Прежде, чем идти дальше, мы должны были понять, кто мы есть — это определяет путь. Зорко Ар-Нелл, из лекций.
Корреспондент: Расскажите нам, что вы чувствуете сейчас. Всё-таки это Лои, град нашей славы, град аветийского единства. Вилмар Ар-Нелл (сбивчиво): И будет аветийским снова, и таким останется навеки. Я горд тем, что участвую в его возвращении.
Той весной высоко поднялось Знамя Гнева. Прежде, чем показалась трава, покрылись луга за Лои, словно цветами, белыми шатрами. Приходили аветы, домами и общинами — не только воины с отважными девами, взявшимися за оружие, но и также и жёны с детьми. И всякий понимал, что тем оказывалось королю величайшее доверие, ибо в век рабства мало рождали аветы детей, а рождённых берегли более всех сокровищ земли и неба. Верили аветы, что найден наконец и открыт им путь к избавлению и новой жизни. С людьми было по-иному. Обездоленные, отчаявшиеся, одинокие, они искали не свободы, что и так была у них, дикая и кровавая, или величия, но хоть какой опоры. И золотая звезда стала светочем в их тьме — однако не лучшим и не более ценным для них, чем любой другой. Между чудом Всевышнего и волей сильного человека не видели различия, и печалился о том Гьорт. — Не смею сомневаться в тех смертных, кто был с нами от начала, — говорил он Ставру, — но чего можно ждать от арейджи? Всё им едино — что захватчик правит ими, что аветийский король. Разбойники и убийцы, и в тебе видят такого же, подобного себе. Ставр не спорил с другом своим и советником и никогда бы не открыл ему, что для Лира — и Берда, и Дамира, для Амсена и Трура, только оправляющихся после всех испытаний — и для многих ещё он по-прежнему вождь. Живущий ради сражений и славы, ради песен о подвигах, разделяющий со своими воинам радость побед и военную добычу, щедрый на дары и скорый на гнев. Но долго ли будет им, если с каждым днём тают его силы? И королём благословенного Острова, в блистающем чертоге восседающим и творящим суд, тоже быть ему недолго. Потому в скитальцах, потерявших дома свои, всю жестокую и беспокойную зиму бродивших в лесах и пустошах, видел теперь Ставр словно отражение своё. Был среди них один арейджа именем Амарт, лицом смуглый, со взглядом тяжёлым, но светлым. Ещё раньше, чем объявился на Острове Ставр, убил Амарт вельможу Гемы, хозяина многих земель, расхитил дом его и укрылся с товарищами на севере — далеко от Моря, в дебрях у истока реки Сестрички. Там жил он, ничего не зная о войне, пока не потревожили его селение упыри. — Сыт я всеми королями и владыками, — не скрывал он, — и лучше на голых скалах иметь дом, но твой он будет, чем чужое поле возделывать и отдавать плоды тому, кто не создаёт, но отнимает. Кто бесчестит жён и дочерей на глазах мужей и отцов их. И если объявился тот, кто воздаст людоедам и насильникам, чернокнижникам и кровопийцам, то долг всякого свободного — поддержать его. — Значит, не станешь ты клясться в верности нашему королю? — Гьорт был взбешен его речами. — Я клянусь лишь в том, что готов отдать жизнь ради кары для тех, кто позабыл честь и законы Всевышнего, но не будет никакой власти ни над домом моим, ни надо мной, ни над дочерью моей, пока я жив. И отошёл Амарт на шаг, и достал из-под плаща мешок, и высыпал перед Ставром застёжки в форме крылатого змея, которыми скрепляют воины Тугкора одежды на левой стороне груди — не меньше двадцати, тускло блестящих в утренних лучах. — Огню я предал их нечистую плоть, и больший огонь готов обрушить на нечестивцев и кровопийц. — Ну а готов ли ты, друг, — спросил тогда Лир, — подчиняться Ставру в сражениях и во всём, что касается нынешней войны? — На это, — отвечал Амарт, прямо глядя на короля, — охотно соглашусь. — Добро же! — Ставр встретился с ним взглядом, и радостью озарилось его лицо. — Пусть живёт ваше селение, и я не вмешаюсь в его дела, если только не понадобится защитить притесняемого. И все поля, которые возделываете, вашими пусть будут — не возьму с них плодов земных. Но если пожелаете перейти в другие места и там поставить дома, то от каждого отдадите столько, сколько прочие отдают мне. Не потому, что жадно сердце моё, но потому, что я защищаю и храню и земли, и живущих на них. Мечи моих воинов ограждают их от злодеев. — И это справедливо, — сказал арейджа. В подтверждение своих слов и он, и люди его вкусили по щепотке праха земного — обычай, вызывавший презрение авет, но, вопреки слухам, древний — старше завоевания, старше династии полуавет и с чужеземными поверьями никак не связанный. Ставр же клялся на своём мече. Недоволен был Гьорт, неприветливы были аветы к пришельцам, да и люди Ставра не спешили признавать Амарта своим. Часто омрачались из-за того мысли короля, но всё же доброй для верных его была та грозная весна. Надежда коснулась застывших сердец, а над местами страшных казней — беззаконных и жестоких убийств, совершённых завоевателями — в час перед рассветом впервые за долгие века вместо бесплотного плача слышали такое же, как бы сходящее с небес и поднимающееся от земли, радостное пение. Обратились в то время к истинному королю аветы колена Ксандра и Ясне, жившие по всему западному побережью Острова. Рыбаки и торговцы, многочисленны были они и упорны в труде, но среди своего народа почитались изгоями, ибо не сражались никогда и Храма не почитали, по-иному славя Всевышнего. Умели те аветы наживать добро и принесли Ставру много серебра, на которое можно было купить оружия и всего необходимого для войска. Только не покупается на серебро милость короля. И даже мудрое слово Гьорта о том, что увеличат силы восставших дети Ясне и Ксандра, не обратило бы к ним сердца Ставра, если бы не Маглор, происходивший из того колена. Он не просил за своих родичей, но, хотя бы и не желая того, стал для них примером. И пожелали изгои такой же славы себе, через службу Ставру хотели стать аветами среди авет, как было до завоевания. Маглор радовался воссоединению с ними, но более — тому, что окончилась для него разлука с Марилой, прекрасной девой, тонкой и гибкой, как молодая лоза, тихой и задумчивой, словно дикий, на камнях выросший, цветок. По аветийскому обычаю они, принадлежавшие к одному колену, считались братом и сестрой, но, к ужасу и проклятию жрецов, изгои разрешали такие браки. Видя противоречие закону, Маглор обратился к Минне. Королева звала мужа для совета, но Ставр позволил ей судить одной: — Ибо ты жена, и всё, что связано с продолжением жизни, да будет решаться твоей волей. Минне любезен был Маглор, а Марила была одного с ним духа. Потому владычица позволила аветам сочетаться браком. Но на берегу Моря Маглор и Марила поклялись друг другу в верности — и дали обещание соединиться как муж и жена после того, как победит восстание и станут аветы свободным народом в свободном королевстве. Немало удивилась их решению королева. — Смотри же, — сказала она Мариле, когда ушёл к воинам Маглор, — между двоими всё да будет по согласию, но как бы ни вышло беды, что не останется от твоего возлюбленного в этом мире ни дочери, ни сына. Наше дело — хранить жизнь, чтобы кровь, наша и мужей наших, не умерла и после нашей смерти. — Странно мне, госпожа, слышать такие слова! Если любовь моя погибнет в бою, то как я останусь жить? — Велико горе, но жизнь всегда сильнее. Ради дитя станешь жить. — Не стану, — печально посмотрела на Минну авета. — Я люблю Маглора больше всего на свете. Королева взяла её за руку, будто сестру. — Тогда тем более, из любви к мужу станешь растить вашего ребёнка, в нём продолжение его будешь видеть. — Не понимаю тебя, владычица, — призналась Марила, открытостью этой снова напомнив Минне Маглора. — И объяснить не умею. Дорог мне мой возлюбленный, и без него нет ничего для меня в этом мире. А кровь его живёт в колене его — много братьев и сестёр у нас. А сын или дочь, что могли бы родиться после его — страшно подумать, страшнее сказать! — смерти, всё же не он. Его, вселенную целую преображающего для меня, ничто не заменит. И подумала Минна тогда, что верно говорили, будто аветы колена Ясне, отвергнутые всеми, сохранили подлинно аветийское понимание любви и союза любящих. Которое она сама разделить не могла. Королева подарила Мариле узорчатый пояс и ленты для волос, и покрывало с морским узором, но близки женщина и дева не стали. Охотнее Минна проводила своё время с Орелен. Хоть та и не могла отвечать ей свободно, королева авет и людей чувствовала, что чужестранка понимает её лучше, чем кто-либо другой. И когда от полудня до восхода бледной, потерянной луны оставались они вдвоём для трудов женских, думалось Минне, что так же, как они сейчас ткут полотно для паруса или шатра, долгие месяцы будет ткаться в ней новая жизнь и будущее королевства, за которое проливают кровь достойнейшие из авет и храбрейшие из людей. Скорее желала она увидеть то будущее. Увидеть живыми глазами — прежде, чем навсегда закроются они, и павшими звёздами канут в бездну.***
Долог, труден и опасен был путь авет колена Эрика и Морвенны от восточных нагорий до западного побережья Острова. Вождь разделил их на малые отряды, передвигавшиеся скрытно, под покровом ночи. В назначенный час, когда, не видя друг друга, приблизились они к Лои, заиграли одни из авет на свирелях, ударили в бубны, подавая знак, и так же отвечали им другие, и третьи, и остальные. И вся долина, озарённая утренним солнцем, наполнилась весёлым громким шумом и звонкими голосами. Король и королева встречали их, и множество любопытных собралось тогда за городом. Знали о потомках Эрика, что отчаянно-храбры, беспокойны душой и непокорны те, никогда не оставляли борьбы с завоевателями. Когда же становилось совсем горько, то укрывались в пещерах, чтобы, залечив раны, снова выступить и досадить врагу. Но также говорили о них, что нападали аветы из засады и больше думали о добыче, чем о мести и освобождении. И что слишком много брали у завоевателей — сначала только носили отнятое у них оружие, а потом взяли и покрой платья, и украшать стали так же, и аветийской карне — терпкому отвару трав — часто предпочитали ибг. Верно, слишком многого ждали некоторые от них, и потому, увидев, разочаровались. Ибо выглядели аветийские воины как сборище юнцов, притом невеликое. Дивный народ не знает старости, но, вступая в пору зрелости, приобретает особые благородство и стать, проявляющиеся в каждом движении — если смотреть глазами — и в поступках, обдуманных и сердцем утверждённых. Юность же сыновей Эрика, представших в то утро перед Ставром, была юностью человеческой. Трепетной, ненадёжной и потому опасной, как пламя на ветру — как знать, не обратится ли пожаром, не разбирающим, кто свой, а кто чужой. Ни женщины, ни девы ни одной не было среди них. Герке, аветийский вождь, выступил вперёд, и увидели все, что лоб и виски у него выкрашены в красный. Ставр знал уже, что по обычаю завоевателей так обозначался проливший родную кровь, но, словно ничего не заметив, приветствовал авету поцелуем мира. Минна стояла рядом, бледная, с глазами, полными золотого света, и, когда повернулся к ней Герке, спросила его: — Удалец с восточных холмов, с которым я делила хлеб и кров, скажи, почему не с вами твой старший брат? Погасла улыбка Герке, ясная и застенчивая. Авета вздохнул и опустил глаза. — Нет в живых брата моего, госпожа. Ставр ждал, что Минна спросит ещё, но она молчала. По разумению короля, и первого вопроса задавать не стоило. Герке не прятал своего преступления, род не осудил его и даже почитал вождём, колено Эрика ещё не присягнуло Ставру — так как же тот мог вмешаться? Тем более после того, как мирно встретились они. Если уж так хотелось ей узнать, в запальчивости думал Ставр — и алое пятно расплывалось на его правой щеке — что произошло между знакомыми ей аветами, то ничто не мешало ей позвать Герке для беседы позже. — Права ты, госпожа моя, что желаешь знать, — провозгласил король, — не имеете ли вы, славные аветы, какой вражды между собой. Ибо мне не нужны раздоры в моём стане. Станем искать мести друг у друга — и враг легко одолеет нас. Лир, бывший тут же, возле своего короля, чуть заметно усмехнулся. Проклятого старика аветийские споры всегда забавляли, а забота о мире между ними не лежала на его плечах вечным грузом. — Нет никакой вражды, — один из авет колена Эрика стал рядом с вождём, простёр руку, будто пытаясь оградить его от неведомой угрозы. — Герке Братоубийца — наш владыка, и мы преданны ему. Мы поклянёмся в верности тому, кому поклянётся он, и станем служить ему и сражаться за свободу, как прежде. — Сражаться в поле и умирать в поле, — добавил Герке, — отныне так. Довольно нам скрываться — не зря же воссияла золотая звезда и увела нас так далеко от дома! В чёрных, тяжёлых и плотных — впору дружине Тугкора такие! — одеждах с узорами ломаных линий, далёких от плавности волн, с усыпанными драгоценными камнями поясами, они словно и не были аветами. Карие глаза их были ясными и блестящими, но немного несли в себе священного золота. Иные из сынов Эрика поднимали волосы, как мужи народа Тугкора, а иные вместо аветийских покрывал — мужские всегда короче и уже женских — носили на головах колпаки, схожие с теми, что отличали приближённых Гемы. — Я готов рассказать о своём брате, — спокойно сказал Герке, — о том, как он умер. Аветы его колена переглядывались между собой, и ропот пошёл между ними, как волны по Морю. — Ты вовсе не обязан этого делать, — вмешался наконец Гьорт, — господин. Однако лучше будет, если между нами не будет недомолвок. Как всегда, нужные слова были им произнесены в нужное время. Герке опустил голову, но это не было жестом покорности, сожаления или скорби — лишь указывало на его сосредоточенность. — Старший брат мой, Аркелл, был первым среди нас. Ты знала его, Минна, — удивительно, сколько можно передать, лишь произнеся имя! — Всё колено наше сражалось за светлую королеву Идунн, но, когда она потерпела поражение, вернулись мы к прежней жизни. Снова не давали покоя недругам, снова проливали их нечистую кровь и возвращали отнятое у нашего народа. И умирали в застенках, если удача оставляла нас. Но враг теснил, и всё больше наших братьев и сестёр оказались под его рукой. Они продолжали помогать нам, сражающимся — кормили, укрывали, передавали тайны, которые удавалось разузнать. Уже тогда между мной и Аркеллом были споры — я хотел совсем сбросить завоевателей с холмов, чего бы то ни стоило нам, а брат говорил даже о возможном договоре. Но согласие ещё не было нарушено — пока не увидели мы зажёгшуюся на небе золотую звезду. На этих его словах Минна спрятала руки в складках платья, и Ставр видел, как сжались её кулаки. — Я понял, что это знак свыше, — продолжал Герке. — Нам нужно было взяться за оружие и следовать туда, где она зажглась. Я знал, что возле Лои истинных авет не найти, но полагал, что, может, нужно будет плыть оттуда к Ульриху — или Ульрих уже в Лои. В любом случае, мы понимали, что наше время пришло. Аветы за его спиной зашумели, подтверждая правоту своего вождя. — Но брат был против. Он отговаривал нас уходить, убеждая, что завоеватели властвуют над нашим Островом, что мы придём прямо к ним в лапы и себя погубим. Я сказал, что он может и остаться — всё равно часть нашего колена, особенно жены и дети, будет ждать нас в холмах, и нужно их защищать. На это он объявил, что и я не уйду, и за собой никого на муки и верную смерть не поведу. Но я продолжил собирать народ, и на следующий день брат снова пришёл ко мне, снова уговаривал не поддаваться искушению и остаться. И объявил, что если я так хочу умереть, то он выдаст меня и тех, кто со мною уверовал в знамение, завоевателям. Я подумал, что он лишь пугает меня, но он вышел со двора и направился вниз, в долину. Я бежал за ним, я просил его остановиться. Я заклинал его не позорить себя и не предавать наших братьев и наше дело. Я напоминал ему, что при несогласии нужно созвать совет, чтобы вместе решить, как поступить. Но Аркелл был упрям — и ещё мне показалось, что слишком привычна его ногам была та тропинка вниз. В восточных холмах все мы носим мечи — и мой меч тогда избавил меня и моих товарищей от мук и смерти, а моего брата — от предательства. И он остался лежать у тропы, а я, окрасив лоб его кровью, пошёл в пещеры к братьям, уже готовым к походу... Тело Аркелла мы, положив на покрывало, отнесли женщинам, и ушли прежде, чем оно успело распасться росой. Сестра прокляла меня — и она же осталась хранить наш дом... — Гудрун, — с тоской произнесла Минна, — славная! Но скажи, Герке, неужели нельзя было... По-другому. Связать Аркеллу руки, заточить в пещерах... — Невозможно, госпожа. Он не слабее меня, чтобы я мог спеленать его, как младенца, — объяснил авета. — Да и где держать его потом, и как? Чтобы он внёс смуту, а то и нашёл себе единомышленников, которые бы погубили бы наш поход? — Да и годится ли, — воззвал к её благоразумию Гьорт, — держать родного брата пленником? По правде, Ставр тоже не находил поступка Герке бесчестным. Скорее уж следовало осуждать Аркелла — как можно даже помыслить о том, чтобы предать свой народ и выдать родного брата на муки! — Благодарим тебя, Герке Братоубийца, — прозвище было хоть и страшным, но всего лишь прозвищем, только лишь словом. — Я король авет и людей, и Минна — моя королева. Я бился с Тугкором — она смирила Море и зажгла звезду для всех, кто желает свободы. Я покарал Ульриха за вероломство и отнял его корабли — и теперь я здесь, в Лои, что будет первым городом, пока мы не возьмём святую Мисаху, аветийскую столицу. Я буду сражаться до конца — до победы или смерти. Желаешь ли ты, желает ли весь твой род присоединиться к моему воинству, признав меня правителем? Ты волен сам определить свою судьбу — равно и каждый из пришедших с тобой. Герке внимательно выслушал его, потом бросил взгляд на Минну — один единственный, будто случайный. И преклонил колено. Удалец с восточных холмов. Мальчишка, какою мерою ни мерь, однако же успевший омыть руки не только в крови врагов, но и в крови родича, что для всякого аветы ближе отца. Клятва Герке была бессловесна, беззвучна — его дела, сам его путь были лучшим подтверждением его намерений, чем любые слова. Но со своей стороны Ставр всё же перечислил то, что перед Божеством и народом обещает Герке — определить ему владение, дать защиту и в случае нужды — суд. И на завершающее, заветное «до последнего вздоха» горячо отозвался Герке: — И далее! И аветы колена Эрика громко повторили эти слова.