От гнева и воли

Лицо Гьорта светилось безумной, запредельной радостью, в глазах стояли слёзы. Никогда еще Ставр не видел его таким счастливым. Между тем причин для радости не было никаких. Замыслу Ставра — возвратиться в дикие леса, которые спешившее к Морю разбитое войско оставило позади, не суждено было осуществиться. Мертвецы Тугкора ступили на побережье, а сколько их затаилось в дебрях, не знал никто. Каждая деревня могла дать пополнение их страшной армии. Большой силой и отчаянным мужеством должен был обладать тот, кто дерзнул бы идти им навстречу. У войска Ставра не осталось ни сил, ни прежнего мужества. А потом люди начали умирать. Аветы тоже умирали. Их тела, не знавшие тления, укладывали на погребальные полотнища, где они через три дня распадались чистейшей прозрачной росой. Время от времени кого-то находили с разорванным горлом — и это в двух шагах от костров. Но было и хуже: когда человек возвращался целым и невредимым, а вскоре товарищи замечали, что он сторонится огня, а глаза его, пустые, с застывшим зрачком, нехорошо блестят в сумерках. Обратившихся Ставр убивал сам. Они не сопротивлялись — сами преклоняли головы под его меч, но перед этим каждый просил остаться, клялся, что будет полезен, будет защищать лагерь от врагов. Тела их по приказу Гьорта сжигали на холме, и теперь мореходы Ульриха, обрати они взгляд на юго-восток, увидели бы огромный погребальный костёр. Двое — братья-полуаветы, выросшие в тех же горах, что и Гьорт — сами бросились в огонь, ничего никому не объясняя, и собравшаяся вокруг костра толпа с ужасом наблюдала, как пламя пожирает мертвую плоть еще живых, как казалось всякому, людей. Тела людей и погребальные полотнища авет — всех тех, кто умер непостыдной смертью, от ран или болезни, относили в пещеру в скале. Ставр прощался с каждым своим воином, и искушение позвать их назад все чаще посещало его. Если ему суждено к весне стать вождём мёртвого войска, то он поведет его на Тугкора! И не было бы в том никакой магии, которой, по убеждению Гьорта, люди не обладали. Магии нет вовсе, существует лишь власть. У Ставра была власть над людьми и аветами, над самими их душами. Он мог приказать им атаковать и отступать, сражаться и умирать — и также он мог приказать им следовать за ним после смерти. Но Гьорт удерживал его от греха. Аветы считали того, кто призывает мертвых, проклятым навеки. Сами они не стремились к власти над себе подобными, довольствуясь малой властью — над камнем и металлом, над зверями и птицами, которые помогали аветам и на полях сражений, и умирали с ними. И ещё — над всеми водами, кроме морских. Позже то, что осталось от малой власти авет, невежды назовут магией. А потом в нее поверят и сами аветы. Гьорт, верно, лишился рассудка. Кто и чему станет радоваться в такое время? А он ликовал, как друг жениха на аветийской свадьбе — известно, что нет радости полнее и чище, чем эта радость за дорогого друга и его любовь. — Как идут дела, Гьорт? — резко спросил Ставр. — Остались еще сухари и мясо, не иссяк ли еще источник в рощице? Какие вести приносят дозорные? — Вода плоха, и она губит людей, но другой здесь нет, — сказал Гьорт. — Припасы тают, но не быстрее, чем само воинство. Дозорные пока возвращаются, и это само по себе добрая весть. — Какие вести с Моря? — С Моря летят ветры, и приходит холодная мгла, до весны ни один корабль Ульриха не выйдет из гавани Последнего острова. Ровный тон его голоса отчасти успокоил Ставра, и он решился спросить прямо: — Какая же радость посетила тебя, что ты светишься, будто вода Серебристых ручьев на солнце, и разве что не звенишь? — Великая радость посетила всех нас, — торжественно произнес авета, — и тебя — больше всех! — Это какая же радость? — Среди зимы наступила весна, и солнце взошло в полночь! — Гьорт посмотрел на него, как на ребенка, не понимающего самых простых вещей. — И снег бежит от золотых лучей глаз твоих, и цветы расцветают, не боясь более, — нараспев произнёс Ставр. — Я помню слова гимна нечаянной радости. Только к чему он сейчас? — К тому, друг, что прекрасная дева проделала долгий и опасный путь с юга на север, чтобы встретиться с тобой! — Чтобы проделать такой путь, — Ставр начинал терять терпение, — дева должна быть или богиней, или самой смертью. — И ты недалек от истины! Гьорт знаком велел кому-то, стоящему у шатра, войти внутрь. И тогда для Ставра, не успевшего ничего сказать авете, подлинно взошло солнце. Закутанная в бесчисленные шали, как дочь кочевого народа, с узелком в руке, она застыла у входа, словно боясь пройти дальше. На длинных ресницах, на черных прядях, выбившихся из-под шерстяного платка, лежал иней, побелевшие губы были плотно сжаты, но глаза блестели и смотрели прямо и бесстрашно. Ставр молча подошел, опустился к ее ногам и обнял ее колени. Время поражений и потерь закончилось — сейчас он не мог в это не верить. — А ты сомневался во мне, — задумчиво произнесла она, играя его золотыми кудрями. – Может, ты и сейчас не веришь? Думаешь, я мертвая пришла к тебе, и сердце навсегда остановилось, да? — Я слышу твое сердце так, будто оно бьётся в моей груди, — сказал Ставр. — Если я и сомневался, что мы встретимся, то были причины мне думать так. Как живой мог бы пересечь земли, где разгуливает нежить? — Сила Всевышнего хранила меня, — просто объяснила она. — Лишь Его святая воля была надо мной. Это великое благо – не чувствовать над собой ничьей воли, кроме Его. Пожалуй, в этом и есть счастье Его детей. — А моё — в тебе… С Минной Ставр познакомился на исходе лета, в одну из прохладных звездных ночей. До этого он уже слышал о ней от Гьорта, называвшего девушку «достойнейшей из жриц Храма». Ещё авета рассказывал, что она добра, чувствительна и проницательна, очень умна, к тому же интересуется искусством управления и жаждет встречи с прославленным вождем авет и людей. Она приедет в Синее урочище и будет ждать его там. «Это совсем недалеко, тебе понравится», — заверил Ставра Гьорт. Когда взошла луна, Ставр уже держал Минну за руку. К счастью, говорили не об искусствах управления и войны. Ставр недоумевал: зачем такой, как она, дочери знатных людей, уходить из родительского дома и поступать в Храм. Ведь ей были открыты все дороги, и достойнейшие юноши предлагали ей руку и сердце! А она удивлялась его вопросу. Все же ясно, как день, говорила она. Она воспитывалась в чистоте и душевной прохладе, была послушной дочерью, делала, что велят, и, наверное, была счастлива. Но это было скучное счастье, а ей хотелось самой распоряжаться своей жизнью. В Храме ведь совсем не строги к жрицам, нет. Наоборот — если бы она, не будучи жрицей, приехала к нему, он был бы обязан немедленно отослать ее в родительский дом, а так может даже обнять. Правда, есть Верховный жрец и наставница, которые должны следить за поведением молодых жриц, но у Его святейшества слишком много забот, а наставница – старая курица, к тому же глухая на одно ухо, поэтому ничего страшного. А женихов сваталось немного, нет. Многих отпугнули ее золотистые — аветийские — глаза. Ничего удивительного, её прабабка была аветой и, кстати, передала ей свои таланты — петь и танцевать. А ещё она вышивает золотом, но не слишком хорошо, не хватает терпения. Конечно, владетельный князь или даже слуга князя может наплевать на чужое мнение и жениться на девушке с аветийскими глазами, никто не посмеет его укорить, да и её саму такой брак обезопасил бы от возможного преследования в будущем, но всё это не так интересно, как молодой воин и будущий король. Ставру доставляло удовольствие слушать её взволнованную, сбивчивую речь, похожую на лепет ребенка. Вождь авет и людей уже решил для себя, что в союзницы Минна не годится и ничем их делу помочь не может. Он не нашёл ее вдумчивой или глубокой, какой ее описывал Гьорт, но был не прочь лечь с ней в эту ночь, благо, как думал он, все к тому шло. Но Минна подарила ему один поцелуй — который он потом не мог забыть — пообещала, что еще до весны они увидятся, и поспешно удалилась, оставив его одного. Ставр был разочарован и разозлен, как ни один человек на свете. Гьорт посмеивался над ним всю обратную дорогу. А сейчас Минна, преодолев опасности долгого и поистине страшного пути, преодолев страх — Ставр был уверен, что страх свойственен всем, а тем более женщинам — пришла к нему. Она не была больше той беззаботной девочкой, глуповатой болтушкой, какой ее видел Ставр в ночь их знакомства, но молодым, отчаянно-отважным воином, страстно желающим победы — или смерти, если победу одержит враг. Но если над своими воинами Ставр имел власть, но у этого воина была таинственная власть над ним самим. Минна застенчиво улыбнулась, и Ставр, поняв намек, отпустил ее. Девушка развернула свой узелок и вытащила из него сложенный вчетверо кусок ткани. — Гьорт! — властно настолько, насколько властно может звучать нежный девичий голос, позвала она. Авета преклонил перед ней колено. Он был сосредоточен, как никогда, и оттого лицо его казалось схваченным в камне. — Прими мой дар, — сказала Минна, — то творение моих рук, идущее от сердца. Она резко развернула ткань, и Ставр вздрогнул. Гьорт же был невозмутим и спокойно вытянул руки, на которые Минна набросила аветийское погребальное полотнище. — Благодарю, моя госпожа, — Гьорт поднес полотнище к самому своему лицу и коснулся губами ткани там, где были вышиты райские птицы, парящие над безликой фигурой со сложенными на груди руками. То был великий дар и великая честь — получить погребальное полотнище из рук жрицы Храма. Насколько Ставр помнил рассказы Гьорта, такого за всю историю королевства удостоились не больше десяти Старших авет — и никто из Меньших, и не только потому, что теперь за трудами жриц пристально наблюдали завоеватели. Обычно погребальное полотнище готовила внучка или правнучка аветы. У Гьорта не было ни жены, ни детей, и он сам не знал, появятся ли. А ведь шла война… — Ты хорошо поступила, — шепнул ей Ставр. К его удивлению, Минна зарделась. — У меня есть кое-что и для тебя. Эта ткань даже по виду была тоньше и нежнее. В глаза Ставру ударил ослепительный свет. Минне пришлось широко раскинуть руки, чтобы Ставр и Гьорт узрели Знамя Гнева во всей его красе и славе. Шестикрылый орел — кара Божества, что упадет на головы грешников — такой знак возьмет себе тот, кто решится на мщение и войну. Возносящаяся к небу голубка обозначала Храм и служащих в нем. Непоколебимой твердыней поднялся Великий град, по Морю бежал белый корабль, Воин заносил меч над свернувшимся в пыли змеем со сломанными крыльями, Дева прижимала к груди сияющий цветок… Ставр мог поклясться, что Знамя было живым, и Море на нём подлинно волновалось, а деревья шумели на ветру. — Невозможно! — вырвалось у Гьорта. — Я думал, что, если оно и впрямь существовало, то погибло во время разрушения Храма! — Погибло бы, — сказала Минна, — если бы его не хранили, как зеницу ока, превыше прочих святынь и сокровищ. — Раньше я считал, что разрушение Храма — пустая жестокость, — Ставр протянул было руку к Знамени, но тут же отдернул. – Но если жрецы создали такое… Они сами сделали себя мучениками. Это большее восстание, чем поднятое мной! Минна, тебя бы казнили, если бы узнали, что ты хранишь! Гореть бы тебе заживо, завернутой в это самое Знамя! — Казнили бы, и со своей стороны поступили бы верно, — согласилась с ним Минна, — но я выжила при штурме Храма, а нас таких немного. Кто-то должен был забрать Знамя до того, как кто-то из особо пытливых людей Тугкора обнаружит тайник. А допустить, чтобы его порвали на части и втоптали в грязь — это хуже смерти, это позор и вечная гибель, это предательство моих братьев и сестёр. — Каким чудом ты спаслась, госпожа! — воскликнул Гьорт. — Воистину, Всевышний избрал тебя! — Спастись — это только полдела, труднее было вырваться оттуда, — призналась Минна. – Но мне удалось, и я даром времени не теряла. Мне удалось настроить против Тугкора три торговых города. Только, боюсь, их боевой дух не выдержал морозов… — А весной Тугкор возьмется за них, как следует, — сказал Ставр. — Но не думаю, что станет разрушать, просто отберет королевские грамоты и введет новые налоги, но не очень обременительные. — Я тоже думаю, что откупятся, — кивнул Минна. — Но жаль будет потерять их. — Тугкор силен? — вдруг спросил Гьорт. — Ты же сам, — начал было Ставр, но Минна перебила его. — Силён, Гьорт, — она печально посмотрела на авету. — Ты ведь хотел спросить, сильнее он короля или слабее? Я отвечу тебе так: Тугкор и есть король, хоть и не носит короны. О нем говорят, что в нем воскрес дух завоевателей. Он воюет и правит. Или правит, воюя, и это приводит его соратников в дикий восторг. Потомок же Гемы Завоевателя, в короне и порфире, не покидает своей новой столицы, и народная молва описывает его как жирного слизня, неспешно переползающего из одних своих покоев в другие. — Может быть, Тугкор хочет отобрать у Гемы престол? — предположил Ставр. — Нам пришёлся бы на руку раздор в стане врага. — Нет, этого не случится, — с горькой уверенностью в голосе произнесла Минна. — О вреде раздора он знает не хуже твоего, боготворит Гему Завоевателя и по-настоящему предан его потомкам. Тугкора не интересуют трон, золото или королевские почести. Он жаждет только крови и разрушений, а властью он и без короны обладает такой, что многие земли без боя склоняются перед ним. Это ужасный, ужасный человек, таких еще не рождала земля! — Прости, — Ставр забрал у нее Знамя и положил его на столик для чтения, обнял жрицу за подрагивающие плечи.— Прости. Не будем говорить о нем — чтобы не бередить твои раны. — Нет уж! — Минна стряхнула его руки со своих плеч. – Если нужно, я буду говорить и расскажу всё, что потребуется! — А я не стану спрашивать, — пообещал Ставр. — Разве что возникнет в том большая нужда. Он и без того причинил тебе слишком много страданий, разрушив Храм, а мы еще напоминаем о нем и раним тебя снова и снова. —Он взял не только Храм. Но и мой город, — глухо сказала жрица. – Я до сих пор не знаю, живы ли мои родители. И мой брат... Надеюсь лишь на то, что их не тронули из уважения к их высокому положению. Я побоялась узнавать — мой интерес был бы слишком заметен. Жриц ведь много, как много и знатных семей, чьи дочери посвятили себя Божеству… Не хочу, чтобы враги узнали о том, кто мои родители, раньше, чем то возможно, да еще по моей вине. Это скоро станет опасным — быть моими близкими. Она попыталась улыбнуться. — А о Тугкоре я могу говорить много. Врага нужно знать, и если мои слова, раскрыв его слабости перед вами, послужат его поражению, я буду счастлива! — Ты так ненавидишь его, моя госпожа, — в нахлынувшей тишине голос Гьорта прозвучал громко и тревожно. — Я поражён тем, как ты переносишь эту ненависть. — Ненавижу, ещё как! — Страшный человек, — Ставр прижал к груди Минну, теперь позволившую обнять себя. — О нем говорят, что он имеет скверную привычку припадать губами к ранам своих пленников. — Так и есть, — подтвердила жрица. — Он проклят до конца времен, — Гьорт посмотрел вверх так, словно надеялся встретиться взглядом с Божеством. — Он полон скверны! Он нечистый колдун, прошедший богомерзкое посвящение в подземных храмах, где демонов славят как богов. Три года он жил среди народа пещер как жена, нося женское платье и исполняя все женские обязанности. — Этого я не знала, — засмеялась Минна. — Но оно и к лучшему, а то я расхохоталась бы прямо перед ним! А я-то думала, что длинные волосы он носит в подражание ненавистным ему аветами! — Не сравнивай его шерсть, шерсть зверя, с нашими косами, — попросил Гьорт. — Хорошо, — кротко ответила девушка. — Гьорт, можешь принести вина? — Я должен был предложить сам, — смутился авета. — Конечно, госпожа! Он ушел, если не сказать — испарился. Минна в изнеможении присела на постель, и Ставр снял с её ног разбухшие башмаки. Куда-то разом ушли и её силы, и её уверенность. — Ставр, — прошептала, наклонившись к нему, Минна. — А ведь я боялась! Он сел рядом с ней. — Ничего удивительного, милая. И я боюсь, и короли человеческие — боялись. И аветы боятся, лишь скрывают свой страх лучше нас. — Я боялась не Тугкора, — она всхлипнула. – Я боялась опоздать и вместо живых часовых встретить у тебя упырей. — Твой страх был напрасным, — пробормотал Ставр. — Здесь же был Гьорт. Он все время держал меня за рукав, чтобы я ненароком не нарушил какого-нибудь аветийского закона. Она заплакала. Ставр мягко привлек девушку к себе. Сердце его разрывалось от жалости и нежности, но, верно, этим слезам нужно было пролиться. Он баюкал её на руках, как ребенка, целовал заплаканные глаза и все повторял несвязные слова утешения, не замечая, что говорит на своем родном языке. — Так стыдно, — Минна наконец овладела собой. — Прости. Я просила Всевышнего даровать мне мужество, а Он даровал мне слёзы. — Слёзы — тоже дар, — заметил Ставр. — Значит, я буду одарена сверх всякой меры. Ставр, я шла через Чаричьи! — Чаричьи? — он опустил глаза. — Не стоило тебе выбирать такой путь, через безлюдную пустыню. Мало ли, какие твари могли поселиться там. — Ставр! — её взгляд был затуманен, в нём металось безумие. — Там не осталось ничего живого! — Не осталось, — признал он. — Я так радовалась твоей победе, так ликовала, узнав, что ты взял наконец этот мерзкий, ненавистный нам всем город! А потом я пришла на пепелище… Вы не пощадили… Никого? — Никого. — И даже земли вокруг и речных вод? — Гьорт сказал, — он должен был, обязательно должен был объяснить ей! — Сказал, что земля и вода там предала авет и стала нечистой. Ты знаешь этих авет с их суевериями — если бы я не уступил им, они бы обратились против меня. — Я спрашиваю не о земле и воде! — повысила голос Минна. — А о многолюдном городе Чаричьи! Там не было женщин, детей, стариков, которые заслуживали бы милосердия? — Как будто Тугкор проявляет милосердие, — лицо Ставра окаменело. — Но ты — не Тугкор! — Послушай, Минна, — он низко склонил голову. В шатре стало совсем темно, будто погасли все огни на свете, и наступила вечная ночь. Но так было даже легче. — Я здесь чужой, — начал Ставр, — вернее, был чужим… Но ты рождена здесь, твои родители рождены здесь — это твой дом, твоя земля. И ты не хуже меня знаешь, что случилось с твоим домом и какие муки претерпели твои родичи. Она слушала его внимательно, не перебивая. Ей, изучавшей дома одну историю нашествия, а в Храме — совсем другую, было интересно, что о гибели великого королевства расскажет чужестранец. Но ещё больше ей хотелось услышать его оправдания. — Велика была доблесть защитников, но они потерпели поражение и не могли сдержать натиска орд Гемы и Тугкора. Твоя земля была покорена и порабощена, и почти опустела — погибло столько людей и авет, сколько никогда не гибло ни в одной из войн от сотворения мира. И людям, и аветам пришлось одинаково горько в первые века нашествия, но затем произошло разделение. Завоевателям не нужна была смерть людей, лишь их покорность. И люди покорились — тем более легко, что это были новые поколения, не знавшие отчаянной борьбы и тягот войны. С аветами всё было иначе — они должны были быть уничтожены. Единственная милость, которую Гема был готов оказать побежденным аветам — это позволить малой части их бежать в глухие леса и горы и там стать диким народом, забыв прежнее величие. И их беспощадно истребляли: вырезали целыми селами, сжигали, топили, закапывали заживо, изгоняли в пустыни, обрекая на голодную смерть. Я бы не поверил, что можно быть такими беспощадными и такими неутомимыми в злобе, если бы не видел многого сам. А сколько лет прошло с завоевания? И они стали жестоки. Очень жестоки — люди никогда не будут такими. Но мы и счастливее. Если у тебя на глазах бросят твоего ребенка в огонь, ты до конца своих дней будешь слышать его крик. Но ты не будешь слышать крики всех детей и взрослых, когда-то замученных врагами в твоей земле. Да, тебе будет больно, очень больно, если ты правда любишь свой народ, но для тебя места их казни уже зарастут травой и цветами. Твои дети, родившиеся позже, когда тебя позовет возрождать жизнь, не будут их слышать. — Во мне аветийская кровь, — сказала Минна, — и я слышу. Я шла через Чаричьи – и слышала. Ставр не знал, что ей ответить. Как и Гьорт не мог ничего ответить ему самому в день взятия Чаричьи. — Я не мог не отдать аветам город. Для них это гнездо порока, символ злобы и вероломства. Они бы не успокоились, пока не стерли его с лица земли. — Да, ты потерял бы их, если бы попробовал остановить их, — признала Минна. — Но это мало что меняет. Живи с тем, что ты стал владыкой авет ценой крови невинных людей. И знай, что это преступление не останется без наказания. — Кто же накажет меня? — усмехнулся Ставр. — Страшный человек Тугкор? — Божество, — холодно произнесла Минна. — Резня в захваченном городе, уже не сопротивляющемся, уже умоляющем тебя о милосердии, будет искуплена, но велика будет цена! Это может лечь на твоих детей. Я буду молиться о нас, но не нужно забывать, что Всевышний не только милосерден, но и справедлив. — Аветы постоянно напоминают мне и друг другу об этом. Они считают, что Он отомстит за их муки, и они — Его орудие. И были им в Чаричьи. — Жрецы и жрицы готовят себя к тому, чтобы несколько мгновений побыть Его орудием, годами молитвы, поста и бескорыстных добрых дел. А если бы они были Его орудиями целый день, или сколько там длилось избиение в Чаричьи, их бы испепелило. — Страшному Богу ты служишь! — Бог, которому служишь ты и Гьорт, и все, гораздо страшнее, — она положила голову на плечо Ставра и закрыла глаза. — Было бы неплохо, если бы Гьорт действительно принес вина. — Видимо, решил, что возвращаться не стоит, — догадался Ставр. — Он обладает своеобразным, таким, знаешь, аветийским тактом, и мне это очень по душе. Если бы он еще не шутил так жестоко иногда… — Над твоим маловерием грех не пошутить. — Я исправлюсь и стану набожен, как жрец. Минна выпрямилась. — Да неужели? Правда? Ставр поймал её взгляд. — Правда, — он потянулся к ней и вдруг замер. — А твой страшный Бог не покарает меня? — Не богохульствуй, — Минна обняла его за шею, — Он — сама жизнь, в любви и страсти люди лишь прославят Его. В эту ночь Ставр был счастлив, как никогда. А аветы до рассвета праздновали свадьбу своего господина, пели и веселились. И ни один упырь в ту ночь близко не подошел к лагерю. Утром все казалось Ставру прекраснейшим, небывалым, но только сном. Минны не было рядом, серый свет был тускл и тяжёл. — Я пришел поздравить тебя, — услышал он голос Гьорта. — Божество благословит тебя, — Ставр поднялся с постели. — А ты так и не принес нам вина… А где Минна? — У вас было вдоволь иного вина, которым вы поили друг друга до рассвета, — сказал авета. — А владычица проснулась рано, помолилась и ушла к раненым. Она очень хочет помочь. — Владычица? — переспросил Ставр, натягивая рубаху. — Совершенно верно. Твоя избранница — наша владычица. Многие из авет ее уже знают, но те, кто узнает только сегодня, непременно полюбят. И аветы, и люди. Я очень рад за тебя! — Гьорт подал ему пояс. Ставр заметил, что радость его друга не только не уменьшилась, но стала ещё ярче и теперь словно озаряла его изнутри. — Ты станешь королём нашей земли, — сказал Гьорт. — Владыкой авет и людей, как наши старые короли. Твоя любовь к нам и твоя храбрость на поле битвы принесут свой плод. — Только я человек, а ваши короли были аветами, — напомнил Ставр. — Поэтому с древними владыками меня, пожалуй, сравнивать не стоит. — Не все старые короли были аветами по крови, — Гьорт подошел к Знамени Гнева, трепетавшему на складном аветийском столике — казалось, оно дышит. — В тридцатом году эпохи Жемчужного Лебедя владыка Коир Девятый издал новый закон, который позволил полуавете — его сыну от человеческой женщины — взойти на престол после его ухода на Последний остров. Все, в ком есть хоть капля аветийской крови — аветы, так гласил этот закон. Правда, некоторые связывают с его принятием начало упадка королевства, но я, разумеется, так не считаю. С этих пор нами правили полуаветы, и во многих человеческой крови было больше, чем аветийской, которой нужна была всего капля… — Только во мне этой аветийской крови нет ни капли, — сказал Ставр. – Там, где я родился, аветы никогда не жили, за исключением старого аветы-лекаря, бежавшего от нашествия и неизвестно каким образом оказавшегося в нашей деревне. — А разве ты не знаешь, что муж и жена суть одна плоть? А госпожа Минна — авета наполовину, в ней аветийская кровь. — Вот оно как! — Ставр усмехнулся. — И ты, конечно, все это знал с самого начала? — Не с самого. Мне стоило больших трудов отыскать этот закон, и с тех пор он всегда со мной, — Гьорт легонько ударил себя в грудь. — Впрочем, все уже и так знают. По крайней мере, должны знать — я передал всем общинам, которые знал, списки с закона. — И что же мне теперь, власть через юбку жены держать? — Что ты! — Гьорт даже растерялся. – Власть принадлежит тебе и так. Но на троне, застеленном юбкой жены, сидеть тебе будет удобнее. Разве ты не любишь Минну? — Люблю. — Тогда к чему твой гнев? — кротко спросил Гьорт. — И еще, я должен предупредить тебя… Заранее прошу прощения, но, помня, что сердце человеческое изменчиво и склонно к вероломству, я должен… — Говори, — велел ему Ставр. — Если ты когда-нибудь при жизни Минны одаришь любовью другую женщину, то все равно что рассечешь себя напополам. А рассечённое тело погибает, — авета понизил голос до шепота. — Конечно, у меня на тебя не поднимется рука, но найдутся другие. Ты успел хорошо узнать нас. Помни Чаричьи! — Рассечённое тело погибает? Значит, Минна тоже умрет? — ужаснулся Ставр. — Она не просто женщина, а по закону Коира — авета. Она жрица, достояние Божества. Всевышний как бы исцелит рассеченную плоть — но только с её стороны. Ей позволят уйти и вернуться в Храм, но лишь за тем, чтобы закончить жизнь в тишине и безвестности. — Спасибо за наставления. Но я люблю только Минну, мне не нужна другая женщина, — сказал Ставр. — Но скажи, Гьорт, как быть с теми женщинами, которых я знал до нее? Они что, мои жёны по аветийскому закону? — Идет война. Никто не знает, что стало с ними. Наверняка они погибли. Во всяком случае, ничто не мешает тебе думать и говорить другим именно так. И для авет ты был вдовцом, а вдовец может жениться в исключительных случаях. Твой случай — очень даже исключительный, — Гьорт прищурился. — Не тревожься ни о чем, Ставр, радуйся любви Минны! И… И слушай меня. Я авета, хоть и Меньший, и знаю свой народ. — Ты мог бы сам стать новым королем. Если бы захотел. — Нет, я не могу, — Гьорт покачал головой. — Король воюет и правит, а я сделался воином лишь благодаря тебе. Скажи, Ставр, а ты по дому тоскуешь? Ставр промолчал. — Не тоскуй! — взмолился Гьорт. — Там у тебя нет ничего! А здесь у тебя будет все, чего только можно пожелать! Любовь женщины и восхищение друзей! Благодарность целого народа, власть и слава! — Прекрати, — Ставр не просил — приказывал. — Я не собираюсь впадать в уныние, когда впереди великие испытания и великие труды. Я не собираюсь покидать вас, пока жив — на рассвете того памятного дня не только вы дали мне клятву, но и я — вам. А что до моей тоски… Сейчас зима. Наверное, на Последнем острове, который так близок к тени, совсем холодно? — Нет, ты не прав, — сказал Гьорт. — Вернее, ты прав в том, что Последний остров севернее — он подлинно последний. Но он занимает особое место в нашем мире. Там не бывает зимы. — А ещё голода, болезней, войн… И царит вечная весна. — В некоторых местностях, говорят, бывает довольно прохладно, — заметил Гьорт. — Но в целом ты, конечно, прав. — Наверное, там очень красиво. — Дело не в красоте, — авета насторожился: он не понимал, к чему клонит Ставр. — Хотя я уверен, Последний остров дивно красив. То земля святая. — Ты хотел бы побывать там? Или остаться там навсегда? — Каждого из нас тянет туда,— Гьорт улыбнулся. — Тихо, порой неосознанно все аветы тоскуют по Последнему острову. — Гьорт, — Ставр посмотрел ему в глаза, — когда я тебя впервые встретил, то подумал: вот редкостный прохиндей, пройдет и влезет туда, куда захочет. — И этому прохиндею ты вручил меч, — Гьорт не отвёл взгляда. — Я, конечно, польщен, но ты преувеличиваешь мои таланты. И, ради всего святого, не говори в таком тоне больше ни с одним аветой, кроме меня! Тебя не поймут. — Ты понимаешь, и этого довольно. Неужели, если бы ты захотел попасть на Последний остров, ты не нашел бы пути? Или это твоя неприязнь к Ульриху пересилила тоску по чудесной стране? — Не совсем так, — поморщился, как от боли, Гьорт. — Моя неприязнь, а если быть честным — ненависть к Ульриху — чувство настоящее, сильное. А тоска по Последнему острову — это грёза, бесплотная мечта. По крайней мере, для меня так. Иногда я задумывался о том, что неплохо бы найти корабль, который бы отвез меня туда, но никогда, я могу в этом поклясться, никогда я не размышлял о бегстве туда как о чем-то, что может действительно случиться, никогда не строил планов. Моё место — здесь. А Последний остров… Символ аветийского блаженства и процветания, как-то так. Или, в крайнем случае, просто остров в Море, от которого можно ждать помощи — или беды. — Тогда ты поймёшь меня. Не думал, признаться, что мы так схожи. Для меня моя родина — то же, что для тебя Последний остров. То, о чем я могу вспоминать и мечтать. Мысли о ней дают мне силы жить, но я твердо знаю, что не вернусь туда. Моё место — здесь. Как и твоё. — Но тогда, — Гьорт задумался, — ты очень несчастен. — Как и ты. Но не будем печалиться напрасно, лучше вернемся к тому, что для нас сейчас по-настоящему важно. А о доме и об аветийском рае на грешной земле не говори мне более.