Будто он и не человек вовсе. Бездушная картинка. Словно кто-то нарисовал идеальное творение на бумаге и решил оживить, забыв о том, что у искусства должна быть и душа тоже…
Ей едва исполняется одиннадцать, когда весна расцветает бутонами яблони, что растёт на заднем дворе их дома. Тёплый солнечный май полнится неугомонными птичьими голосами и восторжённым смехом соседских детей, заполонивших улицу. Лёгкий ветер играет с давно уже отросшими волосами, заставляя её блаженно вскинуть голову к небу, выискивая в нём отцовский самолёт. Отец далеко, но ей отчаянно хочется верить, что если долго смотреть на облака, из-за них обязательно покажется стальная птица, приветственно махнув ей своими крыльями. Она слышит, как из маминого автомобиля доносятся приглушённые слова песни, и не сразу замечает, как к дому подъезжает чёрный автомобиль. Зевс подбегает к ней, виляя хвостом, а Ханна зарывает пальцы в мягкую шерсть отцовской овчарки. Пёс лает, будто привлекая её внимание. Мои крылья совсем обледенели… И когда взгляд, наконец, цепляется за подъехавшую машину, она поднимается на ноги, а сердце колотится в радостном предвкушении новой встречи. Меня предупреждали, я думал, это всё… Она кричит маме, но та уже рядом с ней, и они обе наблюдают за тем, как из пасти машины выходит мужчина в военной форме. Улыбка у мамы солнечная, под стать весеннему теплу. Нет штурмана, чтобы указать мне путь домой… Ханна радостно бросается вперёд, но замирает на полпути, когда на неё смотрят совсем чужие глаза. Разочарование оседает на лице, когда мужчина оказывается совсем не отцом, а Зевс заходится хриплым лаем. Я сбросил груз, я пуст и всё же прыжок… Развернуться, чтобы увидеть страх, застывший в глазах матери, а затем вновь обернуться к незнакомцу, чтобы увидеть на его лице «мне так жаль». Такое печальное лицо было у отца однажды, когда он возвращался домой с кладбища после похорон бабушки. Не вырваться из его мертвой хватки… Когда мужчина начинает говорить, ей кажется, что лицо матери приобретает оттенок серой штукатурки, а затем становится белее мела. Всё, что Ханна может разобрать, - надломленно-горькое и переполненное сожалением: «Погиб в бою». Не отвести глаз от кружащегося неба… И это «погиб в бою» кружит в воздухе удушливым осознанием, когда мужчина опускается на корточки перед ней. Но Ханна его слов не слышит. Сквозь песню из радио, которая звучит теперь оглушающе громко, она едва ли различает надрывный мамин плач, что оседает на ней клейкой плёнкой понимания. Отец не вернётся. Никогда. Уходит полоса туда, откуда уже нет возврата… А пару дней спустя Ханна оказывается на небольшой площади перед военным кладбищем их городка, которая переполнена людьми. Она смотрит на закрытый гроб, бездумно считая звёзды на флаге. Раз. Два. Три. Четыре. Пять. Кто-то произносит речь, благодарит отца за службу, за героический поступок, который спас многих, кроме него самого. Но Ханна теперь смотрит на маму, лицо которой скрыто под чёрной вуалью слёз и горя, что заставляют её плечи судорожно трястись в такт чужим прощальным словам. А затем звёзды на флаге неумолимо налетают одна на другую и взрываются с оглушительным грохотом, разрушая свой ровный строй, когда сослуживцы отца торжественно складывают ткань в идеально-аккуратный треугольник, оставляя его в трясущихся руках матери. Весна теперь не кажется Ханне прекрасной. Она укутывает удушливыми и лживо-понимающими объятиями, когда по небу пролетает ровный строй истребителей. Ханна вскидывает голову: из строя своих собратьев отдаляется самолёт, одиноко ринувшись в бесконечную пустоту неба. А слёзы душат, когда винить стальную птицу становится необходимостью. Разве не её вина, что он погиб, вернувшись домой в закрытом гробу? В гробу, который неумолимо и совсем скоро исчезнет под слоем чёрной земли, оставляя после себя лишь пустоту, когда в голове снова и снова крутится: Нет штурмана, чтобы указать мне путь домой…***
Она вскакивает на кровати, когда воспоминания превращаются в сон, а сон - в кошмар. Дыхание сбивается, и холодный пот обволакивает трясущееся тело липкой паутиной страха, когда бетонные стены сдавливают голову, мешая нормально дышать. Раз. Два. Три. Вдох, выдох. Ей позволяют выйти на поверхность в сопровождении двух солдат, смотрящих на неё как на сгнивший кусок мяса, внутри которого копошатся черви. Сектанты мрачными тенями следуют за ней, пока помощница по второму кругу обходит двор бункера, бросая тоскливый взгляд на пикап, так беззастенчиво сверкающий в её сторону своим белым боком, на котором слишком отрезвляюще красуется крест Врат Эдема. Ей ведь только нужно отвлечь эдемщиков и броситься вперёд, чтобы успеть запрыгнуть внутрь. Здесь даже ворота не заперты. Слишком просто? Определённо. Ханна позволяет своей паранойе взять управление на себя, когда план побега выглядит слишком неубедительно даже для неё самой. Джон Сид словно стоит за спиной, насмехаясь над её наивностью. Никто не стал бы оставлять ворота открытыми, тем более, не выставив охрану по периметру. Наверняка Вестник сейчас смотрит в камеры, ожидая любого неверного движения, за которым последует мгновенное наказание. Но такого удовольствия Ханна ему не доставит. Не в этот раз. Она прислоняется спиной о ровные ряды зелёных ящиков, накрытых сверху белым тентом. Блажь? Помощница отскакивает, будто ей в спину вонзили нож и провели им вдоль позвоночника. Она ничего не ощущает, как это было с бочками у тюрьмы, но сердце колотится барабанным боем. Уокер невольно оглядывается, ища взглядом фигуру в белом платье. Но вокруг неё лишь клятый забор и два сектанта, которые скалят зубы в насмешке, прекрасно зная, чем вызван её внезапный внутренний переполох. Ханне хочется смыть с себя эту глиняную корку необоснованной паники, ведь ящики запечатаны наглухо, а зелёная дрянь не просачивается наружу. Помощница провожает взглядом проплывающие по небу облака, выхватывая из синевы приближающуюся чёрную точку. Она щурится, а рокот вертолётных винтов слышится всё явственнее, заглушая собой пение птиц и цикад. Сектанты тоже вскидывают головы в сторону чёрной точки, которая всё явственнее приобретает очертания вертолёта. Но Ханна смотрит себе под ноги, ковыряя носком ботинка пыль и песок до тех пор, пока из динамиков не слышится голос Вестника, приказывающий сектантам загнать её обратно в бункер. — На сегодня прогулок достаточно, помощница, — сухо бросает он, а Ханна смотрит прямо в стеклянный глаз ненавистной камеры. — У тебя сегодня важный день. Голос его искажён механическими помехами громкоговорителя, но в нём столько важности, будто он объявляет Ханну новым президентом страны. Не иначе. Девушка хмыкает и закатывает глаза, когда сектанты молча указывают в сторону гермодвери, ведущей в бункер. — Напоминать не обязательно, — бормочет она себе под нос, а затем оглядывается, когда гул приближающегося вертолёта вибрацией оседает на бетонных стенах и под ногами. Кажется, к Джону Сиду пожаловали гости. И с этими мыслями помощница спускается в холодное нутро бункера.***
Она уже битый час меряет шагами бетонную коробку, сожалея о том, что не может проходить сквозь стены. Она ведь не мутант из Людей Икс и находится в одуряющей реальности, а не за экраном телевизора, где можно делать всё, что только душа пожелает. Несколько дней взаперти, а помощнице шерифа кажется, что злость в ней кипит на постоянной критической температуре и без музыкального воздействия Джейкоба Сида. Воспоминания той ночи смешиваются воедино с воспоминаниями прошлого. Они накрывают всю её тело штормовыми волнами, а перед глазами стоп-кадрами мельтешит ухмылка Джона Сида, будто он словил джек-пот её собственной глупости. Это игра в чёртово Джуманджи, которая не отпустит, пока ты не умрёшь или не пройдёшь все уровни до счастливого заветного Game over. Но «игра окончена» никогда не высветится на таблоидах её жизни, потому что всё будет повторяться снова и снова, кружа в петле времени, которую никак не разорвать и не перерубить топором. Единственное решение — «пулю в лоб и все дела». Но от подобной мысли зубы сводит не хуже, чем от незрелого яблока. Убить себя? Ещё чего. Джон Сид от неё подобной душевной слабости точно не дождётся. Скорее сам получит пулю в лоб. Но внутренний голос ехидно и паскудно хихикает, желая ей удачи в претворении слов в жизнь. Бери и действуй. От собственных мыслей её вытягивает звук отворяемой двери, а за ней оказывается всё тот же эдемщик, который сопровождал её к младшему Сиду в прошлый раз. — Что ему опять нужно? — Ханна вздыхает, потирая переносицу. — Повторения извращённого банкета? — Следуй вперёд и увидишь, — безэмоционально вторит сектант, кивая в сторону коридора. — И лучше бы тебе помалкивать. И Ханна выходит вон, следуя указаниям куда идти и где сворачивать. Спорить ей совсем не хочется. Этот заряд исчерпал себя, уступив место унынию. Смертный грех, так ведь? Не по её вине, это точно. — Стой, — сектант останавливает её перед железной дверью. — Тебе сюда. — Так ты явно ошибся коридором, — тянет она и не удерживается от колкости. — Кровь пускают совсем в другом месте. Но сектант молча распахивает дверь, а Ханна оказывается в тускло освещаемом помещении, которое напоминает больше рабочий кабинет в «стиле Джона Сида», нежели пыльный бетонный бункер. На столе, больше схожем на кофейный столик, горят несколько свечей, но от их вида у Ханны ползут по спине неприятные мурашки. Такая гнетущая атмосфера слишком отличается от той, которая была на ранчо, где в каждое окно пробивались лучи солнца. — Здравствуй, дитя, — она непроизвольно вздрагивает, когда из полутьмы взгляд вырывает силуэт Джозефа Сида, позади которого стоит его Вестник. — Я рад, что ты всё ещё с нами. Ханне хочется огрызнуться, но внутренний голос опасливо забивается в угол, когда взгляд Отца застывает на её лице, изучая его слишком внимательно и пристально. Джон молча отходит к своему рабочему столу, бросая в её сторону косые взгляды. — Ты не оставишь нас? — старший Сид даже не смотрит на младшего, но тот мгновенно кивает. — Я хочу поговорить с ней. — Да, Джозеф, — сквозь полумрак комнаты Ханна не может различить выражение его глаз. — Я буду за дверью, если что-то понадобится. Словно верная собачонка, которая ждёт похвалы от хозяина. Ханна кривится от контрастов. Джон Сид, который предстаёт перед ней с глазу на глаз, несмотря на всю дикость подобной мысли, отчего-то нравится ей больше, нежели в том виде, в котором он предстаёт при появлении своего старшего братца. Когда младший Сид выходит вон, ей хочется пожать Отцу руку, удивляясь его тотальному влиянию на брата. Поделится ли он с ней секретом? Можно смело сказать, что нет. — Ты, наверное, считаешь это наказанием, — он выдерживает паузу, смотря на неё сквозь линзы очков, — что тебя заперли под землёй. — Меня выгуливают… иногда, — безразлично бросает она, но её слова вызывают на лице Джозефа лишь едва заметную улыбку. — Как ручного зверька. — Джон бывает… суров с теми, кому дарует очищение. Именно поэтому люди и боятся его. Ненавидят, — Ханна вздрагивает, когда чужие ладони опускаются ей на плечи, а внутри всё сжимается в комок напряжения. — Они не вдаются в подробности того, что сделало его таким. Но ты не пленница здесь. Мы хотим защитить тебя от пагубного воздействия тех, кто желает направить тебя по пути греха. Они хотят использовать тебя. — Меня используют не только они, — помощница выдерживает его взгляд. — Разве ваши желания не схожи? — Тебя направляет Бог, — Джозеф улыбается мягко, а голос его переходит почти что в ласковый шёпот. — Точно так же, как он направлял меня и каждого из моих Вестников. Это его милость. Его дар. — И кто же вы для своих последователей? — Ханне невыносимо хочется скинуть с плеч своих его омерзительно тёплые руки, а затем спрятаться в самом тёмном углу бункера, чтобы взгляд этот не выворачивал душу наизнанку. — Пророк? — Спаситель, — ни больше ни меньше, да? Помощница давит в себе насмешку. — Я спасу этот мир после того, как Коллапс смоет с лица земли его грехи. И когда новый мир возродится из пламени, мы станем глашатаями воли Божьей, — мужчина накрывает её щёку своей ладонью, а Ханну пробирает холодом. — Ты ещё не готова осознать истину, но теперь мы — твоя семья. Ведь именно тебя Бог нарёк моим четвёртым Вестником. Она отшатывается, будто он только что вылил на неё ведро кипячёной воды. Сердце гулко ударяется о рёбра, а в ушах звенит и стучит кровь, лихорадочно растекаясь по венам. — Я кто угодно, но не ваш Вестник, — она выплёвывет последнее слово с яростным нажимом. — Не нужно мне такой «привилегии». — Это уже решено, — Джозеф беззлобно хмыкает и задирает рукав своей белоснежной рубашки, оголяя кисть, на которой чётко виднеется татуировка, изображающая лицо молодой девушки. — Как решено было и в моей жизни, — он с каким-то душевным трепетом проводит подушечками пальцев по татуировке. — Бог дал, Бог взял. Мы были молоды, почти дети, когда я узнал, что стану отцом. И это ужаснуло меня. Но не её. А потом она умерла. Несчастный случай забрал у меня всё самое ценное, что было. Затем я помню, как врачи сказали мне, что ребёнок выжил. Они оставили меня наедине с дочкой. Но я смотрел на неё и ничего не чувствовал. Крохотное тельце, которое было частью нас обоих, лежало передо мной. Она была такой слабой и беспомощной, что ещё не могла дышать самостоятельно. Трубка помогала ей выжить. У неё был только я. Человек из ниоткуда и ни с чем. А затем я понял, что это очередное Его испытание. Ханна понимает, что дышит через раз, когда тихий голос Джозефа Сида въедается в подкорку, оседая в ней зудящей болью. Помощница прокручивает в голове возможные варианты событий, но никто и ни разу не упоминал о том, что у Отца есть дочь. — Я выбрал путь, который Он проложил передо мной, — Сид вновь оказывается рядом с ней, заглядывая в глаза. А Ханна ощущает себя безвольной рыбой, которая попала в сети, только сектантские. Акула бы легко перегрызла ненавистные путы. — Мы молились. И я сделал выбор. Зажал пальцами трубку кислорода, — Ханну передёргивает, а в глазах застывает ужас понимания. О дочери не будут упоминать, ведь её вообще нет. Безумец сам убил своё дитя. — Я смотрел, как жизнь покидает её маленькое тельце. Бог дал и Бог взял. Наша боль… Наши жертвы — часть испытания. Проверка нашей веры, нашей готовности служить Ему, что бы он не попросил. Помощница стискивает зубы, когда ей так и хочется назвать его психом, жаль только нельзя назвать таковым человека, который самозабвенно верит в собственную правоту и в то, что был избран высшими силами. Разве Бог прикажет отцу убить своего ребёнка? — Я разучилась верить в Божий промысел, — сухо шепчет помощница, а Джозеф Сид, какое облегчёние, отходит к столу, позволяя ей дышать более размеренно. Словно можно спокойно обогащать кислородом мозг после сказанных им слов. Ей впору нырнуть в ледяную воду, чтобы она смыла всю эту словесную грязь. — Он очень часто поворачивался ко мне не той стороной фортуны. — Он испытывает каждого из нас, — старший Сид не улыбается, и лицо его словно каменное изваяние. — С момента, как ты переступила порог моей церкви, я знал, что именно тебя Бог направил ко мне. — Помимо меня он направил ещё четверых, — скептически пожимает она плечами. — Вестник кто-то из них. Будьте уверены. Хадсон подходит на эту роль как никто другой. — Нет, дитя, — он, словно сокрушаясь над чем-то, качает головой, — никому из них не стать четвёртым Вестником. Они — твоё испытание, твоё очищение и твои демоны, что следуют за тобой по пятам. Твой личный ад… Рано или поздно ты поймёшь: Бог был прав. — Четвёртый Вестник вы сами, не приплетайте меня ко всему этому, — Ханна косится на дверь, желая исчезнуть и испариться. Общество Джозефа Сида хлеще всех пыток вместе взятых. Святая Инквизиция ничто по сравнению с тем, что делает этот человек с её мозгом, превращая мысли в вязкую серую жижу. Даже Блажь не нужна. — У тебя есть время обдумать мои слова. Время, чтобы понять замысел Божий. Принять то, кем ты являешься на самом деле, — он не улыбается, но выражение лица умиротворённое, будто он знает, что всё так и будет. — Ступай, дитя, и впусти веру в свою душу. Я сообщу Джону, когда мы снова сможем поговорить. И Ханна срывается с места, толкая дверь и вылетая прочь из комнаты. Нехватка воздуха жжёт лёгкие, а стены бункера заставляют её опереться ладонью о непонятное нагромождение ящиков, нависая над ней клаустрофобией. Которой никогда раньше не было. Её нет и сейчас, но помощница отчаянно выдыхает из себя углекислый газ, вдыхая, кажется, не кислород вовсе. Перед глазами всё размыто, но синее пятно мельтешит перед ней вполне отчётливо, больше походя на кляксу. Кляксу, у которой голос Джона Сида, приказывающий сектанту сопроводить её обратно в клетку. — Мне нужно на воздух, — он смотрит на неё настороженно, выискивая в глазах очередную пакость. Но через мгновение холодно кивает. — Десяти минут тебе хватит, — а затем, схватив её за запястье, рывком притягивает к себе и заглядывает прямо в глаза. Ханна сводит брови у переносицы, когда тошнота подступает к горлу, грозя вырваться наружу волной истерики. Ведь в голове набатом бьётся сюрреалистичное «Вестник». — Не думай, что сможешь сбежать. Тебя не убьют, но пулю в ногу могу гарантировать. — Пусти, — он размыкает пальцы, кивая сектанту. — Твой любимый братец ждёт тебя. Она уходит, а Джон распахивает дверь, оказываясь лицом к лицу с Джозефом. — Ты уверен, что план сработает? — Всё уже подготовлено, — Джон кивает. — Сопротивление получило информацию, нужную нам. Они попытаются её освободить, в этом можешь не сомневаться. Если шериф и Хадсон будут там, значит всё было не зря. — Если? — Мои люди уверены, что так всё и будет. Охотники видели, как шериф собирал людей. — Ты уверен, что должен там присутствовать? — Джозеф совсем рядом, а ладони его покоятся на плечах младшего брата. — Да. Да, я уверен. Есть вероятность того, что на одну лишь помощницу они не клюнут. Но жажда мести затмит им разум. Хадсон не упустит такую возможность. — Бог на твоей стороне, — Джон закрывает глаза, когда Джозеф касается лбом его лба в уже таком привычном жесте, после которого по телу младшего Сида разливается благоговейный трепет и тепло. — И с его помощью ты очистишь души грешников, что сбились с пути праведного. — Да, Джозеф, — едва слышно шепчет Джон, — они придут к искуплению во славу Его и твою. Они познают грехи свои. И Ханна, прячущаяся в тени небольшого навеса, видит, как вертолёт Джозефа Сида, подняв вокруг себя облако пыли и песка, взмывает в небо, оставляя их обоих наедине с собственными демонами. Демонами, которые ничто по сравнению с тем, кем является старший Сид. Семейка поехавших, где балом не зря правит именно Джозеф. Ханну всё ещё трясёт, а тело опутывает склизкими щупальцами отрицания, которое переходит в мантру: я не Вестник… Ублюдок умеет вывести из себя и покопаться в душе, вбивая в мозг слова, которые будут преследовать в ночных кошмарах. Но Джон Сид, смотрящий на неё взглядом хищника — её кошмар наяву и без присутствия своего обожаемого Отца. Кошмар, от которого она прячется во мраке собственной бетонной клетки, отгораживаясь от его зримого присутствия хотя бы на несколько часов. Часов, которые тянутся сплошной линией автомобильной разметки, не позволяя перейти на вторую полосу движения, за которой маячит мнимая свобода. Только вот эта свобода похоронена в округе Хоуп без права на эксгумацию.