Грех, совершённый однажды с содроганием, мы повторяем в жизни много раз — но уже с удовольствием.
Солнце неумолимо клонится к закату, и ранчо погружается в редкое спокойствие, когда сектанты не снуют по всему аванпосту, занятые каждый своим делом. Ханна сидит под яблоней, когда ходить по территории надоедает на третьем круге по счёту. Минуты, кажущиеся вечностью, превращаются в часы, а те, в свою очередь, переходят в дни и складываются в неделю, когда на горизонте не маячит Джон Сид. Он вообще не появлялся на ранчо с момента так называемого инцидента, поручив Гейбу следить за каждым её шагом. И Хилл выполнял приказ на славу, хоть и не слишком часто нарушал её личное пространство. Но помощница неизменно была в поле его зрения, когда покидала свою комнату, решившись выйти на подобие прогулки. — О чём задумалась? — О всяком, — Ханна размыкает веки, уставившись взглядом на Гейба, который присел напротив, неизменно сжимая в руках автомат. — О желании сбежать, например. — Ничего не меняется, да? — И вряд ли изменится, — Ханна вновь закрывает глаза, а через мгновение поднимается на ноги, стряхивая с джинс прилипшие травинки и листья. — У нас с вами слишком разные взгляды на жизнь. — В своё время я тоже думал, что вера не для меня, — Гейб улыбается, щурясь от солнечных зайчиков, которые проникают сквозь ветки яблони. — Но та жизнь разочаровала меня и я нашёл душевный покой только здесь. Пришёл к миру в самом себе. — Кем ты был в той жизни до округа Хоуп? — Ханна совсем не хочет говорить на религиозные темы. А вот разговоры про прошлое Хилла в самый раз. — Я… — Гейб пожимает плечами. — Скажем так… Был военным. После первого срока в Афганистане покинул службу, потом меня с рекомендациями перенаправили в Куантико. Прошёл курсы и пару лет проработал специальным агентом. — Ого, — Ханна искренне поражена, но затем кривит губы в усмешке. — Теперь я даже не удивлена, что ты попал под влияние. Подобные тебе представляют ценность для общины, не так ли? Наверняка у тебя остались знакомые за пределами округа? Знакомые, которые могли так или иначе делиться с тобой информацией. — Я сам выбрал этот путь, — Хилл смотрит на неё пристально. — И помогал Джону всем, чем только мог. — Я всё прекрасно понимаю, Гейб. Твой выбор я осуждать не собираюсь. Ну, — Уокер пожимает плечами, — по крайней мере до тех пор, пока это не коснётся лично меня. — Да, но кто знает, как всё обернётся. Мы ведь… — Ш-ш-ш, — Ханна вскидывает руку, а Хилл невольно замолкает, непонимающе смотря на неё. — Ты слышишь? — Самолёт? Наверняка Джон. — Нет, слушай, — Ханна жмурится, вслушиваясь. — Ты слышишь? Неужели? Гейб и сам невольно озирается по сторонам, сквозь гул приближающегося самолёта и шелест листьев на ветру не различая ничего необычного. Но Уокер, будто внутренний указатель её застыл на определённой точке, срывается с места, бросаясь прямиком в сторону заборной решётки, за которой начинается полоса приозёрного леса. Помощница бежит мимо недоумевающих сектантов, и Хилл готов с уверенностью заявить, что рана её тревожит всё меньше и меньше. Собачий лай он слышит раньше, чем воздух резонирует радостным криком помощницы. — Бумер! — Ханна готова завизжать от восторга, когда пёс бросается на забор, и лай его теперь окрашивается нотами узнавания. — Господи, Бумер! — она просовывает руку сквозь прутья решётки, зарываясь пальцами в пепельную шерсть пса, чтобы через мгновение ощутить на коже влажный собачий язык. — Ты потерялся? Как ты здесь оказался? — Они ведь могли тебя пристрелить, — оказавшийся за спиной Хилл кивает на опешивших и шушукающихся сектантов, которые, сбившись в кучку, стоят в дворе и смотрят в их сторону с явным неодобрением. — Не смертельно, конечно же. Но могли. — Плевать на них, — Ханне кажется, что у неё сейчас рот разорвётся от улыбки, когда скулёж Бумера виснет в воздухе, а зубы пса отчаянно тянут на себя прутья решётки, тщетно пытаясь её разорвать. — Ты представляешь, он нашёл меня. Я понятия не имеются как, но он нашёл меня. Или мне хочется верить в это? — Ему нельзя здесь оставаться, ты ведь понимаешь? — Гейб распознаёт в голосе помощницы грусть, которая смывает радость в одно мгновение. Наверняка пёс нашёл её, а не просто потерялся среди дорог и лесов. — У нас здесь свои собаки, и мне почему-то кажется, что псина эта опаснее спрятанного за пазухой пистолета. — Ты боишься, что он на кого-нибудь нападёт? — Ханна хмыкает. — Без моей команды он ничего не сделает. — Вот именно, — холодно констатирует Хилл. — Поэтому и нельзя ему здесь быть. Прогони его. Псу лучше быть подальше отсюда. — Дай мне минуту. — Только не долго — Гейб вскидывает голову к небу и отходит в сторону. — Джон летит на посадку. — Хей, — Ханна, насколько позволяет решётка, чешет пса за ухом, а тот смотрит на неё недоуменно. — Да, ты прав, малыш, я и сама не знаю, почему всё ещё здесь. Но тебе пора домой. Домой, Бумер. Пёс скулит и непонимающе склоняет голову набок, а Ханна отходит от забора, стараясь подавить в себе застрявший в горле ком. — Домой, Бумер, — а затем выстрелы рвут воздух, заставляя Ханну вжать голову в плечи. Пёс, перепуганно взвизгнув, срывается с места, исчезая в лесу. Уокер оборачивается, видя, как Гейб всё ещё держит автомат дулом в небо. — Какого чёрта ты делаешь?! — Ему лучше быть подальше отсюда, — Хилл на все сто процентов уверен в правильности своих слов. Они все здесь кажутся сами себе правильными донельзя. — Остальные церемониться не станут, а сразу пристрелят. — Какие мы великодушные, да? — Ханна злобно поджимает губы, а самолёт Вестника уже замирает на взлётно-посадочной полосе, окончательно поганя собой, казалось бы, вполне себе спокойное завершение недели без лицезрения дьявола за своей спиной. — Спасибо тебе, Гейб. — Это спасибо не благодарность вовсе, а злорадства в ней хоть отбавляй. — И не нужно идти за мной по пятам. Я сама дойду. Хилл хмыкает, перекидывая автомат через плечо. Он видит, как помощница торопливо скрывается в доме, когда в отдалении показывается силуэт Вестника. Солнце окрашивает ранчо в золотисто-оранжевый, а Гейбу отчего-то кажется, что противостояние этих двоих никого до добра не доведёт.***
Её терпения хватает на час, когда ноги сами несут её прочь из комнаты во двор ранчо, а потом и на берег озера. Один из сектантов неизменно следует за ней по пятам, а когда понимает, что помощница идёт к озеру, мгновенно вскидывает автомат. — Отойди, — дуло оружия смотрит прямо на неё. — Сейчас же. — Я никуда плыть не собираюсь, — Ханна закатывает глаза, отходя от берега. — Ты ведь не думал, что это возможно средь бела дня? — У меня приказ стрелять в случае попытки побега. — Просто помолчи и дай мне побыть в мнимом одиночестве, — Ханна садится на доски пирса, свешивая ноги через край. — Будто тебя здесь и нет вовсе. Помощница наклоняется и черпает ладонью холодную воду озера, а та течёт меж пальцами, тягучими каплями падая на край пирса. Дерево мгновенно чернеет, пропитываясь влагой. Ханна жмурится, когда огненное марево заката окрашивает поверхность озера и кроны деревьев в оттенок лавы. В двух метрах от пирса слышится тихий всплеск, когда рыба, гоняясь за мошками, показывает из воды свой чешуйчатый бок, чтобы в следующее мгновение вновь скрыться в тёмной воде. Уокер не знает, сколь долго сидит вот так, — почти без движений — уставившись взглядом в горизонт и наплевав на сектантов, голоса и шаги которых опутали всё ранчо. Безмятежность спадает на нет, когда за спиной раздаётся покорно-тихое: — Да, Джон. Ей кажется, что сердце тарзанкой падает на самое дно каркаса рёбер, чтобы при помощи воспоминаний и злости вновь рвануть на своё прежнее место. Сегодня она в состоянии дать ему по зубам. Но оборачиваться совсем не хочется, а тело сводит напряжением от долгого пребывания в бездвижном состоянии. Молчание, разбавляемое пением птиц и шелестом озёрных волн, повисает в воздухе вязким клеем, обволакивая тело непроницаемой для воздуха плёнкой. Ханна стискивает зубы. Она захлёбывается желанием броситься с пирса в воду. Сектанты ведь не будут стрелять. Вестник не позволит. А в воде не понять, куда именно нужно стрелять, чтобы обездвижить. Но одного ранения ей хватило с лихвой. Собирать коллекцию не хочется совсем. Его взгляд сверлит ей спину, потому что не ощущать подобного просто невозможно. И солнце, наплевав на их противостояние без слов, окончательно тонет за горизонтом, а ранчо постепенно опутывают сумерки, когда молчание затягивается непозволительно долго. Ханна удивлена тому, что Вестник всё ещё держит себя в руках, не предпринимая попытки содрать её тело с деревянных досок пирса. Неужели старший братец всю эту неделю читал ему нотации, приказывая любить грешников, а не калечить их? Детский сад? Определённо. Только вот этот детский сад какой-то извращённо-садистский, и в нём обитает ребёнок, которому пару лет как за тридцать. — Это уже даже не забавно, — шепчет она себе под нос и поднимается на ноги, поворачиваясь к нему лицом. — Перестало быть таковым ещё в первые дни. Оставь.меня.в покое. Чеканить каждое слово, глядя ему в глаза, получается на удивление легко. Ей сейчас не нужен алкоголь, чтобы выдержать этот его ковыряющий душу взгляд. Злости и тупой смелости в ней на всю выпитую до дна бутылку ледяного виски. Ей не дают пройти мимо. Джон загораживает собой дорожку к дому, а Ханна замирает прежде, чем всем телом впечататься прямо в грудь Вестника. Ей бы сейчас пулей стать, прострелив его чёрное сердце в упор. И не скажешь ведь, что садист этот временами, очень редкими временами, может быть вполне себе нормальным, не переходя в режим ублюдочного мудака. Но режим этот в последнее время работает в младшем Сиде на постоянной основе. — Тебе самому не надоело, — Ханна шагает в сторону от него и скрипит зубами, когда ладонь Вестника перехватывает её запястье, не позволяя двинуться с места, — следовать за мной по пятам. Пусти! — Я отпустил тебе достаточно времени, чтобы ты смогла прийти в себя, — Джон смотрит изучающе, а в сумерках кажется — от подобного сравнения Ханну передёргивает — что чёрные зрачки его глаз заливают синюю радужку. — Не надейся, что это продлится хотя бы ещё один день. — Я не хочу даже слушать тебя, — Ханна вырывает руку из его хватки, чтобы в следующее мгновение молча направиться к дому, желая запереться в комнате. У входной двери, ведущей в холл, помощница оборачивается. Но Сид стоит там же, только уже отвернувшись лицом к озеру. — Придурок. Уокер, поднявшись к себе, захлопывает дверь комнаты и, стянув с себя ботинки и джинсы, валится на кровать, натягивая одеяло до пояса. Усталость в ней эмоциональная, которая хуже телесной в сто крат. Она копится в мозгу, давит череп изнутри, чтобы в конечном итоге вылиться наружу помутнением рассудка. И неизвестно, как скоро оно наступит. Ханна не знает, в какой момент сознание проваливается в сон, а за окном главенствует ночь, заглядывая в окно серебристым огрызком луны. Кошмар опутывает тисками, когда реальный гул взлетающего с ранчо самолёта смешивается с рёвом пылающего самолёта из сна, в котором её собственные крики не способны заглушить криков горящего заживо отца. Она вскакивает на кровати, когда горло сводит судорожным воплем, а холодные щупальца ужаса всё ещё опутывают тело, трясущееся, словно в лихорадке. Она не могла видеть момент его смерти, но сознание всегда умело рисовать образы слишком живо, позволяя представить произошедшее в собственной искажённой реальности. Вдох и выдох. — Всего лишь кошмар, — шепчет она, лихорадочно сдирая с ладоней липкий страх. — Грёбаный кошмар. — Ты кричала во сне, — Ханна вздрагивает, и сердце застревает в глотке, когда голос Вестника сотрясает воздух, а силуэт, застывший у захлопнувшейся двери, слишком жутко и почти незаметно движется во мраке. — У меня просто нет слов, — помощница не в состоянии сдержать нервный смешок. Всё возмущение смывает потоком лёгкого шока. Но пора бы уже привыкнуть к его диким причудам? Ведь психи иначе не могут. — Какого чёрта ты здесь забыл? Я не вваливаюсь к тебе в комнату просто потому, что мне этого хочется. Господи, что за дикость. Со мной всё в порядке. Последние слова она бормочет себе под нос, будто успокаивая саму себя. Ханна откидывается на подушку, несколько мгновений смотря в потолок, который сейчас и не виден вовсе. А затем отворачивается, сворачиваясь в клубок. Креститель молчит, опираясь плечом о стену и выглядывая в распахнутое окно. Тусклый свет уличного фонаря едва пробивается сквозь неплотно закрытые шторы. Ханна закрывает глаза, пытаясь снова уснуть. Ей снились кошмары и до округа Хоуп, но заснуть после них она никогда не боялась. Кошмар кошмару рознь. Джон едва слышно хмыкает, уставившись взглядом в спину помощницы. Её рваное дыхание теперь стало размеренным, но всё ещё не идеал спящего человека. Она не спит. Он сам далёк от подобного состояния, напоминая себе вечно бдящего ночами филина. Большую часть ночи, по крайней мере. — Прошу тебя, просто уйди, — её тихий голос срывается на шёпот, и впервые в нём слышится искренняя просьба без капли раздражения или злости. — Я не хочу говорить с тобой про свои кошмары или страхи. Оставь их при мне, потому как я не ищу встречи с твоими. — Может они смогли бы найти друг с другом общий язык? — его тихий смешок сейчас никак не сочетается с настроением самой Ханны, а оттого кажется, что обладатель его окончательно тронулся умом. — Смогли бы поладить, не вгрызаясь друг другу в глотки? Ханна вздрагивает, когда край кровати подминается под весом чужого тела, а терпкий запах мужского одеколона мгновенно щекочет крылья носа, заставляя помощницу тяжело вздохнуть. Он явно не понимает значение слов «свали как можно дальше». И никогда, кажется, не понимал. — Ты и сам не веришь в то, что говоришь, Джон Сид. Всё это явно не про нас с тобой. Разговоры по душам ничем хорошим не заканчивались. А лишние швы на коже мне больше не нужны. Уродовать себя шрамами и вовсе нет желания. — Не уродство то, что показывает твою силу. Обнажённый грех помогает познать эту самую силу, когда она сокрыта внутри. Разве боль не помогла тебе? — Мне поблагодарить тебя за это? — Уокер презрительно фыркает, а слова мгновенно пропитываются ядом. — Благодарю тебя, Вестник Джозефа, что едва не выпустил мне кишки наружу. Это было поучительно. Поучительно для того, чтобы ещё больше ненавидеть тебя. Ты это хотел услышать? — Нечто подобное, — Джон улыбается в пустоту ночи, подставив руку под голову вместо подушки. А Ханна ищет подвох в его спокойствии, которое слишком явственно бьёт ей в спину. Он пробовал Блажь, если на дерзкие слова её отреагировал настолько мирно? Может всё это ей просто снится? — Я не должен был позволять гневу снова взять надо мной верх. — Я уже слышала это парочку раз. Могу считать это извинением? Повисает молчание, за период которого Ханна готова вот-вот провалиться в сон. Пение сверчков за окном чередуется редким собачьим лаем и тяжёлыми, неторопливыми шагами эдемщиков, которые кружат по территории, охраняя своего Вестника от нападения или проникновения извне. Будто найдётся псих, который решится сунуть нос в змеиное логово. Джон переворачивается набок, а помощница всё ещё лежит в своей неизменной позе, будто не решаясь шевельнуть даже пальцем. — Каким был твой кошмар? — её плечи вздрагивают, а дыхание ускоряется на несколько лишних вдохов. — Знаешь, вложи ты мне сейчас в руку пистолет: пристрелила бы даже глазом не моргнув. — Его найти не так сложно, — Вестник хмыкает. — Но суть в другом. Тебя преследует собственное прошлое. Ты сама не хочешь его отпускать. Оттого так легко поддаёшься гневу. — Ты не угомонишься, да? — Уокер тяжело вздыхает, а челюсть сводит от злости. Пусть узнает правду и свалит уже, наконец. Может оставит её в покое? — Ладно, с чего бы начать? Ах да, с момента, как жизнь скатилась в выгребную яму, где на дне её оказался разлагающийся труп некогда счастливой семьи. Мой отец умер, когда мне было одиннадцать. Сгорел, взорвался, разбился, называй как хочешь. Погиб на грёбаной войне в грёбаном самолёте, сражаясь за мнимые идеалы. Только не бывает идеалов там, где миром правят деньги и власть. — Значит, ты познала горечь разочарований? — Умоляю, — Ханна кривится, будто ей дали по зубам, — разочарование — это когда тебе не покупают игрушку, о которой ты мечтал. А всё, что случилось, смело можно назвать катастрофой. Привычный мир твой рушится в одночасье как чёртов карточный домик. Так что, я бы не назвала это капризно-детским разочарованием, Джон Сид. Вестник переваривает услышанное, а Уокер нервно тянет одеяло к плечам, будто пытаясь спрятаться от его присутствия рядом с собой. Сказанное явно бьёт по ней сильнее, нежели пулевое ранение. Она не похожа на тех, кто способен вылить душу перед первым встречным. Ему ли не знать. Тому, кто всё это время пытался влезть к ней в душу при помощи кнута и пряника. Джон отчего-то уверен, что помощница рассказала ему крупицу свого прошлого только в надежде, что он оставит её в покое. Как он и предполагал — скелетов в шкафу её должно хватить на две жизни вперёд. — Рано или поздно мы все должны отпустить своё прошлое, помощница, — Джон порывается развернуть её лицом к себе. — И чем позже ты это сделаешь, тем больнее будет принять очевидное: тот мир никогда не был частью тебя. Тот мир предавал, калечил и ломал, наполняя души людей грязью, которую способна смыть лишь вода Очищения. Только боль способна вытравить из тела и души все грехи этого мира. Отец не зря избрал тебя. Ведь каждый Вестник проносит на плечах своих тяжесть собственного прошлого, которое насквозь пропитано болью и страданиями. Каждый из нас был сломлен, чтобы вновь возродиться из пепла. Джейкоб, Вера… Я сам. — Стать четвёртым линчевателем? Увольте. Я видела, что творил в горах Уайттейл Джейкоб. Видела, кем становятся пленники Веры. И по горло сыта тем, что увидела здесь. Так ответь, — Ханна рывком садится на кровати, — ты сам веришь в то, что я стану кем-то подобным вам троим? Буду калечить и убивать? — Смерть и убийства тебе чужды, но Джозеф никогда ещё не ошибался. — Да плевать. Я не стану одной из вас. — Ты не совсем понимаешь оказанной тебе чести, да? Ты не желаешь понять того, что происходит?! — Джон не выдерживает, ощущая себя человеком, который на постоянной основе пытается пробить головой стену её упрямства. Вестник хватает Уокер за локоть и рывком притягивает назад, заставляя свалиться обратно на спину. Он подминает её под себя, сковывая тонкие запястья ладонями. Помощница моментально выгибается в спине, но ноги её перехвачены капканом его собственных, мешая вырваться. — Твои жалкие потуги в попытках сбежать на свободу — ничто по сравнению с тем, что грядёт и неизбежно наступит. Отпусти своё прошлое, Ханна. Успей это сделать до того, как мир сгорит в ядерном пламени, иначе прошлое это сведёт с ума и сожрёт твою душу. И её уже нельзя будет спасти. Ты сгоришь тоже. Сгоришь вместе с миром, который не смогла отпустить и принять неизбежное. — Свали с меня, ты… — Ханна загнанно дышит, когда очередная попытка вырваться из хватки разбивается о скалы чужого превосходства. Комплекция в подобной ситуации явно играет на пользу Сида, — любитель поболтать о моей никчемности. — Ты примешь неизбежное, — Джон улыбается, но Уокер едва ли способна заметить эту улыбку в темноте. Ханна ощущает лишь колебания воздуха, когда горячее дыхание обжигает кожу щеки, а жар мужского тела кислотой расползается по внутренностям, отзываясь в нём агонией. — Примешь свою суть и распрощаешься с прошлым в стенах этой комнаты, — Уокер отчаянно дёргается, когда руки её сводят над головой, вжимая в матрас одной левой, в то время как правая ладонь Вестника застывает на лице её, тошнотворно ласково очерчивая большим пальцем контуры подбородка и губ. Голос мужчины срывается на хриплый шёпот. — Ведь именно здесь ты поймёшь силу.слова. «Да». — Пошёл нахрен с меня! — Ханна тянет пальцы к спинке кровати, ища опору для рук, для тела, для собственной слабости, которая опутывает тело удушливыми нитями его паучьей сети. Маленькая мошка и сама не знала, кого подпустила к себе. Маленькую мошку совсем скоро сожрёт смертельно-опасный тарантул. Дьявол ведь многолик? — Богом клянусь, Джон Сид… — Богом? — Вестник сипло смеётся, сильнее сжимая рукой её неумолимо сомкнутые вместе запястья. — Клятва твоя ничего не значит, потому как этим ты обманываешь только саму себя, Ханна Уокер. Скажи мне «Да». Обещаю, что всё мгновенно закончится. — Ублюдочный извращенец, — шипит Ханна, а грудь заходится рваным дыханием, когда сердце, зайцем бьющееся под рёбрами, готово сгореть в любое мгновение. Кровь стучит в висках, заливая всё тело расплавленной ртутью, а в голове навязчиво крутится: «потрахайтесь уже, наконец», однажды бесстыдно брошенное Аделаидой ей прямо в лицо. Ханне впору взвыть и произнести позорное «да», когда Вестник, потеряв терпение, зажимает ей рот ладонью, не позволяя ничего сказать. — Упрямая, глупая девчонка, — Креститель усмехается, а Ханна всё же давится воплем, когда губы мужчины требовательно впиваются в её собственные, а пальцы рук зарываются в волосы, сжимаются в кулак, не позволяя отвести голову в сторону. Джон невольно шипит, когда лёгкая боль оседает во рту железным привкусом крови. — Это твоё — «да»? — Это моё — иди к чёрту. Ханна готова к удару, готова к тому, что её стянут с кровати, вновь потащат к озеру, на сей раз окончательно и бесповоротно утопив в холодной черноте. Но девушка не готова к тому, что Джон Сид вновь накроет её губы своими, чтобы в следующее мгновение оставить на шее дорожку горячих поцелуев, слишком плавно и нежно переходящих к выступающим ключицам. Слишком много контрастов. Слишком много неправильности в одном этом моменте, от которого непозволительное желание разливается по венам свинцовой тяжестью, отравляя тело и разум. Уокер сжимает ладони в кулаки, когда пальцы Вестника ласкающе скользят по каркасу рёбер, ныряют под край фланелевой рубашки, обжигая кожу напряжённого живота адским огнём. Ладонь Крестителя умело и как нечего делать скользит ниже, подавляя жалкие очаги сопротивления будоражащими нутро поцелуями и прикосновениями. Слишком болезненно неправильно, горячо и отравляюще одновременно. — Не отрицай, что и сама этого хочешь, — едва слышно шепчет Джон ей прямо в губы, наверняка покрасневшие и распухшие от поцелуев. Наверняка жаждущие новых. — Твоё тело предаёт тебя. Оно уже тебя предало. Осознай это и поймёшь, что разум жаждет продолжения больше, чем ты готова себе признаться. — Чёртов ты ублюдок, — Ханна и сама не способна распознать свой собственный голос, который резонирует и срывается в сиплый хрип. Ей нужно закричать. Но никто не придёт на помощь. В клетке с дьяволом только она одна. Шериф был бы в ужасе. Наверняка все будут в ужасе. Но разве не плевать, что скажут другие, когда часть тебя хочет пойти против морали и всей долбаной системы, ныряя с головой только в этот момент. И она позволяет себе упасть. Её восковые крылья давно уже расплавились адским пламенем его преисподней. — Я убью тебя, Джон Сид. — Да, — Джон улыбается ей в губы, когда Уокер подаётся вперёд в поисках новых греховных поцелуев. Вестник разжимает ладонь на запястьях помощницы, позволяя рукам её ощутить мнимую свободу, — да, я это уже слышал. Скажи мне что-то новое. Ханна не в состоянии говорить, когда сильные руки Вестника вжимают её тело в себя, а в следующее мгновение пуговицы фланелевой рубашки россыпью её ушедшей в запой гордости разлетаются в стороны. На коже помощницы ожогами расползаются волнующе-неправильные поцелуи, будоража кровь, заставляя зажмуриться от запретного желания, что предательски разливается внизу живота, окончательно и бесповоротно туманя рассудок. Интересно, что скажет Аделаида теперь? Ведь это всего лишь секс, который ни к чему не обязывает. Разрядка, которая нужна была им обоим? Аделаида наверняка была бы в восторге. Джон и сам не осознаёт, когда его собственные жилетка и рубашка падают на пол следом за рубашкой и лифчиком помощницы, а губы нетерпеливо срывают с губ её ответный поцелуй, от которого в голове смывается один барьер самоконтроля за другим. Ладони помощницы скользят по его плечам, зарываются в волосы, а тело выгибается навстречу новым ласкам, вызывая на лице Джона довольную улыбку. И навязчивое желание обладать телом её здесь и сейчас заставляет Вестника содрать с себя джинсы, в которых становится слишком болезненно тесно. Нижнее бельё Уокер исчезает где-то среди складок одеяла, и Джон, грубо впиваясь пальцами в бёдра девушки, самозабвенно тянет Уокер на себя, когда губы её инициативно и требовательно накрывают его собственные. Полукрик-полустон, вырвавшийся изо рта помощницы, заглушается ответным поцелуем-откровением, когда между двумя разгорячёнными желанием телами больше не остаётся расстояния, а руки Вестника яростно прижимают Ханну ближе к себе, заставляя обнять его собственное тело ногами. Воздух вокруг них отравлен прерывистым дыханием дьявола, хриплым шёпотом и стонами, которые оседают на стенах комнаты, отпечатываясь на них теперь уже вечным напоминанием совершённого здесь грехопадения. Совсем как его любимое «Да», которым изрисованы белые стены и потолок его бункера. Совсем как метка, что въедается в кожу чёрной краской татуировки, которая вряд ли когда-нибудь будет выбита на её собственной коже. Ведь заветное «Да» не виснет в душном воздухе протяжным стоном удовольствия, а пальцы Вестника сжимают шею помощницы, через исступленный поцелуй вдыхая в нутро её свой яд и адский огонь. Заглушая её рвущийся наружу крик и свой собственный стон, который режет глотку сотней скальпелей одновременно, отзываясь по телу совсем не болью привычной. Это и болью-то назвать сложно. И когда огрызок серебристой луны смущённо прячется за лесом, а дрожь наслаждения прошивает сплетённые вместе тела расплавленными добела иглами накатывающей волнами эйфории, Уокер льнёт к груди Джона, цепляясь пальцами за его широкие плечи совсем как в первую ночь Очищения, будто подсознательно страшась того, что душный воздух вокруг превратится в воду, а он незамедлительно утопит её в ней, не моргнув и глазом. Джон прижимается лбом ко лбу помощницы, а сбивчивое дыхание обоих колеблется в воздухе, всё ещё обжигая распухшие от поцелуев губы. Вестник закрывает глаза, позволяя рваным вдохам и выдохам прийти в норму. А затем откидывается на спину и ложится набок, но ладонь его почти что ласково покоится на шее Уокер, ощущая, как загнанным зверем всё ещё бьётся под кожей артерия, лихорадочно вкачивая кровь в тело. Ханна, повернувшись набок и спиной к Вестнику, тянет на себя одеяло, проклиная саму себя за слабость тела. Молодец, помощница шерифа, ты дала ему отличный повод вырезать на коже твоей такое знаменательное теперь «Lust». Совсем как у него самого. Ты ведь должна была знать, что похоть заразна. Живи теперь тем, что переспала с собственным дьяволом-мучителем, который в любое мгновение может придушить тебя, не моргнув и глазом. Наверняка он сделает это уже с первыми лучами солнца. Или это сделает шериф, заперев в камере местной тюрьмы. Уокер ждёт ядовитой колкости, которая наверняка должна сорваться с губ младшего Сида. Иначе он не может. Но молчание виснет в воздухе необъявленным приговором, когда Джон притягивает Уокер к себе, зарываясь носом в её шею, совсем не заботясь о том, что колючая борода может вызвать у девушки неприятные ощущения. Но помощница молчит, а напряжение вновь охватывает её тело, не позволяя двинуться с места. Джону хочется выдрать из неё все эти мысли, которые наверняка копошатся в голове её, едва ли не выливаясь на него проклятиями. Но оба молчат, бессильные сейчас что-либо противопоставить друг другу. Аргументы исчерпали себя в тот самый момент, когда оба поддались слабости и позволили желанию взять верх над разумом. Жалеет ли он? Наверняка утонет в сожалениях, стоит только ночи уступить место новому дню. Наверняка они вновь будут вгрызаться друг другу в глотки ещё яростнее, чем обычно. Но сейчас Джон гонит прочь своих демонов, которые, насытившись, мирно отходят во мрак комнаты. Ему, на удивление, хорошо и спокойно именно сейчас, когда тело и мысли всё ещё окутаны схлынувшим желанием, но уверенности, что так будет и дальше — в нём нет и в помине. Наверняка его нет и в самой Уокер, размеренное дыхание которой говорит о том, что помощница спит. Джон обводит большим пальцем оголённую кожу на спине помощницы там, где покатое плечо плавно переходит в лопатку, образуя идеальное место для татуировки. Идеальное место, где можно оставить свою метку, изукрасив её чёрной краской отпущения своего прошлого. Начнёт он, пожалуй, с самолётов. С парочки сожжённых ею самолётов, которые теперь будут жить на её собственной коже. И обязательно слово «Да» — как наказание за уничтоженный знак, который до сих пор не восстановлен. От этих мыслей Джон невольно улыбается, рисуя в голове возможную расстановку её татуировки до тех пор, пока и сам не проваливается в сон, надеясь, что утро и холодный душ сумеют смыть грех, в котором этой ночью утонули они оба. Но никогда ведь не поймёшь, что готовит для тебя новый день. День, в котором маски вновь закроют лица, а извечная борьба с сопротивленцами яблоком раздора упадёт к ногам, исключая попытки мирного решения проблемы. Ведь яблоко всегда гниёт изнутри.