться вне поля зрения девушки. А мелодия тем временем набирает обороты. Из грустных и плавных, продирающих нутро аккордов рождается нечто торжественно-печальное, звенящим эхом оседающее на бетонных стенах бункера. Джон на мгновение закрывает глаза, удивляясь тому, как нечто подобное, казалось бы, обычное может расслаблять и воодушевлять одновременно, оставляя неизменным одно: сочащиеся сквозь струны грусть и боль, перемешанные с чувством утраты.       Вестник воровато заглядывает в комнату помощницы, замечая в полумраке её невысокую фигуру, удобно устроившуюся на одном из стульев. Свет, падающий от прикроватной лампы на её спину, ореолом очерчивает контур тела девушки, которая слишком увлечена, чтобы заметить присутствие мужчины. Но когда пальцы Ханны с каким-то внутренним надрывом бьют по струнам, последний аккорд громовым эхом разносится по комнате, несколько мгновений звеня в пустоте холодных бетонных стен.       Тишина обволакивает бункер, а Ханна едва не подпрыгивает на месте от неожиданности и испуга, когда воздух режут приглушённо-медленные хлопки ладони о ладонь. Тень Джона Сида нависает над ней не хуже топора палача, когда сам вестник, безупречно одетый, как и всегда, вальяжно заслоняет собой дверной проём. Улыбка на его лице не хуже ухмылки Чеширского кота, а в голубых глазах пляшут озорные искры. Брови Ханны мгновенно сходятся на переносице, словно её застали за занятием слишком личным и не терпящим чужого присутствия, особенно если это присутствие человека по имени Джон Сид.       — И где же ты этому научилась? — в вопросе сквозит искренний интерес, а взгляд неотрывно следит за тем, как Ханна откладывает в сторону инструмент, нервно сцепляя пальцы рук вместе, будто желая переломать собственные хрупкие кости. — Школьный кружок какой-нибудь?        — Школьный кружок не научит тебя этому, — наконец нарушает она затянувшееся минутное молчание. — В нём не научат чувствовать гитарную музыку так, как можно прочувствовать, сидя у костра в лесу.       Она издаёт короткий вздох, словно обдумывая каждое своё слово. Джон не торопит, отчётливо понимая, что тактика кнута сейчас обернётся лишь очередными угрозами с его стороны и презрительно-ненавистными взглядами с её. Терпение. Ведь насилием не научить искреннему смирению. Как сказал бы Джозеф, будь он здесь сейчас: «Полюби их как детей своих».       Вот только Ханна Уокер в глазах младшего Сида не тянет на покорную и послушную дочь. Помощница шерифа в греховной душе своей кто угодно, но не человек, так просто смиряющийся с пленом бункера всего лишь за несколько дней пребывания в нём. Они оба прекрасно понимают, что втянули самих себя в игру, правила которой в первый же день замучены Крестителем до смерти и бережно похоронены помощницей под гранитными плитами их персональных домашних кладбищ.       — Я была скаутом. Когда-то, — равнодушно пожимает она плечами и отводит взгляд в сторону, словно обшарпанные стены комнаты вызывают в ней внезапный неподдельный интерес.       А Джон лишь скрещивает руки на груди, спиной упираясь в дверь, что отделяет её от свободы. Он словно наперёд угадывает каждую шальную и глупую мысль, копошащуюся в её голове. Ханна и сама прекрасно понимает факт того, что, попытайся она с боевым кличем смертника кинуться грудью на абмбразуру в виде Джона Сида, его терпение мгновенно взорвётся не хуже ядерной бомбы, радиация которой сожрёт её мясо и кости за долю секунды.       И помощнице, захлёбываясь собственной гордостью, приходится выжидать, словно кошке, которая вот-вот поймает свою мышь. Только хищник с зубами и когтями здесь явно не она.        — И зачем ты пошла служить в полицию? — Его вопрос — словно приговор, не оставляющий путей к отступлению. Если она не ответит, ситуация снежной лавиной покатится в бездну и ко всем чертям. — Что случилось в жизни твоей, что ты решила с головой кинуться в порочность нашей системы правосудия?       — У нас что, намечается разговор по душам, о котором меня не предупредили? — девушка фыркает и рваным движением поднимается на ноги. Она отходит в угол комнаты, выдерживая между ним и собой мнимо-безопасную дистанцию нейтральной территории, где гласным и негласным хозяином всё равно остаётся Джон Сид. — Зачем тебе всё это? К чему эти вопросы?       — Это исповедь, — улыбается он, словно делится с ней очевидными вещами, и разводит руки в стороны, отталкиваясь спиной от решётчатой двери, делая медленные, размеренные шаги к кровати девушки, на которой одиноко лежит гитара. Ханна бросает взгляд на оставшуюся открытой дверь, но от внимания Джона не ускользнуть её внутреннему порыву.       — Нет, нет, не-е-т, — мягко и остерегающе тянет он, едва ли не грозя ей указательным пальцем, словно она перед ним нашкодивший ребёнок. Мужчина качает головой, одним лишь хитро-смеющимся взглядом давая помощнице понять, что игру сейчас ведёт только он. — Я бы настоятельно рекомендовал тебе не двигаться с места, Ханна Уокер. Ты не захочешь вновь увидеть другую часть меня, — он с трепетом подносит ладонь к груди, улыбаясь, — тем более, что я обещал Отцу на какое-то время держать в узде своих демонов.       — Тогда зачем тебе ещё и мои? Разве исповедь не должна быть добровольной?       — Без неё не будет очищения. — Вестник начинает вышагивать по комнате. — Без признания собственной порочности ты не сумеешь освободиться. Это сожрёт тебя изнутри, оставив лишь пустую, никчемную оболочку. Твоё отрицание греховности лишь доказывает, что тебя ещё можно и нужно спасти. Ведь такова воля Отца. Ты — Избранная им самим грешница, которая, раскрыв перед всеми свои сомнения и страхи, сможет узреть простую истину: мир на грани гибели, и только мы сможем спасти его.       Ханне Уокер внезапно и жгуче хочется ударить себя по лицу или же наконец самоубиться о неуравновешенность Джона Сида, который, выпытывая её прошлое и словно издеваясь над ней, самозабвенно тушит сигареты о её, казалось бы, давно зарубцевавшиеся душевные раны. Возможно ли, что всё это время она пребывала в каком-то лихорадочном бреду? В бреду, который исчезнет за туманом нахлынувшей боли? Но слова, необдуманные и пославшие куда подальше чувство самосохранения, опережают её собственные мысли, слетая с языка коротким:       — Заканчивай, — её голос надламывается, а горло рвёт злостью и волнением. Она видит, как на лице Джона отпечатывается секундное замешательство, а в глазах вспыхивает какое-то детское изумление. — Заканчивай со своей религиозной чушью и делай уже то, что ты там обычно делаешь с грешниками, которые отказываются от вашего чёртова дара искупления!       Ханне кажется, что её собственный внутренний дьявол самозабвенно душит в ней благоразумие, желая лишь одного: смотреть, как Джон Сид мгновенно выходит из себя, сто́ит помощнице нелицеприятно отозваться о религии и вере.       — Я не придушу тебя здесь и сейчас только потому, — он медленно подходит к кровати, опустив взгляд на гитару, — что дал слово Отцу. Видит Бог, — усмешка застывает на лице вестника, а голос срывается в угрожающий шёпот, — я пытался быть терпеливым.       Ханна вздрагивает и жмурится, будто получив ножом под рёбра, когда мужчина бьёт ногой по стулу, на котором она недавно сидела. Тот отлетает в стену, чудом не развалившись на части. Помощница слышит, как сбившееся дыхание мужчины разносится по комнате, а шаги становятся всё ближе и ближе. Нутро девушки сжимается в сплошной комок паники и истеричного напряжения, когда пальцы Джона Сида впиваются в челюсть, едва ли не до хруста сжимая её подбородок и разворачивая лицом к себе. Её личное пространство трещит по швам и жалобно воет, когда вестник застывает в опасной близости, блокируя все пути отхода для трусливого и позорного бегства. Исходящее волнами тепло его тела, словно жар самой преисподней, выжигает её самообладание напрочь, заставляя жмуриться сильнее.       — Открой глаза, Ханна Уокер, и взгляни в лицо своего спасителя, — его голос звучит на удивление мягко и ровно, переходя в успокаивающий шёпот. Но сердце помощницы, истерично стучащее под рёбрами, подступает к горлу, перекрывая доступ к кислороду. Она всё же распахивает глаза, сталкиваясь взглядом с ясно-голубыми глазами Крестителя, где искрится всепонимающая улыбка, от которой Ханне становится тошно. — Я здесь, чтобы направить тебя к свету. Но тебе нужно произнести всего одно единственное слово.       Ханна впадает в прострацию, когда Джон, наклонившись к ней, касается лбом её лба, совсем как той ночью на реке очищения. И помощнице шерифа хочется забиться в самый тёмный угол бункера, чтобы только не видеть его в поле своего зрения до скончания времени, отписанного Богом этой воистину грешной земле.       Джон ждёт. Он слышит, как колотится сердце девушки, а дрожь накатывающей паники пробивает всё её тело с головы до пят. Почему подобным ей всегда сложно признать одну простую истину слова «Да»? Ведь это сущий пустяк по сравнению с тем, что происходит во владениях Веры и Джейкоба…       Когда молчание затягивается дольше позволенного, Сид давит в себе собственный грех, пытающийся вырваться на волю и переломать девчонке шею одним лишь движением руки. В глубине души он ловит себя на мысли, что даже рад такому исходу событий, ведь чем дольше она будет сопротивляться, тем больнее и сложнее будет принять дар Отца, тем сложнее будет принять силу его собственного «Да» и тем приятнее будет его победа над ней.       — Ты поедешь к Отцу. Он будет ждать всех грешников в своей церкви. — Джон делает шаг назад, будто издали изучая выражение её лица и каждую эмоцию, мелькающую на нём. — Если ты и после этого не уверуешь, то разговор между мной и тобой закончится там, где начался.       Когда его удаляющиеся шаги затихают в коридоре, Ханна сползает по стене на пол, пытаясь унять дрожь в трясущихся пальцах и по всему телу. Она пытается отогнать от себя прочь навязчивые мысли, сдирая с кожи и одежды липкий страх вместе с чем-то новым и невозможно-запретным, пробудившимся в ней рядом с Джоном Сидом.       И когда машина на следующий день увозит её, она кричит ему в лицо о том, что не его игрушка, которой можно распоряжаться, как вздумается. В ответ он лишь усмехается и с издёвкой машет рукой, обещая скорую встречу при возвращении. Но встречи не случается. Ожидание заканчивается разочарованием и гневом, когда машину сопровождения находят на обочине дороги, сгоревшую дотла. Ханны Уокер в ней не оказывается, словно её никогда в ней и не было.       А затем утром следующего дня, когда туман сползает с холмов змеиной чешуей, он беспомощно наблюдает за тем, как она напрочь сносит знак «YES», столько лет возвышавшийся над всей долиной, знаменуя правоту его слова. Первая мысль: выпотрошить девчонку на глазах у всех. А на вторую у него просто не остаётся моральных сил. Он давится, захлёбывается удушающими волнами смеха, не обращая внимания на косые взгляды солдат, уставившихся на теперь пустующий холм. «Верные» не успевают её догнать. И когда становится ясно, что след Ханны Уокер теряется на севере гор Уайттейл, сердце Джона Сида отчего-то пропускает удар. Ведь Джозеф не простит ему, если Джейкоб преуспеет там, где облажался его младший брат. Охотник сломает девчонку в буквальном и переносном смысле, выпотрошит её душу и вылепит снова, вложив в неё черноту и мрак самых чудовищных страхов, которые только может вообразить себе разум человека.       Может, это именно то, чего она заслуживает? Джон задаётся вопросом, на который не может дать ответа, и торопливым шагом исчезает в дверях бункера, бросив взгляд на возвышающиеся у самого горизонта величественные горы Уайттейл.