Грехи твои сотру я через боль

Впервые я размышляю, важно ли сказанное на твоей коже, если речь идёт о твоей душе?

      Безлунная ночь опутывает ранчо нитями сонного паука, который не завершает плетение сети, оставляя её наедине с собственными мыслями. В окне Ханны Уокер не горит свет, а в сердце потух огонь, который бушевал в ней вот только этим утром. Джозеф Сид, этот сукин сын, был прав, говоря, что всё утрясётся. Гнев в ней больше не клокотал, уступив место обычной злости. Или гнев утопил себя на дне винной бутылки. Ханна даже не помнит, как достала и где её нашла. В кабинете Джона Сида? Или всё же на кухне?       Мысли путаются, стоит только девушке начать перебирать в голове произошедшее. Вино явно ударило в мозг, отключив его некоторые функции. Последний раз, когда она так напивалась… Ханна пытается вспомнить, перебирая в голове лица своих друзей по полицейской академии и вечеринку в честь окончания учёбы. Вот где она впервые и, как ей тогда казалось, в последний раз напилась.       Помощница вздыхает, со всей силы швыряя пустую бутылку из-под вина в стену. Ей плевать, что осколки разлетаются и рассыпаются по полу. Ей плевать, что на идеально лакированной деревянной стене останется исцарапанный след. И ей точно плевать, что звон разбитой бутылки мог разбудить спящих сектантов. На всём грёбаном ранчо нет людей, которых она боялась или не хотела бы разбудить. Здесь только Джон Сид, который тот ещё мудак, чтобы беспокоиться о нём. Будь у неё возможность отмотать время назад, послала бы его рану и его самого куда подальше. Может быть, он истёк бы кровью. Но надеяться особо не на что. Ведь у дьявола бесконечный лимит на жизнь.       Помощница шерифа даже не сразу замечает, как дверь уже давно не закрыта. Она распахнута настеж, а свет уличного фонаря лишь едва и крайне осторожно очерчивает чёрный силуэт, застывший в дверном проёме. А когда замечает, уже слишком поздно что-то предпринимать. Поздно кричать «на помощь», если её всё равно никто не услышит.       — И чего ты припёрся? — только и может сказать она, уставившись на него пьяным взглядом. — Пришёл поизмываться? Валяй. Ты ведь только это и способен делать, да, Джон?       Она впервые произносит его имя, как нечто собой разумеющееся, и Вестник знает, что она утопила в вине его фамилию и собственный здравый рассудок. Алкоголь всегда способен развязать язык, выпячивая наружу всех внутренних демонов, которые спят в дни, не затуманенные пьяным дурманом.       — И чего же ты медлишь? — вновь обращается она к нему, но смотрит совсем в другую сторону. — Неужели твой старший брат не приказал меня распять за утренний спектакль? Или тебе уже не нужны его указания? Ты ведь у нас самостоятельный мальчик. Мальчик, который прячется за своей набожностью, а затем лжёт людям, словно так и надо. Или все грехи свои ты искореняешь, просто сказав «да»? Наверное, это так просто — спрятать за этим словом самого себя. Покалеченного не только снаружи, но и внутри?       — Ты ничего обо мне не знаешь, помощница. — Его голос бесстрастный и механический. — Если я терплю твои выходки — ещё не значит, что я продолжу смотреть на подобное сквозь пальцы. Не забывай, что в любой момент твоя жизнь здесь может превратиться в ад на земле.       — Веришь, но мне уже плевать, — смеётся она тихо и безрадостно. — Я, по крайней мере, не вру самой себе. Я знаю, кто я такая. Думаешь, только тебе одному в детстве досталось? Бедный мальчик, которого не любили родители. — Джон стискивает зубы, а ладони непроизвольно сжимает в кулаки. — Ты не один такой на весь этот гниющий мир, вестник Джозефа. Моя жизнь была не лучше твоей, но это не превратило меня в грёбаное чудовище, которое питается чужой болью, заглушая свою собственную.       — Ещё одно слово, Ханна Уокер… — Его голос сквозит замогильным холодом. Она слышит, как скрипят половицы под тяжёлой поступью его ботинок. Она явственно ощущает витающий в воздухе запах дорогого одеколона и чего-то необъяснимого, словно в Джоне Сиде живёт вся долина Холланд с её бескрайними полями пшеницы, лесами и яблоневыми садами. Ханне кажется, что даже с закрытыми глазами и сквозь алкогольный дурман она смогла бы определить из тысячи подобных этот свойственный только ему запах. И она готова ударить себя по лицу не раз и не два, только чтобы подобные бредово-пьяные мысли больше не лезли в голову, грозя помутнением рассудка. — Ещё хоть слово, и я обещаю тебе: ты пожалеешь, что не сгорела в том вертолёте.       — Только и умеешь воздух сотрясать угрозами? — Ханна хмыкает, поднимая, как ей кажется, взгляд в его сторону. Но в комнате слишком темно, чтобы вырвать из тьмы его глаза. Наверняка переполненные гневом. Наверняка уже перебирающие в голове с десяток вариантов её болезненного умерщвления. Ханне противно от самой себя, но вслух она произносит совсем другое. — Ты просто жалок, Джон Сид.       Она даже не удивлена, когда сильные руки мёртвой хваткой впиваются в её чёрную майку, каким-то чудом не разрывая ткань на мелкие куски. А затем эти же руки хватают её поперёк груди и грубым рывком поднимают на ноги. На мгновение в ней пробуждается страх, но вскипающая вновь злость гонит его прочь, наглухо захлопывая за ним бетонную дверь.       — Отвали от меня, ублюдок! — Она бьёт наугад, целясь кулаком то ли ему в глаз, то ли во всю его бородато-смазливую рожу. — Насквозь лживый сукин сын!       Его пальцы впиваются в её шею сзади, а вторая рука стальной хваткой опутывает тонкие запястья не хуже наручников или туго скрученной верёвки. Он тащит её вниз по лестнице в абсолютном, обжигающе холодном молчании. Ханне кажется, что все сектанты собираются на шум, сверкая в их сторону горящими глазами. Истинные псы и волки, сбежавшиеся на возможную жертву. Но Джон Сид был бы не Джон Сид, если бы собрался делиться с кем-то своей добычей.       — Пошли все вон! — грохочет он, расцветая громовыми раскатами и отрезвляя эдемщиков явными нотами угрозы.       И Хилл, шагнувший было к командиру, застывает на месте, наблюдая за тем, как Ханна Уокер извивается змеем, пытаясь вырваться из хватки Крестителя. Её крик, полный чистой ненависти, разносится по двору звенящим эхом.       — Убери свои грязные руки!       Но Джон упрямо тащит её вперёд, оказываясь уже на берегу озера, где волны бьют о берег и пирс, омывая тёмной водой деревянные доски.       — Мне больно, клятый ты садист! — Джон рывком разворачивает её лицом к себе, всё ещё удерживая рукой за шею и не позволяя ей оторвать взгляд от своего лица.       — Боль — именно то, что ты заслуживаешь. — Он неотрывно смотрит в её глаза, хоть и не видит изменчивый цвет её радужки. — Ты слишком долго играла моим терпением, но сегодня перешагнула рамки дозволенного. Я не потерплю в доме своём грешницу, которая плюёт на меня и порядки, установленные не ею. Я вытравлю из тебя эту заразу здесь и сейчас. Вытравлю из тебя этот яд, помутивший твой рассудок.       И он слышит, как помощница успевает сделать лишь короткий вдох перед тем, как всё её тело скрывается под толщей холодной озёрной воды. Джон считает под удары собственного сердца, а брызги летят в разные стороны, когда помощница выныривает из воды, утягиваемая вверх его руками.       — Покайся в грехе своём! — Он вновь топит её в толще воды, наваливаясь всем весом. — Скажи мне «да». Скажи мне, что ты осознаёшь свой грех и готова раскаяться.       Он вновь тащит её назад, позволяя лёгким вобрать в себя новую порцию воздуха.       — Лучше просто убей меня. — Её шёпот чередуется с надрывным кашлем, и Джон думает, что он добился всего лишь одного: отрезвил её разум, утопив в воде очищения дурман алкоголя. — Просто закончи всё это дерьмо. Тебе ведь не впервой. Одной меньше, одной больше. Но если ты не сделаешь этого сейчас… — Она упирается ладонями в его грудь, а лицо её оказывается слишком близко к его собственному. И Джону вдруг кажется, что всё происходящее слишком болезненно неправильно даже для него. Он должен, просто обязан топить её до тех пор, пока организм помощницы не уйдёт в режим отключения. Он понимает, что Ханна Уокер всё ещё пьяна (или просто ищет опору, чтобы не свалиться с ног?), когда её голова падает ему на плечо, а лицо утыкается в ворот промокшей насквозь рубашки. Жилетки на нём нет. Вестник и не помнит, где её снял и куда забросил. — Если ты не сделаешь этого сейчас… Что ж, кому-то из нас придётся пожалеть об этом в скором будущем. И мне кажется, что в смерти жалости не найдём ни ты, ни я.       — Отец слишком высоко ценит твою жизнь. — Его голос звучит низко и глухо, а голова помощницы всё ещё покоится на его плече, непозволительно откровенно обжигая дыханием кожу на шее. Но Джон не способен двинуться с места, он даже не способен оттолкнуть её от себя. Дьявол в нём самозабвенно улыбается: в ней греха больше, чем он мог себе представить. Или в нём сейчас говорит его собственный? Тот, который вырезан одним из первых в желании заглушить низменные порывы тела? — Мне не понять, почему из всех он выбрал именно тебя. Не сделай он этого, я, возможно, покончил бы с тобой ещё в бункере.       — Мне бы саму себя понять. — Ханне кажется, что она устала ненавидеть его и всех вокруг, и это осознание бьёт по ней не хуже тарана. Нет, она не может смириться с клеткой, какой бы золотой та ни казалась. — Но я знаю одно: я ненавижу тебя, Джон Сид. И когда-нибудь мне придётся тебя убить.       Вестник лишь хмыкает, мысленно желая ей удачи попробовать. Вода очищения стекает с помощницы тонкими ручейками, оседает на его собственной одежде, впитываясь не столько в ткань, сколько в саму кожу. И Джону хочется содрать с себя одежду вместе с этой кожей, чтобы на месте новой заново вырезать и свои, и её грехи тоже.       Но новая кожа не вырастет. Он не ящерица, которая может отрастить свой собственный отрубленный хвост. Он даже не змей, без проблем меняющий старую чешую на новую. Вестник явственно понимает, что ночами им обоим нужно держаться друг от друга как можно дальше. Мрак ночи слишком коварен, и демоны вырываются наружу. Во тьме они оба чувствуют себя слишком уютно, чтобы смотреть друг на друга взглядами ненависти.       «Полюби их, как детей своих».       Голос Джозефа въедается в мозг, раздаваясь на повторе, и звучит особенно нелепо, когда Ханна Уокер, в последний раз уткнувшись носом в его шею, шатаясь, делает шаг назад. Ветер мгновенно продирает обоих холодными щупальцами, когда тепло двух тел исчезает, возвращая каждому своё собственное.       — Надеюсь, здесь мы закончили? — интересуется она слишком тихо, задумчиво уставившись взглядом на берег озера.       — Определённо, если ты больше не станешь травить себя алкоголем.       — Кто бы говорил, — беззлобно бросает она через плечо, поднимаясь по ступеням, ведущим во двор ранчо. — Сигареты, возможно, убьют тебя раньше, чем я.       Джон кривит губы в холодной усмешке, следуя за ней в дом. Солдаты куда-то исчезли, будто и вправду решили ретироваться прочь, оставив его наедине со вспышкой гнева. Научить бы этому повиновению и страху Ханну Уокер. Но отчего-то Джону думается, что страх из неё вытравил он сам, взрастив в ней упрямство и подобие больного бесстрашия, которые выступают наружу, стоит только надавить на неё, применив силу. На каждое действие, так или иначе, найдётся своё противодействие. И оба молча расходятся по комнатам, как думает Джон, до самого утра.       Но утро не встречает его беглым взглядом Ханны Уокер, в глазах которой будет читаться явственное: «Ничего не было. Мы всё ещё ненавидим друг друга». Раннее утро, едва вспыхнув у горизонта светлой лентой зачинающегося рассвета, встречает его удушливым запахом гари, прогоняя прочь сон грохотом взрывов.       Утро смеётся погано и злорадно прямо ему в лицо, когда он выбегает на улицу, видя столб чёрного дыма и ревущего огня, клубы которого вьются в самое небо. Горит авиационная мастерская и ангар, в котором плавится обшивка самолётов, словно человеческая кожа под сварочным аппаратом. Солдаты, как черти вокруг адского котла, бегают возле взлётной полосы, тщетно обливая водой занявшиеся огненным безумием постройки. А Джон, неотрывно смотрящий на сияющие в рассветном сумраке тени своих последователей, внезапно срывается с места, бросаясь в дом и на второй этаж. Двери в её комнату не заперты, их даже не приходится выбивать. А когда сердце сжимается от ярости и оглушающей реальности, Джону хочется разломать всё, что только попадётся под руку.       — Нужно было утопить тебя ещё вчера… — обращается Джон в пустоту, а зубы сводит от осознания того, что его провели вокруг пальца.       «Каждый выбор влечёт свои последствия».       Слова Джозефа виснут в воздухе яркими таблоидами. Отомстила на полную катушку, да, помощница? Джон знал, что Ханна Уокер не из тех, кто смиряется, сколько ты её ни топи. Она ждала, выжидала, наблюдая за ним изнутри. И когда ситуация пошла под откос, сделала решающий ход, оставив его в дураках. Джон не знает, как именно реагировать на случившееся. Не знает, как реагировать на то, что его провели вокруг пальца точно так же, как он делал со многими. Противоречивых эмоций в нём слишком много, чтобы выбрать одну единственную.       — Я приволоку тебя обратно, Ханна Уокер, — бросает он в пустоту комнаты, когда в небо взмывает ярко-красная ракетница, не менее ослепительно-яркой вспышкой освещая территорию вокруг ранчо и берег озера. Помощница шерифа, провожает усталым взглядом красную точку, которая через несколько мгновений тонет в озёрных волнах, а голоса эдемщиков летят ей в спину слишком далёким эхом, чтобы напасть на её след так скоро. Вода льётся с неё ручьём, когда она выплывает на берег, почти не чувствуя рук и ног от заплыва к ближайшему берегу озера, уткнувшемуся в длинную полосу леса. Она в последний раз оглядывается, бросая взгляд в сторону ранчо, с территории которого всё ещё вьётся чёрный столб дыма.       — Теперь ты понял свою ошибку, Джон Сид? — шепчет она, будто Вестник способен её услышать. — Наверняка понял и пожалел, что я всё ещё дышу. Но ты сам виноват. Это твой выбор и его последствия. Теперь живи с этим. Эта игра в кошки-мышки, в конце концов, надоест нам обоим.       Помощница срывается с места, петляя среди деревьев и беря курс прямиком в Фоллз-Энд, в то время как за её спиной занимается рассвет, освещая путь совсем не божьим благословением.