Дым превратит твою душу в чёрное, если ты впустишь его в себя, так что закрой дверь и исповедуйся в своих грехах. ©
Боль прошивает правый бок, стоит ей только шевельнуться и не без усилий открыть глаза. Тусклый свет настенной лампы едва освещает комнату, а наглухо закрытые шторы не позволяют уличному свету вырвать у мрака хотя бы ещё один клочок помещения. Склеп, не иначе, только ритуальных свечей не хватает. Но и без свечей и пламени ей кажется, что она горит изнутри. Помощница морщится от тупой боли и собственных мыслей, предпринимая попытку шевельнуться. Она сдирает с себя тонкое одеяло и задирает край слишком большой для неё футболки, касаясь пальцами забинтованной раны. Значит, не приснилось. Её и в самом деле подстрелили. Поздравляю, Ханна Уокер, ты официально словила пулю, которая могла прекратить всё это дерьмо, попади она в того, в кого планировалось. Вручи сама себе приз вселенской неудачницы. В который раз. Попытка принять сидячее положение отзывается по телу порцией резкой боли, заставляя помощницу тихонько вскрикнуть и вновь свалиться на спину. Перед глазами мгновенно взрывается фейерверк искр, а сознание неумолимо застывает на самом краю забытья, желая утащить её на самое дно. Уокер хочется содрать с себя одеяло и одежду, а затем открыть окно, позволяя дождю укутать её водяной пылью. Но дождя за окном нет, а воображение рисует всё новые и новые картинки горячечного бреда. Может она мертва вообще? Ответом ей служит лишь новая порция боли и сознание опутывает тьмой, когда пчелиное жало рвёт кожу, впрыскивая в кровь яд. Но откуда здесь пчёлы, от яда которых боль постепенно испаряется, а тяжёлый сон окутывает тело, окончательно утягивая её в забытье. Джон небрежно бросает пустой шприц на прикроватную тубмочку, смачивая в холодной воде тряпку и прикладывая её ко лбу теперь уже спящей помощницы. Даже сквозь ткань ощущается жар, медленно оседающий на его ладони. Она не поняла, что он здесь. Но это и к лучшему. В конце концов, он это делает ради Отца, а не для неё. Вестник отходит в угол комнаты, устало опускаясь в кресло. Сопротивление умеет выжимать из него все соки, а он потом выжимает жизнь из них, превращая их в послушных приспешников. Замкнутый круг какой-то, и его способен разорвать только грядущий Коллапс.Ты не одинок.
Креститель закрывает глаза и откидывается на спинку кресла, вырывая из тела когти воспоминаний, которые впиваются в плоть, желая вновь завладеть сознанием и мыслями. Но они настойчиво вгрызаются в глотку хваткой взбесившегося питбуля, челюсти которого можно ослабить лишь пустив пулю в лоб. И нет гарантий, что ты уже не захлёбываешься кровью, когда зубы распороли артерии. Джон потирает пальцами виски, а затем рывком поднимается на ноги, когда в голове навязчиво слышится голос из прошлого. — Тебя здесь нет, — он до боли стискивает зубы, желая заглушить какофонию собственных мыслей и воспоминаний. — Тебя здесь никогда не было. Креститель выходит прочь из комнаты, направляясь в свою собственную. Чёрная жилетка, торопливо расстёгнутая буквально на ходу, летит на кровать, а за ней следуют рубашка и джинсы. Зеркало в ванной ловит в себе его размытый силуэт, когда Джон включает воду в душевой, позволяя ледяным струям обкатывать его тело плёнкой холода, в то время как сам он вжимается лбом в кафельную стену, позволяя телу привыкнуть к перепаду температуры. Струи воды стекают в слив, но не забирают с собой его боль, которая укоренилась в памяти раковой опухолью, пустив метостазы во все участки воспалённого мозга.Ты ведь знал, что не будет легко. Мы оба это знали.
Креститель яростно бьёт кулаком по стене, а затем снова и снова, желая разодрать костяшки пальцев в кровь. Вода сейчас не способна очистить его от тяжести воспоминаний. Его очистит лишь боль. Боль, которая сожрёт его не только изнутри, но и снаружи. Дрожь холода пробивает всё тело, оседая на зубах дробью, а упаковка одноразовых скальпелей привычно оказывается в аптечке первой помощи. Джон смотрит на себя в зеркало, а остатки воды стекают с него ручьём, каплями оседая на коже, испещрённой шрамами и татуировками. Креститель разрывает пакетик, выуживая на свет божий собственное обезболивающее, сверкнувшее сталью при свете лампы.Настоящий ты — это ты, когда тебя никто не видит… Ведь тебя таким вижу только я…
— Вот он, настоящий я, — Джон скалится, неотрывно смотря на своё отражение в зеркале, а острие скальпеля полосует кожу плеча, оставляя на ней надрез, в котором мгновенно выступает алая кровь. Он уже знает, как резать так, чтобы потом не пришлось накладывать швы. — Я всегда таким был, ты просто не хотела этого видеть. Он смотрит на кривые и уродливые буквы «Sloth» на собственной груди, перечёркнутые так, будто возможно освободить себя от этого греха одной лишь болью. Уныние поглотило его после смерти той, которая, как ему казалось, смогла помочь ему прийти к миру в самом себе. По крайней мере она удерживала его от падения в окончательную и беспробудную тьму. За первым порезом следует второй, выстраиваясь рядом, будто солдат на строевой. Кровь стекает по коже, смешивается с каплями воды, а Креститель лишь упрямо сжимает зубы. Челюсти сводит тупой болью, когда навязчивое желание вспороть себе грудную клетку удушливо расползается по горлу, перекрывая доступ к кислороду. Он вновь смотрит на собственное отражение в зеркале, прежде чем ударом кулака разбить хрупкое стекло вдребезги. Лицо напротив мгновенно расползается трещинами из примеси боли душевной и физической. Теперь на него смотрит монстр Франкештейна, слеплённый из кусков плоти и осколков чужих жизней, которые швами трещин соединяются в искажённое страданием лицо чудовища. Различие лишь в том, что Джона создал не чокнутый доктор, который жаждал победить саму смерть. Его создала собственная семья: третьи по счёту мать и отец, которые на смертном одре и сами ужаснулись тому, какого дьявола породили на свет.Я всегда знал, что в тебе таится сам Сатана.
И после смерти Сары он не знал, куда себя деть. Гнев и уныние жили в тюрьме его собственного сознания, методично пожирая друг друга. Вестник сам не знает, почему однажды нашёл биологического отца, но выражение его лица помнит до сих пор. Оно отпечаталось в мозгу чёрно-белой картинкой, которую не сжечь и не разорвать голыми руками, пустив клочки по ветру. Испуганное и жалкое, будто Джон накинется на него с кулаками в отместку за побои и боль, причинённую маленькому мальчику, которому не в чем было каиться, чтобы искупить свой первородный грех. В тот момент Джон выказывал ему только презрение, но отчаянно давил в себе желание содрать с жалкого отродья его никчемную шкуру, под которой теперь не прятался страшный отец, готовый ударить в любую секунду. Окровавленный скальпель с лязгом падает в раковину, а по костяшкам пальцев вместе с кровью разливается новая порция ноющей боли, когда взгляд Джона цепляется за торчащие из кожи осколки разбитого зеркала. Первая мысль: вдавить их как можно глубже, чтобы разорвать вены и сухожилия. Но вместо этого Креститель медленно тянет каждый осколок, а затем, смывая кровь под сточной водой и обработав раны антисептиком, перебинтовывает руку как заправский медик, а не адвокат. Жизнь научила полагаться только на себя даже в случае наложения швов на порезы, нанесённые им самим. Ночь опасливо заглядывает в распахнутое окно, когда Джон, покончив с процедурой самоистязания и придания собственному виду подобающего состояния, выходит прочь из ванной, вновь укутывая тело в плен одежды. Сон не идёт, а ноги сами несут в комнату помощницы, застывая на пороге распахнутой двери. Девушка всё ещё в плену тяжёлого сна, навязанном уколом успокоительного и обезболивающего. Вестник медленно подходит ближе, задерживая взгляд на бледном лице Уокер, на губах и уголках рта, которые сейчас слишком расслабленны, чтобы смыкаться в упрямую линию негодования и злости, обычно прямым ударом направленные прямо на него. Креститель усмехается сам себе, нежели тому, что девчонка не стушевала тогда в пыточной, поддавшись на его провокацию. В конце концов, победителя тогда не было. И был бы триумфатор вообще, не разозлись он тогда скорее на собственную слабость, нежели на помощницу, горячие и чувственные губы которой взбудоражили и вдохнули пламя, казалось бы, в давно уже погасшие угли. Со всеми другими было иначе. С Холли всё было иначе — слепое влечение тел, но не душ, даже не смотря на то, что она пыталась дарить ему тепло и заботу. Всё это было не так, как с Сарой. Не так, как с помощницей, которая слишком напоминает ему её — давно уже мёртвую, но всё ещё призраком живущую где-то там, в самом укромном углу его чёрной искалеченной души. Словно наваждение, которое застилает глаза. Одержимость, что будоражит кровь, стоит только Уокер взглянуть на него своими глазами, в которых плещется лишь неприязнь и холод. К тюремщику иначе не относятся. Джон готов мириться с этим, потому как итог будет один и тот же — Ханна Уокер поймёт, что никуда от него не денется. Пути отхода давно перекрыты. Помощница что-то невнятно бормочет, а Джон присаживается на край кровати, откидываясь на спину и подкладывая руку под голову. Несколько мгновений он смотрит в черноту потолка, вслушиваясь в размеренное дыхание Уокер. Проснись она сейчас, наверняка бы пришла в ужас, увидев его рядом с собой. Подобная мысль вызывает на лице Джона довольную улыбку и невольное сожаление, что его присутствия она даже не заметит, привычно зыркнув на него горящим взглядом злости. Вестник закрывает глаза, а дьявол в нём самозабвенно лыбится, когда мужчина поддаётся греховному порыву, уткнувшись носом в шею помощницы, жар кожи которой обжигает не хуже раскалённого клейма. Она бы точно потеряла дар речи, узнав, что этой ночью он наведался к ней, сам не зная, почему. Одержимость до добра не доводит, особенно тех, кто оказывается рядом с ним. Джон жмурится, отмечая, что какофония в голове утихла, и осознание этого не несёт ему успокоения. Грешница дурит ему голову и будет лучше отправить её к Джейкобу или к Вере, если только Джозеф сам не решится взять всё в свои руки. Ведь он почти так же одержим тем, что Уокер привидилась ему в образе четвёртого Вестника. И от подобных размышлений Джон совсем не ласково сжимает локоть помощницы стальной хваткой своих пальцев, и она реагирует почти мгновенно, болезненно морща нос и поджимая губы. А Сиду хочется разомкнуть эти губы поцелуем, причинить ей новую боль, прокусив их до крови. Чтобы вкус ржавчины и металла осел на её языке, отрезвляя, заставляя ненавидеть его ещё больше. Ночь сбивает его с пути. Ночь у озера, где он отчаянно жаждал утопить её, но Джозеф не позволил ему. Ночь у ранчо, где повторное очищение Уокер уже от алкогольного дурмана едва не обернулось очередным утоплением, а близость её рядом с собой вскружила голову, не позволяя двинуться с места, чтобы оттолкнуть, до хриплого вдоха сжать рукой её горло, показывая, где её место. Ночь в бункере, где явный поцелуй на «спасует или нет», к которому он сам же её и подвёл, оставив ей мнимый выбор в игре, которая захватила Уокер не на шутку. Можно ли назвать это азартом? Или же это та грань её влечения, которую люди боятся выпячивать наружу? Не поддайся он тогда накатившей злости, смог бы он остановиться? Смогла бы она? Джон разжимает хватку, оставляя в покое локоть помощницы, а затем поднимается с кровати и, даже не обернувшись, покидает комнату, захлопывая за собой дверь. Солдат у лестницы вскидывает голову, а затем торопливо отворачивается, будто увидел что-то не предназначенное для его глаз. Джон знает, о чём шушукаются его люди, когда сарафанное радио доводит до них крупицы слухов. Слухи эти полнятся и среди сопротивленцев, некоторые из которых травят байки, наивно полагая, что помощница сможет что-то изменить или обуздать демонов в нём. Вестник знает, и знание это выводит его из себя больше, нежели постоянные попытки Уокер сбежать или самоубиться, нарвавшись на шальную пулю в войне, в которую её отчаянно затягивает Сопротивление. Джон хмыкает, надеясь, что тот, от кого поползли первые слухи, попадётся ему в руки. Уж он постарается сделать так, чтобы бредовые слова больше никогда не покинули рта грешника, отравляя умы его последователей грязными слухами. Вестник валится на собственную кровать, когда утро, рождаемое ночью, несмело очерчивает горизонт тусклой полосой света, а ранчо постепенно оживает шагами и голосами солдат, скидывая с себя оковы ночной тьмы. Джон закрывает глаза, наслаждаясь тем, как боль от порезов на плече и руке позволяет ему расслабленно выдохнуть, разрешая сну взять над собой верх. У него есть ещё пара часов до рассвета. Пара часов до того, как Уокер будет способна вести с ним разговор.