Грехи твои сотру я через боль

Мы гораздо сильнее привязываемся к людям через страдание, нежели через счастье. Именно в этом причина того, что разорвать замкнутый круг «больных» отношений в разы сложнее, чем выйти из счастливых.

      Он возвращается далеко заполночь, прижимая ладонь к правому плечу, где под тёмно-синей рубашкой проступает кровавое пятно, просочившись сквозь медицинский бинт. Дождь за окном, словно смывая с него всю чужую греховную грязь прошедших дней, набрал обороты, превратившись в едва ли не ураган. Разве что торнадо только не хватает. Когда он, распахнув входные двери, наконец проходит в холл в сопровождении Гейба, мрак ночи за его спиной взрывается оглушительным раскатом грома и вспышкой молнии. Мягкий свет ламп вычерчивает из полумрака фигуры нескольких сектантов. Они стоят у окон, внимательно вглядываясь в черноту перед собой. Словно они способны что-то увидеть сквозь сплошную стену ливня. Джон кривится. Идиоты.       — Дальше я сам, Гейб. — Креститель убирает руку с раны, а его лицо приобретает невозмутимую холодность. — Эй, — он окликает Хилла, готового ретироваться прочь, ведь парень прекрасно знает, что спорить с командиром и настаивать на помощи — себе дороже, — ты узнал, что там произошло?       — Да. Разве Джейкоб не доложил тебе лично? — Голос Хилла совсем без эмоций, будто сейчас из него выкачали всё человеческое, вылепив бездушного робота.       — Только то, что она сбежала. — Джон злобно стискивает зубы. Вложи кто ему в рот железный прут — перекусил бы пополам, даже не поморщившись. — В подробности он не вдавался. Не до этого было. В горах связь иногда ни к чёрту.       — Ей помогли сбежать. Кто-то изнутри. Они и сами ещё не выяснили, кто это был. Охотники не смогли напасть на след. — Гейб мгновение колеблется. — Слушай, Джон, ты уверен, что это не аукнется лично тебе самому? Кто знает, что сделал с ней Джейкоб и как промывал мозги. А у этой Хадсон может быть на тебя зуб.       — Ценю твоё волнение, — хмыкает Джон, а боль в ране заставляет его закипать не обоснованной злостью, — но я в состоянии решить эту проблему. Хадсон не станет помехой. А долго прятаться она не сможет. Где-то, да и объявится.       — А что делать с помощницей Уокер? — Гейб невольно провожает взгляд Джона, когда вестник смотрит на лестницу, ведущую на второй этаж. — Может, лучше вернуть её обратно в бункер?        — Гейб, — холодно осаживает Джон Хилла, — я сам решу, как с ней поступить. Лучше выясни, кто помог Хадсон сбежать. Я сообщу Джейкобу о твоём прибытии, и его люди окажут всякую поддержку. Если Хадсон вернулась в долину Холланд, я первым должен узнать об этом.       — Она сегодня решила вылезти из комнаты на свет Божий, — кивает Гейб в сторону лестницы. — Изъявила желание поработать. Я и решил, что сбор яблок вполне себе сойдёт за работу. И, что удивительно, она охотно всё собрала. Думаешь, что она смиряется?       — Она что-то сделала не так? — мгновенно настораживается Джон, сверля Гейба пристальным взглядом.       — Нет. Эти дни прошли на удивление спокойно. Я ожидал хотя бы попытки к побегу в твоё здесь отсутствие.       — Я понял, Гейб. Остальное обсудим на рассвете.       Хилл кивает, а Джон поднимается по лестнице прямым курсом в свою комнату. Промокший от дождя тяжёлый плащ мгновенно падает на землю, стоит только мужчине перешагнуть порог собственной комнаты, а за плащом следуют безнадежно испорченные пятнами крови рубашка и жилетка. Вестник бормочет под нос проклятия в адрес Судьи, который, в пылу битвы приняв его за одного из сопротивленцев, разодрал ему правое плечо, лишь чудом не дойдя клыками до горла. Грешники после этого праздновали бы не один день, рассказывая истории о том, что Джон Креститель подох от зубов Судьи собственного брата. Была бы потеха.       Снимая пропитанные кровью бинты, Джон осматривает рану и встаёт перед зеркалом, пытаясь разглядеть швы. Один из них безбожно разошёлся, выступив наружу куском прокусанной кожи. Кровь сочится из раны, кривой дорожкой прокладывая путь по правой лопатке и пояснице. Мужчина жмурится и выдыхает, пропитывая бинт антисептиком. И едва удерживается от ругательств, когда явственно понимает, что заново зашить рану самостоятельно не сможет.       Один из солдат, всё ещё расхаживающий по холлу, вскидывает голову вверх, когда Креститель окликает его. Эдемщик мгновенно подходит ближе, замечая, как вестник прижимает левую руку к ране.       — Ты швы накладывать умеешь? — Его вопрос явно застаёт солдата врасплох, а Джон уже жалеет, что вообще вылез из своей комнаты. — Проваливай.       И эдемщик мгновенно исчезает из виду, а Джон Сид кривится, когда взгляд пробегает по двери в комнату Ханны Уокер. Молния где-то рвёт горизонт ослепительно-яркой вспышкой, а раскаты грома звенящим эхом оседают под крышей ранчо. Мгновение он давит в себе сомнения, а через следующий громовой раскат Ханна Уокер подпрыгивает на кровати, когда в дверь кто-то едва слышно стучит, будто боясь того, что его обнаружат. Несколько секунд помощница просто сидит на кровати, отчётливо представляя, кто сейчас стоит за дверью. Его голос, звучавший несколько минут назад, невозможно не услышать, даже если небеса разверзнутся гневом Божьим и упадут на грешную землю. Ханна тяжело вздыхает, а грудь внезапно сдавливает клещами волнения. Ей чудится, что по вискам бьют молотом, словно по наковальне в кузнечной мастерской. Уокер приоткрывает дверь и удивлённо моргает, когда на пороге, переминаясь с ноги на ногу, стоит Гейб Хилл.       — Какого чёрта? — Её шёпот едва ли слышен сквозь шум дождя и ветра, разбушевавшихся снаружи дома, но Хилл подносит палец к губам, опасливо озираясь.       — Ему нужна помощь, — шепчет он, а Ханне кажется, что у парня шевелятся только губы. Он сейчас и вправду похож на рыбу, которую выбросило на берег. — Любого другого он и на пушечный выстрел не подпустит.       — Кому нужна помощь? Ты о чём вообще, и причём тут я? — Ханна выглядывает в коридор и вздрагивает, когда новый раскат грома разносится по округе артиллерийским выстрелом.       — Джона ранили во время… В общем, я решил, что тебя он…       — Не убьёт? — Ханна закрывает глаза и выдыхает, удерживая саму себя от желания послать Хилла к дьяволу. Только к местному дьяволу он вряд ли решится сунуться без приглашения. — Я не заканчивала чёртовы курсы по оказанию первой помощи. Отвези его к доктору или его привези к нему. Я не врач, если ты ещё помнишь.       Её шёпот переходит в шипение, а Гейб Хилл, словно пропустив мимо ушей её тираду, поспешно ретируется прочь, когда дверь в комнату Джона слегка открывается, разрезав полумрак этажа полосой жёлтого света. И Ханне хочется пустить вдогонку Хиллу что-то увесистое, желательно такое, после которого сектант будет приходить в себя не один час.       — Только этого мне не хватало. — Ханна закрывает собственную дверь и устало прислоняется лбом к косяку, проклиная Джона Сида за его умение выворачивать нутро наизнанку даже во время своего, казалось бы, отсутствия в поле её зрения. Помощница вдыхает и выдыхает, стараясь вернуть лицу невозмутимость. Но ей самой кажется, что выходит из рук вон плохо. Что такое милосердие, если речь заходит о Вестнике? Ненавистный отчим сказал бы, что помогать врагу своему и прощать его — значит найти путь к познанию Господа. Ублюдок всегда выворачивал слова так, как хотел. — Гори в аду, Гейб Хилл.       Её слова теряются в пустоте. Ведь Гейб уже давно смылся, сумев надавить на её совесть. Или действительно знал, что её-то младший Сид точно не убьёт. По крайней мере, не сразу и, возможно, не сегодня. Но в другой день — запросто.       Ханна выходит в коридор и замирает уже возле полосы жёлтого света, что бьёт из комнаты вестника. Внутренний голос заходится смехом сумасшедшего, а мысли помощницы начинают кружиться в танце, который далеко не вальс — скорее, что-то, напоминающее бесконтрольные конвульсии. А затем она толкает дверь, перешагивая зону собственного комфорта, за которой уже простираются дикие, неизведанные земли. Но отчего-то Ханна не ощущает себя первопроходцем, который смело бежит навстречу приключениям и собственной смерти.       В комнате Джона Сида слишком душно для неё. Его комната пропахла запахом крови и лекарств, а количество сигаретного дыма приблизилось к критической отметке, мгновенно вызвав в помощнице шерифа позывы к судорожному кашлю. Главное ведь не выблевать собственные лёгкие, да?       Она замирает на месте, когда взгляд Джона, брошенный в зеркало, рикошетит от поверхности, прошивая её тело насквозь. Ей бы развернуться и убежать прочь, но Ханна, словно парализованная, не двигается с места, смотря на тщетные попытки Вестника самостоятельно наложить себе шов. Где-то под рёбрами отдаётся подобием жалости, но помощница упрямо, почти остервенело давит эту жалость обратно, пряча в самый тёмный закуток собственной совести.       — Я, кажется, не приглашал тебя. — Холод его голоса даже в душной комнате пробирает до самых костей, отрезвляя Ханну не хуже звонкой пощечины. Её взгляд обводит линии запёкшейся крови, что тянутся от плеча мужчины по лопатке и рёбрам, исчезая за линией ремня и пояса тёмно-синих джинс. Джон продолжает пристально смотреть на неё, будто вот именно сейчас она накинется на него с ножом, решившись воспользоваться его мнимой беспомощностью. Только вот Ханна не настолько глупа, чтобы не знать: он справиться с ней, даже будучи при смерти и захлёбываясь кровью. Его голубые глаза всё ещё сверлят в ней дыру. Ещё одно мгновение — и Ханна Уокер сама прыгнет в чёрную неизвестность.       — Может, я решила позлорадствовать. — Оцепенение спадает, и Ханна облегчённо выдыхает, когда способность говорить вновь возвращается к ней. — Не тебе же одному врываться в личное пространство других.       — Зашей. — Он держит иглу, сжимая её большим и указательным пальцем. А Ханне кажется, что в глотку ей залили расплавленный свинец от одной мысли, что ей придётся латать кого-то. Даже если это треклятый, не боящийся боли Джон Сид. Он даже не просит. Командует, уставившись на неё своими пронзительными голубыми льдинками глаз. — Это всего лишь чёртова кожа, а не отрубленная нога.       — Может, лучше позвать Гейба? — И Ханна готова прикусить собственный язык дважды, когда не терпящий возражений взгляд Джона говорит сам за себя.       — Они не должны видеть меня в таком состоянии.       — А, то есть я не в счёт. Ведь мне всё равно никто не поверит. — Ханна подходит ближе, а Джон тут же замечает, как у неё едва заметно трясутся пальцы. — Ты ведь практически подпускаешь к себе своего врага.       — Я не твой враг. По крайней мере, не сейчас, — сухо бросает Креститель, когда помощница принимает из его руки иголку с медицинской ниткой. В её глазах явственно читается волнение, которое она пытается побороть. — Я лишь тот, кто направит тебя к свету.       — Я эту иглу тебе в шею воткну, если ты скажешь ещё что-то про религию. — Ханна смыкает губы вместе, сверкнув в его сторону горящим взглядом недовольства. Джон готов улыбнуться или огрызнуться на её дерзость, но спускает её колкость на тормозах, ссылаясь на собственную усталость от бессонных ночей. — Это кто тебя так?       — Ты видишь, где остались следы проколов? — игнорирует он её вопрос, задавая свой собственный. Ханна кивает и на мгновение замирает с поднятой вверх рукой, не решаясь коснуться чужого тела и кожи, от которой веет жаром самой преисподней. «Только прикоснись, потом сгоришь и сама. Но дьяволу жар привычен. Он сможет выжить, а ты нет», — измывается внутренний голос, а сирена, предупреждающая об опасности, приказывает долго жить, стоит только Сиду вновь поднять на неё взгляд. Теперь уже вопрошающий и… уставший? Она на мгновение проходится глазами по мужской спине, отмечая на ней многочисленные шрамы там, куда явно могли дотянуться его собственные руки. С ножом. Он буквально состоит из маленьких шрамов, которые, если постараться, можно сложить воедино не хуже обычного паззла. — Нужно зашить именно там же.       — Я знаю, как надо шить. — Ханна берёт в руку иголку с ниткой, окуная их в обеззараживающий раствор, и быстро прячет собственную кожу рук под перчатками, словно они могут защитить её от тепла чужого тела. — Только на людях я никогда не практиковалась. На собаке, однажды.       Джон Сид хмыкает, не зная, смеяться ему или же принять параллели как есть. Для неё ведь он та же собака. Собака, которую никогда не спускали с цепи, желая сделать её обозлённой на всех и вся.       — Псина выжила? — поддерживать разговор становится необходимостью, отвлекая собственные мысли от зудящей боли в плече. Вестник опускается на ближайший стул, устраиваясь так, чтобы свет от настольной лампы попадал на рану.       — Да, — кивает Ханна, а Джон ощущает, как кончики её пальцев неуверенно касаются его плеча, аккуратно убирая окровавленный кусок бинта с раны. — И умерла от глубокой старости. Собака была моего отца, а ветеринара поблизости не было. Вот и пришлось импровизировать на бегу. — Джон ловит себя на мысли, что помощница шерифа, сама того не замечая, рассказывает крупицы своего прошлого на удивление открыто, словно подобный разговор отвлекает и её саму тоже. — Сейчас будет немного больно.        В её голосе слышится сожаление? Или это всего лишь констатация до глупости очевидного факта? Но Джон стискивает зубы, когда кончик иглы протыкает кожу. А ему казалось, что к боли у него выработан иммунитет.       — Я постараюсь сделать всё быстро, — бормочет она себе под нос, а Джон, абстрагируясь от неприятных ощущений, смотрит в зеркало, наблюдая за выражением её лица. Каждый раз, когда игла проходит сквозь кожу, она морщит аккуратный нос, болезненно поджимая губы. На мгновение их взгляды встречаются, когда она, сдувая выбившуюся на глаза чёлку, бегло смотрит в зеркало. Смятение — первое, что застывает в её глазах перед тем, как она вновь возвращает внимание к ране, обрабатывая наложенные швы антисептиком.       — Не думала, что получится, — хмыкает она, перерезая конец шва ножницами и бросая иглу в раствор обеззараживания. И придирчиво осматривает проделанную работу, снимая перчатки. — Но тебе всё же лучше поехать к доктору. Латание в полевых условиях — всё равно лишь краткосрочная мера.       Джон молча протягивает ей бинты и чистую ткань, которой помощница накрывает рану. На мгновение она замирает, что-то обдумывая.       — С накладыванием повязок у меня всегда были проблемы, — тихо признаётся она, сжимая бинты в руках.       — Я в этом профи. — Джон поднимается на ноги, забирая у неё бинты. Помощница кивает и вздрагивает, когда их пальцы соприкасаются. Незаметно для Джона. Слишком заметно для неё самой. — Ты, главное, перетягивай со спины ровными линиями, остальное я сам.       Ханна кивает, ощущая, что уровень напряжения в помещении начинает зашкаливать, где им никак нельзя было сталкиваться один на один. Если бы не дурацкая рана и не клятый Гейб Хилл. Или неловко только ей одной? Определённо. И гром, теперь уже отдалённый, доносится до её ушей насмешкой свыше, в то время как Джон Сид, не без её помощи, заканчивает перевязку собственной раны, теперь уже оборачиваясь к ней всем корпусом. Ханна цепляется взглядом за узоры татуировок, которыми исписаны обе руки Вестника, и невольно вычитывает его вырезанные на собственной груди грехи. Слишком отрезвляюще. Словно с глаз исчезает пелена тумана, навеянная то ли дымом сигарет, то ли самим Джоном Сидом. Уж не Блажь ли он курил?       — Я пойду, — спохватившись, бросает она, указывая рукой на дверь, когда взгляд синих глаз застывает на лице её непозволительно долго. Она что, кровью его измазалась? Объяснило бы горящее в его глазах нездоровое любопытство. Или она всё зашила неправильно, занеся в рану инфекцию. Тогда это жар, слишком скоро проявившийся, конечно. Только вот это явно уже не её проблемы. Если он загнётся, разве не лучше ей? «Тогда какого чёрта ты сама же и помогла ему». Ханна готова придушить собственные мысли, утопив их под водой. — Уже слишком поздно.       — Спасибо, — кивает Джон, улыбаясь одними лишь глазами, в которых Ханне отчего-то хочется утопиться. Точнее, самоубиться. Она теперь долбаный стокгольмский синдром подцепила?       От подобной мысли всё тело помощницы прошибает холодный пот, словно её с ног до головы окатили ледяной водой. Она должна его ненавидеть. Презирать, убегая так далеко, насколько можно. Чтобы датчики угрозы в голове её наконец смолкли, когда расстояние между ними будет исчисляться тысячами дорожно-самолётных миль. Но такой Джон, не орущий, не пытающийся задушить её голыми руками или утопить в реке, слишком добродушно и искренне улыбается, будто его и в самом деле долбануло в мозг жаром лихорадки. Но Ханна знает, что это его состояние к утру исчезнет, словно мираж в раскалённой добела пустыне. Они оба это знают. Джон, так в особенности.       И когда Ханна Уокер поспешно выходит из его комнаты, Джон всё ещё стоит на месте, уставившись взглядом на захлопнувшуюся дверь. «Она смиряется?» Голос Гейба в голове звучит как предостережение. Предупреждение о том, о чём он и сам мог догадаться. Ханна Уокер не из тех, кто быстро смиряется. Ханна Уокер наблюдает и выжидает, оптимально рассчитывая свои возможности. И ей нужен будет всего лишь один единственный повод, чтобы сорваться с крючка.       Вестник подбирает с пола плащ, рубашку и жилетку, бросая всё это в корзину для белья, распахивает окно, впуская в помещение порывы теперь уже утихающего ветра. Вдыхает полной грудью сырой воздух, пропитанный озоном, а затем разжёвывает таблетку обезболивающего, слыша, как захлопывается дверь в комнату помощницы.