От гнева и воли

Минна осталась одна. Она чувствовала, что не встанет с постели до самого возвращения Ставра — пока и на неё не повеет дыханием благой земли — или не встанет никогда. Телесную слабость женщина переносила стойко, и смерть не страшила её. Есть муки ужаснее страданий плоти, угнетающие сильнее, чем страх смерти, тяготеющий над всеми воплощёнными. То муки памяти. Человеку дано забывать. А если прошлое и не будет истёрто и изглажено полностью, то, по крайней мере, подёрнется дымкой. Самые же болезненные очаги, кровоточащие раны присыплет пеплом. Аветы не знают забвения совсем, их воспоминания не бледнее того, что происходит на их глазах, прошлое и настоящее переплетены, нераздельны. Потому дивному народу дано своё оружие против гибельной памяти — сильная воля, удерживающая живые, как сама жизнь, образы ушедшего в самых тёмных и глубоких подземельях души, словно в темнице или могиле. Воля Минны ослабла, и теперь все печати были сломаны, все замки и запоры — отброшены, ворота пали, и воспоминания хлынули, как реки в половодье. В полночь жена Свара, сердцем почувствовав беду, пришла к королеве, и та пустила её. Сейчас Минне легче было довериться чужестранке, чем собственным подданным. И она плакала на руках жены, которой и имени не знала. Та гладила её по волосам, как ребёнка, шепча «Гульд», что на северном наречии значит «Утешься». Минна, не зная языка, повторяла за ней: «Гульд, гульд», и в её устах слово утешения превращалось в мольбу о помощи. «Спаси, спаси. Гульд, гульд». Но спасения не было. Минна уже слышала тревожный звон колоколов Храма. И Храм был уже разрушен и поруган, и колокола сброшены с башен и расколоты, а звон всё не прекращался. Жрица слышала его, осторожно, таясь, как вор или лазутчик, подходя к руинам святыни. Её не было там ни во время штурма, ни после, когда воины не спеша заканчивали свою кровавую работу, но можно ли винить того, кто не торопится навстречу смерти? Тогда стояла крепкая, ароматная осень. Минна только возвращалась из своих странствий, и чёрное войско лишь ненамного опередила её. Войско стояло у самых Белых стен, но никто не верил, что Тугкор решится на большее. Жрецы вели себя смело и с посланниками его говорили дерзко. Сам же военачальник был терпелив. Он обещал немедленно отвести армию — отправить её усмирять мятежников Ставра, если жрецы позволят ему самому и нескольким его верным войти в Храм и откроют для них все хранилища. О Знамени Гнева не говорил никто, но всякий, кто имел разумения хотя бы с горчичное зерно, понимали, о чём речь. Жрецы напомнили Тугкору, что он — не король. Храм был воссоздан по высочайшему разрешению, а значит, и предан ничтожеству может быть не иначе как царственной рукой. — Я знаю, кто я, — отвечал им Тугкор. — Я одного с королём духа, а оттого ближе ему, чем брат. Мои деяния — его деяния, подобно тому, как движение хотя бы одного пальца — всё же действие человека. И повелел овладеть Храмом. Минна знала, что жрецы сильны, что в тайных помещениях полным-полно запрещённого для всех, кроме воинов короля и Тугкора, оружия, и что есть те, кто умеет с ним обращаться. Но молилась жрица о том, чтобы среди многих сильных нашёлся хоть один слабый. Слабый — лишённый сил настолько, что, призвав Всевышнего, будет способен воспринять Его силу. На четвёртый день штурма девушка увидела красное пламя и чёрный дым над Белыми стенами. Она ждала, что выжившие будут спускаться по реке — она убегала в чащу, где можно было укрыться на время. Но беглецов не было, даже мёртвых не выносили из Храма, пусть бы и в назидание восставшему народу. Наконец потянулись от ворот длинные повозки, укрытые чёрным, а впереди скакал всадник со знаменем Тугкора. И Минна решилась. «Что же я, — думала она, — буду прятаться в камышах, как дикая утка. От одной меня, без знамени Гнева, мало толку. С пустыми руками я такая же мёртвая, так же неспособна совершить то, что должна, как если бы лежала изрубленная на пороге Храма. Так что же я теряю, чего жду?» И стражи не было выставлено, и ни одного человека Тугкора не встретила она по дороге. Холм, на котором высился Храм, был гол, а все дома, словно бы спешившие к сердцу веры и так застывшие, были сожжены дотла. Жрица была осторожна. Сияние золотых аветийских глаз она скрыла под капюшоном и ступала по пеплу мягко, как кошка. Но, видимо, у тех двоих, неизвестно для чего вышедших за ворота Храма, были совиные глаза. И они разглядели серое на сером, мышь — в куче сора. Минна бросилась бежать, но они настигли и крепко схватили за руки. Затем сорвали серый балахон и увидели, что — девушка, и рассмеялись. — Боги послали охотникам дичь! Минна хотела кричать, но голоса не было. Один заломил ей руки за спиной, встряхнул грубо и держал крепко, а другой разорвал платье. И девушка возненавидела своё тело — его касались чужие, нечистые руки. Как она хотела, чтобы рядом оказался Гьорт! Он бы защитил… Но его сердце трижды перевернулось бы в груди от омерзения, жрица стала бы для него поруганной. Случись так, Гьорт бы запомнил и знал её такой до конца: жизнь пишет огненными словами в душах авет, и ни одна буква не сотрётся до конца времён. Ставр, не рассуждая, убил бы воинов Тугкора. А ей он бы помог дойти до реки, где вода смыла бы грязь с тела Минны, и для человека девушка была бы снова чистой. Память не пятнает ни плоти, ни духа. Память человеческая умеет обращать прошлое в ничто. Тот, что разорвал платье — он хотел быть первым — прижал Минну к земле. Девушке стало трудно, невозможно дышать, рот и нос забились пылью и пеплом. Отвратительный скрип песка на зубах. И скрип песка под подошвами — у самого уха. Насильники отпрянули от жрицы, как от чумной, а она осталась лежать, в оцепенении прислушиваясь к собственному телу, к бешено, больно колотящемуся в груди сердцу, к страху, невидимой иглой коловшему пальцы. Но как только она подняла голову, чтобы посмотреть на своего спасителя — поняла, что погибла. Не отвращение, не страх за свою честь и жизнь, но запредельный, уничтожающий ужас наполнил всё ещё существо. А ведь в полумраке его можно было принять за авету, пусть и Меньшего, лишённого золотистого сияния глаз. Если бы не волосы, чёрные и блестящие, собранные в узел и поднятые высоко — так никогда не делали мужчины-аветы. Тонкий, как у девушки, стан Тугкора был туго перевязан поясом, запястья – перевиты вязью татуировок. Бледное вытянутое лицо с высокими скулами и раскосыми глазами не было красивым – как не было и уродливым – но невольно притягивало взгляд. Так читают звёздное небо или руны — даже не разбирая всего, чувствуют за ними большее. Минна вскочила на ноги и едва устояла. Она не могла и не хотела представить, что с ней будет дальше, и знала лишь одно – что не спасёт никого: ни жрецов, ни авет, ни себя. Тугкор смотрел на девушку спокойно, не выдавая своих чувств. Точная копия своего беспощадного предка — завоеватель, которого не тронет ни чужая красота, ни чужое горе. Плавным, неуловимым движением он снял плащ и подал Минне. В приказаниях не было нужды: девушка сама последовала за Тугкором. Воля её была парализована, а ужас сменился холодным равнодушием к собственной судьбе. Запоздало Минна подумала о том, что Знамя, возможно, было вывезено из Храма раньше, а жрецы высокого посвящения ушли своими, ей неизвестными путями. Тугкор и Минна миновали разбитые ворота, прошли мимо Святилища. Ни звука не доносилось оттуда, но огни внутри горели, синие и холодные, как свет осенних звёзд. Минна не смотрела по сторонам, пока они шли, но вот они остановились у каменного дома с большими окнами и высоким крыльцом. Жрица узнала его: здесь жили ткачихи, семь добродетельных дев, со своей наставницей. У входа стояли стражи, безмолвные, как тени. Фигуры и лица их были скрыты мглой. Тугкора они не приветствовали, на Минну не обратили никакого внимания, и можно было подумать, что они спят на своём посту. Дом был чист и пуст — ни крови, ни гари. Слишком чист и слишком пуст, подумалось Минне— как если из него выгрести всё, принадлежавшее старым хозяевам и напоминавшее о них. Но в нём не убивали, в нём можно было даже спать. Тугкор провёл Минну на второй этаж, где пол был застелен ковром, а в углу стояла убранная кровать, сам же зачем-то вернулся к выходу. Девушка слышала, как он говорит с кем-то, но слов разобрать не могла: не речь, а жужжание ос. Она не двинулась с места, всё плотнее закутываясь в плащ. Ткань была грубой и колючей. Теперь можно было только молиться, но молитвы не шли на ум. Мысли гасли, как без воздуха гаснут свечи,но страшнее было молчание самой души. Тело можно погрузить в сон, опоив зельем — чужую душу можно сковать цепями своей воли, отравить ядом тайных слов, можно унести и схоронить далеко, и мучить там, пока не вмешается кто-то более сильный. Или сам Всевышний. Тот, кто владеет чьей-то душой, рано или поздно овладеет и телом. Из всех живых лишь Ставр, наверное, мог противостоять мощи Тугкора. Чужак из далёкой страны был сильнее духом, но потомок завоевателей ведал искусство, и так они делались равны. Каждый из них мог победить и был достоин победы. Тугкор вошёл неслышно. Он уже приготовился к ночи. Минна видела, что шея, грудь, руки его были сплошь покрыты татуировками, значения которых жрица не знала и знать не могла. Но, без сомнений, наносили их долго, причиняя муки, да и по прошествии стольких лет тело от них страдало и увядало. Но жило и непостижимым образом делалось крепче. Минна отвела глаза. Тугкор ждал, а она не могла, не могла уже ничего — ни сопротивляться, ни покоряться. Наконец разжала пальцы, и плащ сполз на пол, но ни шага навстречу мужчине девушка не сделала — как не попыталась и отстраниться — только слёзы бежали по щекам. Тугкор поднял плащ и набросил Минне на плечи. Мгновение его руки сжимали её руки, мгновение он смотрел ей в лицо. Что он сказал, девушка не разобрала, но с радостью бросилась на указанное ей Тугкором место в углу. Она легла на пол, свернулась калачиком – как собака или кошка, домашний зверь, и провалилась в чёрный сон. Снилось Минне, что она падает в Море, погружается всё глубже. Холодные токи воды обнимали тело, но от этого становилось только лучше. Она не хотела просыпаться, и когда вверху забрезжил свет, даже не подняла головы. Но сияние разгоралось всё ярче, тревожило, раздражало. Девушку потянуло наверх — силой неведомой и властной. Движение было лёгким и скользящим, как полёт, но Минна сопротивлялась ему, как только могла. Её обдало холодным ветром. Ноги стояли на воде, как на твёрдой земле, а вокруг простиралось стеклянное Море. Ни души не было в пустоте, открывшейся сверху, где прежде было небо. Ни птицы, ни солнца, ни луны, ни звёзд. Убоявшись одиночества, Минна вскрикнула и пробудилась. Было утро, сырое и зябкое. Тугкор, верно, встал рано, постель была пуста. Дверь в комнату отчего-то осталась приоткрытой, и Минна, лишь немного напрягши слух, могла слушать разговор внизу. Язык был ей знаком — смесь иноземного и исконного наречий, несхожих между собой, как день и ночь — на нём говорили арейджи, покорённые. Какая участь народа — таков и язык. — У меня нет ни малейшего желания проводить этот обряд, — горячо говорил Тугкор. — В нём уже нет силы и смысла. — Однако я вынужден снова повторить, — второй голос был по-старчески дребезжащий, но упрямства в нём было не меньше, — если ты, господин, повторил одно деяние Гемы Великого, то нужно повторить и другое. Только получив ключ от Храма, сможешь запечатать его. — Я сжёг его, и этого довольно. Мною он предан ничтожеству и без обряда. — Но если хотя бы один жрец остался на свободе, он в любом месте Моря и суши восстановит Храм, и ты ничего с этим не сделаешь. — Ни один из жрецов, бывших в Храме, не выжил, — уверенно сказал Тугкор. — Бывших в Храме, вот именно! — торжествовал его собеседник. — А как если кто-то из них бродит по королевству? — Допустим, ты меня убедил, — похоже было, что Тугкор задумался. — Что нужно для этого обряда? Сердце верховного жреца? — Увы, господин, нужен живой и покорный жрец… А если никто из них не выжил… — Всего-то! — внизу послышался смех – А жрица подойдёт? — Вполне. Разницы никакой, господин, не обязательно даже, чтобы жрец был высокого посвящения. Но он или она должны быть, непременно, господин! Где искать их станем? — Боги благоволят мне! — воскликнул Тугкор. — Жрица, выйди к нам, мы хотим посмотреть на тебя! И Минна повиновалась. Колючий плащ она оставила в углу, где спала. Прятаться и стыдиться уже слишком поздно, потому ни должно ли было явить последнюю смелость? Они пили ибг — утренний напиток бодрости. Тугкор выглядел счастливым и беззаботным, словно юноша, а не великий военачальник, правая рука своего повелителя, гроза и палач всех непокорных. Старик — его пухлое лицо Минна не могла и не хотела забыть после — казался учителем этого юноши, проницательным, строгим и имеющим власть над своим учеником. Однако обманываться не стоило. Старик, несмотря на своё иноземное платье, какие носят потомки завоевателей, был арейджа. Тугкор, даже и неподпоясанный, как сейчас, оставался его повелителем. — Да, — он хлопнул по колену, и Минна подошла к нему, села у его ног. — Смотри, Аксел. — Она – жрица Храма? – недоверчиво произнёс старик. — Она авета, это верно — видно по глазам. Но не все аветы – жрецы, господин, не следует этого забывать. Тугкор нахмурился. — Смотри. Жрица, покажи ему, вытяни руку. На разорванном рукаве ещё можно было рассмотреть вышивку — чаек, кружащих над волнами. Морской узор. Старик пожевал вялыми губами, но смолчал. Он мог бы возразить Тугкору и сбить его уверенность: морской узор не был ритуальным, и со жрецами его связывало только то, что не было запрета украшать им священные одежды. Но запрета оттого и не было, что узор принадлежал Старшим аветам, аветам за Морем, и в порабощённом королевстве никто, кроме жрецов Храма, не дерзнул бы носить его. — Твои боги благосклонны к тебе, господин, — признал старик. — Если она не жрица, то сестра или дочь Ульриха. — А твои боги – как? Благосклонны ли к тебе? — весело спросил Тугкор, забыв гнев. – Или ты придерживаешься аветийской веры? Любишь авет? — Не люблю, но любил бы, не скрою, — с достоинством ответил старик. — Если бы они были как фигурки в музыкальной шкатулке, танцующие, когда мы пожелаем насладиться музыкой и танцами! Если бы они жили лишь в песнях, услаждающих наш слух. Я бы любил их сильно и каждую минуту отдыха обращался бы к ним, а они бы украшали нашу жизнь. — Вряд ли они согласятся на такую любовь! — внимательные чёрные глаза Тугкора озорно блеснули. — Им же хуже. Ты спросил ещё о вере, господин, — видимо, он пожелал продолжить начатый до пробуждения Минны разговор. — Всевышний один — так я верую. Но боги твои — не пустые сказки, они ипостаси Единого. Так один алмаз имеет много граней. Минна хотела возразить, но тут же вспомнила, сколько в Храме говорили о Божестве милостивом и карающем. Вот и две ипостаси! Старик был, несомненно, учён и мудр. Но, говоря об аветах, он не лукавил — ради спасения своей жизни, как это делали многие — он действительно считал, что дивный народ должен остаться в истории, в живом настоящем ему не место. Видно было, что беседа с ним приятна сердцу Тугкора, и он прислушивается к советам мудреца. — Лучше бы тебе уступить проведение обряда Геме, — заметил старик. — Я не против. Он король, и это дело его достойно. Но ради всех богов, не заставляйте меня тащиться ко двору, — Тугкор поморщился, — в эту чащобу, куда он забрался. Я буду ждать его в столице. — Гема не любит столицы. Тугкор развёл руками — что поделать. Отпил ибга, зажмурился, наслаждаясь то ли его вкусом, то ли самим утром — утром победителя. — Будь осторожнее, господин, — предупредил арейджа, — при дворе и без того говорят, будто ты в сговоре со Ставром. — Эти люди лишились рассудка! — воскликнул Тугкор. Сейчас Минна была с ним полностью согласна. — Отнюдь, — покачал головой мудрец. — Пусть Всевышний наградит нашего короля долгими годами жизни… Но всё-таки он больше королева, чем король. Король воюет и правит – так говорят на моей земле. И в глазах воинов и простого люда ты, господин, становишься королём. — Глупая пословица. Воюет и правит! Побеждает и правит — это бы я понял. И неужели Гема верит нелепым слухам? — Гема — мальчик нервный и нежный, он легко верит всему. — Но ты-то знаешь, — Тугкор оскалился, — что мне не нужно его короны. Верховная власть — его, покуда наш мир не рухнул в Море. Когда мы пришли на эту землю, Гема Великий был старшим, а праотец мой Тугкор – младшим, и это сохранится. Большие владения, которые старший даровал младшему, я храню, но большего не пожелал бы. Ставра же я сокрушу ещё до первого снега. — Не смею сомневаться, — старик посмотрел на него с испугом — и было чего бояться. — Нравится мне этот Ставр. Сам того не желая, он подводит авет к гибели — и тем помогает им. И нам. — Что-то не пойму тебя, Аксел. И им, и нам — ты не заблуждаешься? — Не заблуждаюсь, господин. Аветы уходят так, как хотели бы их сказители — славно, смело. Уходят в песни, которые наши потомки, владеющие этой прекрасной землёй, будут с радостью и великим удовольствием слушать в часы отдыха от трудов. Я бы даже посмотрел, как они поднимут Знамя Гнева! — Лишь в песнях существует оно, — Тугкор передразнил тон старика, —и в ночных мечтаниях мятежников. — Нет. Сокрыто в Храме. — Нет, не сокрыто! Я сам проверял. Или ты думаешь, что я не заметил бы вещи такой силы? А вот всякого другого добра, такого, какого не полагается иметь добрым людям, нашёл предостаточно! Слёзы закипели в глазах Минны. Она-то точно знала, что Знамя существует, хотя и не видела никогда. Но если Тугкор, могущественный маг, не обнаружил его в Храме, значит, в Храме Знамени и нет. — Оно и не обладает особенной силой, — сказал старик тихо и серьёзно. — Не большей, чем любая другая работа человеческих рук. Особенность Знамени Гнева в том и состоит, что, не имея своих сил, оно пробуждает силы в сердцах людей и авет, смотрящих на него и выступающих под ним. Такова магия жрецов, сотворивших его! — Это не магия, а глупость, — фыркнул Тугкор. — Тогда любая аветийская тряпка может быть Знаменем Гнева! На неё будут смотреть, и сила пробудится в них. Конечно, пробудится! Особенно если долго смотреть. С большой неохотой Тугкор простился с мудрецом, после обратился к Минне. — Не хотел я этого, красавица, — он взял её за подбородок, чтобы и не подумала отвернуться, — ну да от тебя не убудет. Обряд проведёшь, ключи от Храма отдашь мне? И, не дожидаясь ответа, добавил: — Те двое, что едва не обесчестили тебя, были глупцами, и боги скоро заберут их беспутные души. Им очень хотелось, но они были недостойны насладиться твоей красотой. Однако в моём войске есть достойные, кто заслужил тебя. Славно служили они мне, славно и пали, и за это я подарил им новую жизнь. Если откажешь мне в обряде, я разбужу их и отдам им тебя. Тонкий, как комариный, писк, звук наполнил уши Минны. Тогда же в дом вошёл один из безмолвных стражей Тугкора, и жрица впервые столкнулась лицом к лицу с упырём. — А можно ли мне попрощаться со своими братьями и сёстрами? — попросила Минна, едва не плача. — Сейчас? Хорошо. Разумеется, — Тугкор был доволен, что девушка покорилась ему. Он не придал значения тому, что его, могущественного мага, господина над многими людьми, перед которым склонялось целое королевство, вдруг порадовала — словно могло быть иначе! — покорность одной пленницы.