От гнева и воли

Не забывайте, кто вы! Не забывайте, кем были ваши предки! Вы стоите на священной земле, и перед вами — священное Море! И чтобы я больше не слышал от вас жалоб! Во имя Гьорта и ярости его! Во имя пресветлой Минны! Из речи Вилмара Ар-Нелла перед бойцами

. Человеческий глаз не увидел бы ничего, кроме крохотного тёмного пятнышка, медленно приближающегося к горизонту, к той неверной линии, где Море встречается с небом. Слишком далеко. Авете помешало бы не расстояние — блеск зачарованных волн, тем сильнее и нестерпимее, чем пристальнее вглядываешься в них. Одни только паруса кораблей Ульриха горели ярче и не сразу растворялись в сиянии, отделявшем знакомый и привычный мир от мира иного, уготованного немногим. Последний остров принадлежал уже другому миру, но аветы могли, не отдавая своих жизней и не изменяясь, посещать его и возвращаться обратно. Если бы Гьорт смотрел одними лишь глазами, он бы тоже мало что приметил и разглядел. Он не рассуждал и не призывал никого, бросаясь в волны. Меч авета держал в зубах — так пёс держит убитую птицу. Минне это показалось забавным, она смеялась и плескала руками, пока он плыл – и едва не потеряла равновесие, когда Гьорт запрыгнул к ней. — Проклятие! — Минна вспорхнула на нос лодки. Дырявое днище пропустило столько, что лодка на целый локоть наполнилась водой. Мутная, зеленоватая, она пенилась и шипела, грозя разъесть рыхлое дерево, и пахла дурно. С берега они видели Море, покрытое шёлковым покрывалом, струящимся и собиравшимся на ветру красивыми складками, но что под ним —Гьорт узрел лишь сейчас. И то — он побоялся смотреть слишком глубоко и слишком долго. …Туда, откуда тянулись к нему бледные руки, и жадно смотрели золотые глаза. Тысячи глаз — целое звёздное небо внизу. — Госпожа! — жалобно воскликнул он, не найдя вёсел. — Мы утонем так! Прыгай, и, клянусь царством старым и грядущим, я доставлю тебя на берег целой и невредимой! — И не подумаю, — жрица устроилась на носу, как чайка. — А ты не раскачивай лодку! И так едва не утопил нас. — Мы всё равно утонем! — Разве? — она медленно подняла правую руку. – Разве авета боится Моря? Разве не заключён между ним и вашим народом союз, подобный брачному? — Может, и заключён, — как будто он позволил бы себе забыть предания своего народа! - Только я видел немало утопленников-авет, их никак не меньше, чем утонувших людей. А что одних достают, а других – нет, дела не меняет. — Но мы-то не утонем, — дёрнула плечами Минна, — если, конечно, ты не станешь вести себя, как рыба, брошенная на горячий песок. Зачем ты вообще здесь? — Спасти тебя! – Гьорт посмотрел на берег, но не увидел ни скал, ни холмов, ни шатров: всё скрыла, затопила серая мгла. – Ты творишь безумие, госпожа. — Моё безумие священно, не забывай, — она же смотрела в другую сторону, где блеск и неизвестность. — Только безумец мог пройти землями, где рыщут упыри. Только безумец мог нести с собой Знамя… Только безумец… — Довольно! Довольно безумия! Лодка зачерпнула еще воды. Гьорт ухватился за борт, и гнилое дерево забилось ему под ногти. — Ты больший безумец, чем я, — вздохнула Минна. – Твоя одежда намокла, в таком холоде да на таком ветру ты скоро обратишься в кусок льда. Но волновалась она напрасно. Тело аветы и крепкое, и лёгкое сразу, и кости – птичьи, а кровь горяча. И мокрая одежда на нём высыхает быстро, не приводя к простудам и внутренним воспалениям. Каким же могучим должен был быть духом, чтобы держать такую плоть в повиновении! Телом своим аветы владели полностью — как и не мечталось людям. Минна немного завидовала ему, и это чувство ещё не было побеждено ею до конца: отголоски его пока звучали в сердце, хоть и не заглушали разума и души, как это бывает у людей. Собой жрица владела прекрасно, все позорные и досадные случаи можно было пересчитать по пальцам одной руки. Кровь прабабки позволяла Минне танцевать неистовые танцы и быстро бежать тогда, когда люди уже валятся от усталости, но одевалась жрица тепло: шерстяной плат на голове и меховая безрукавка поверх платья. Последовать примеру Гьорта, не признававшего мехов, да и кож тоже – кроме пояса, знака воинского достоинства, и мягких сапог, она не могла. Когда-то пояс дозволялось изготовить из кожи своего злейшего врага, если тот вёл себя, по слову древнего короля, «хуже зверя», и в глазах авет уже не имел облика сына Всевышнего, но Храм выступил против жестокого обычая и в конце концов поборол его. Гьорт сожалел о жреческом запрете, полагая, что к замечательному, взятому силой мечу ему не хватает достойного ремня с ножнами. Гьорт содрогнулся, увидев надвигающиеся с севера громады волн. Минна права, авета не должен бояться Моря. А смерти? Есть ли хоть один воплощённый, который её не боится? — Ты глаза закрой, — посоветовала жрица. Может, так было бы легче. Но это человеку простительно отгораживаться от опасности, не авете. — За что Море гневается на нас? — спросил Гьорт, закрываясь ладонью от острых, как лезвия, брызг. Лодка то срывалась в бездну, то взбиралась на самые вершины крутых морских гор. Лёгкая и хрупкая, как ореховая скорлупка, она бесстрашно и ловко скользила по волнам, но следующий же сильный удар мог опрокинуть её или разбить в щепки. — На меня! — прокричала Минна, но Море украло её голос. Она стояла на цыпочках на самом краю, раскинув руки. Лодку бросало из стороны в сторону, но жрица держалась удивительно прямо. Ветер сорвал с неё платок и теперь терзал её чёрные волосы, трепал и рвал длинные летящие рукава, нещадно хлестал всё её тело, норовя сбить женщину с ног, но Минна даже не шелохнулась. Так противостоит буре лишь могучее дерево, имеющее глубокие корни. Такими были стяги древних королей, поднимавшиеся перед великими битвами. Гьорт бросился к её ногам: удержать, не дать упасть! — Не надо! – Минна едва шевелила губами, и авета скорее догадался, чем расслышал. Лодка неслась, подпрыгивая на белых гребнях. Гьорт не различал больше, где небо, а где Море, и только по тому, что они пока дышали воздухом, а не водой, он понимал, что волны ещё не поглотили их. — За что же? – кричал авета. – Только за то, что ты пожелала достичь Последнего Острова и увидеть Ульриха? Минна засмеялась: отрывистый хрип рвался прямо из груди, губы оставались плотно сжатыми. — Он примет тебя с почётом! —не унимался Гьорт. – Разве не так? Ты авета наполовину и великая жрица, ты украсишь его дворец, как редчайшая жемчужина украшает корону владыки! Он позабудет свою трусость и вспомнит, к чему призван каждый из нашего народа! И поднимутся стяги, затрубят трубы, и корабли помчатся к нашему острову! И Ульрих, трус и предатель Ульрих станет вдруг победителем и спасителем нашего народа! Ему оставалось только смириться с волей Божества и склониться перед той, что исполнит Его волю. Сам он – не бог, чтобы решать, кому править, а кому возвращаться в ничтожество. Подняв лицо, он увидел, как над головой жрицы, в серой мути небес, расплывается бледное пятно света. — Это Он даёт тебе силу? – Гьорт затрепетал. – Но отчего… Он обернулся, спиной почуяв опасность, и узрел морского змея, восстающего из глубин. Легенды не солгали ни о гибком теле, закованном в несокрушимый, но не стесняющий стремительных движений панцирь, узорчатый и блестящий, как зеркало в лунном свете, ни о чудовищном гребне, ни о тупой безглазой морде. Волны сглаживались и опадали, отдавая себя змею, а тот рос и надувался, и всё возвышался над лодкой. Из разинутой пасти посыпались клочья красноватой пены, пена белее снега слетала с воинственно поднятого гребня. Лодка оказалась как бы внутри огромной чаши. Ещё немного, подумал Гьорт, и они достигнут её дна, а заодно и дна морского, и тогда змей обрушится на них, погребая под толщей воды. Они не успеют ничего почувствовать, их даже не раздавит – разорвёт и разнесёт по всему Морю. Если Божество не даст своей жрице достаточно сил, чтобы смирить Море. Если она сможет принять эти силы. Для того нужно быть совсем пустой, а она исполнена мощи. Собственной мощи – дочь двух народов. Над головой Минны дрожал столб света. Там, где было в небе бледное пятно, облака налились золотым сиянием, как спелый плод – соком. Гьорт понял, что ошибся: она отдавала силу, а не принимала её. Но разве Тот, Кто в небесах, нуждается в силах авет и людей? Змей изогнулся, приготовился к выпаду. Повеяло холодом, да таким, что от него замирало сердце и кровь застывала в жилах. То предвестник смерти и вечного холода, подумалось Гьорту, и эта мысль не была уже мыслью живого. Облака разошлись на небе, и лучистая золотая звезда воссияла над Минной. Безвольные, упали руки жрицы, ноги скользнули по мокрому дереву. Она повалилась навзничь и неизбежно досталась бы Морю. Если бы не Гьорт, который хоть и считал себя уже мертвецом, по-прежнему был быстрее и проворнее большинства живых. Море успокоилось в один миг, змей сгинул, словно его и не было никогда. Великая тишина пала на воды, и ночь стала яснее дня. Гьорт смотрел на берег – и видел лагерь и каждого в нём. Лишь обострив волю, он мог незримо приблизиться к любому и заглянуть прямо в лицо, не покидая лодки, не сходя на берег. Когда мысль его обратилась к югу, перед духовным взором предстали дикие леса и бескрайние пустоши, неверные дороги, которыми они бежали к Морю, селения, опустевшие теперь, покинутые живыми и разорённые мертвыми. На севере сиял Последний остров, как прежде, окутанный чарами. Но если раньше колдовство Ульриха и его подданных напоминало весенний цветок, свежий и благоухающий, то теперь его лепестки иссохли, и он сделался хрупок. Тронь – рассыплется в пыль. А может, хватило бы громкого возгласа. Так или иначе, проверять Гьорт не стал. Он читал о том, что Старшие аветы способны душой пребывать там, где пожелают: в любом уголке земли и Моря, в прошлом, настоящем или будущем. Сам он давным-давно пробовал научиться этому, но потерпел позорное поражение, словно человек, пожелавший овладеть искусством магии. Да и сейчас, получив это умение в дар, он должен будет много упражняться в нём. И не мешает подумать о том, как передать его другим. Возможно, Минна… Она была близка к последнему порогу. Сердце женщины едва стучало, кровь бежала под кожей, как талая вода — синеватыми холодными потоками, кожа напоминала о воске, и Гьорт боялся дотронуться до неё, боялся почувствовать воск и под пальцами. Авета готов был прыгнуть за борт, в спокойные, тёплые, как молоко, воды, и не понимал, и стыдился своего желания. Вера говорила о нечистоте мёртвого человеческого тела и опасности, скрытой в нём, сначала громко, а потом, когда аветы сблизились с людьми, всё тише и тише. Шёпот веры есть суеверие, а на него не должно обращать внимания. Тем более Гьорту, повидавшему столько мёртвых. Мёртвой Минна не была, но то, во что она превратилась, рождало в сердце страх более сильный и жуткий. Корабль возник словно из воздуха. Кто бы ни правил им, он заметил лодку. В этой ночи нельзя было укрыться, тем более тому, над кем возгорелась звезда, что ярче всех других. Он шёл тяжело, медленно поднимались и опускались вёсла. Гьорт разглядел десятерых гребцов, усталых, донельзя изможденных… Они двигались, как во сне, и чем-то напоминали механические игрушки, у которых заканчивался завод. Авета взглянул ближе, и увидел на палубе двоих, чьи глаза ещё блестели. У женщины – от слёз. К груди она прижимала свёрток, но Гьорт не захотел касаться его даже мысленно. Отчего, отчего эта безумная не бросит его в Море? Если её чересчур строгая вера и запрещает ей так хоронить мёртвых даже в крайних случаях, не должен ли разум подсказать, что нельзя всё время держать при себе разлагающееся тело? Гьорт поднялся и обнажил меч. Клинок аветийской работы засверкал бы в свете звёзд, как драгоценный камень, но этот — творение подземного народа — не отражал, а пил свет. Но всего он вобрать в себя не мог, а потому тускло блестел, словно смазанный дёгтем. Авета не сводил глаз с приближающегося корабля. Как встала Минна, он не услышал. Никакого движения Гьорт и не мог почувствовать – лодка не шелохнулась. Он обернулся только потому, что прочитал на лице мужчины на корабле запредельный, сверхъестественный ужас. Женщина с мёртвым младенцем, напротив, воспрянула духом. Только что лицо Минны было восковым и чуть ли не начинало оплывать — теперь оно блестело серебром, и ртуть переливалась за ним. По волосам бежали голубые искры, тугими каплями они стекали с кончиков и ползли по плечам и груди, оставляя тёмный, как шрам, след. Широко распахнутые глаза были глазами мученицы, но улыбка – умиротворённой, едва ли не блаженной. Жрица искала опоры, и Гьорт подставил ей плечо. Её пальцы прорвали ткань, ногти – острее ножей — разодрали кожу, но кровь не выступила: только что нанесённые, раны уже затягивались. Ожогов не было тоже, хотя рука и казалась горячей, как огонь — Гьорт чувствовал боль и недоумевал, откуда она взялась, если силу он получает не напрямую, а уже от Минны. В ночь, когда разыгралась небывалая буря, никто не спал в лагере. Ставр вышел на берег и громким голосом звал Минну, словно она могла услышать его и возвратиться по его желанию. Уход жены опечалил его, но осуждать её вождь не смел. Жрица идёт путём, указанным свыше, и удерживать её, так же как и стоять у неё на пути – бунт против Всевышнего. Аветы, осмелившиеся выйти вместе с ним к Морю, шептались о великом змее, но Ставр знал, что это лишь старая легенда. Он не видел никакого змея, только неистовые волны высотой до небес, и отказался уходить даже тогда, когда они грозили обрушиться на берег всей своей мощью. Когда же загорелась золотая звезда, и возрадовались тому аветы, Ставр сделался мрачнее тучи. Он помнил всё, что рассказывал ему Гьорт, и тем более не мог забыть одну сказку, рассказанную ему несколько раз в разных вариантах. В ней возлюбленная или мать героя, блуждавшего далеко от родного дома, в страшных, диких дебрях, полных чудовищ и призраков, своей силой и любовью возжигала звезду над его дорогой. Спасённый и утешенный её светом, герой возвращался домой и находил свою спасительницу при смерти и успевал только попрощаться с ней навеки. Или его встречали слуги с её погребальным полотнищем в руках. — Возжигательница звёзд! Возжигательница звёзд! — раздавались радостные крики. Но их заглушил другой крик: — Корабль! Смотрите, корабль! И ещё: — Ульрих прислал помощь! Только этот корабль, низкий и тёмный, с потрёпанным полосатым парусом, никак не мог принадлежать Ульриху.