От гнева и воли

Золотая звезда проводила их до границ Леса. И, воистину, без её благословения не решились бы аветы, и люди не ступили бы в царство холода и мглы, под деревья, помнящие поход Гемы Завоевателя. Листья их, едва распустившись, усыхали, серые и вялые, и старые шрамы вздувшейся сетью покрывали стволы и ветви. Смерть здесь примешивалась к жизни, обращая её в нечто, самой себе и миру чуждое. Не-жизнь, тяжёлый сон без надежды на пробуждение, полный собственного тайного движенья и страшных чудес. Тропа, невидимая глазу, ложилась под копыта лошадей. Вела ли она к Гли-Шилет, никто знать не мог — оставалось только довериться ей. И беспокоен был Тойво, ехавший впереди. Много оберегов, знаками Моря и сущего над ним украшенных, нёс он с собой, но сильнее их всех был древний Лес. Густой туман, клубившийся вокруг, не в силах были рассеять ни огонь фонаря, ни даже сияние аветийских глаз. И, как свет, гасли здесь все живые звуки. Не выдержал Дамир. С северных берегов увязался за ним страх перед упырями, и мертвящее безмолвие дало ему добрую пищу. Громко закричал воин, призывая товарищей взяться за оружие и защитить себя. Напрасно увещевал его кроткий Маглор, и зря взывал к его благоразумию Лир. Не своим голосом кричал Дамир, и страшными, нечеловеческими казались в тишине эти крики. Такие раздаются в закатный час над заросшими дикой травой пепелищами, когда погибшие кличут живущих. Ставр приблизился к Дамиру, чтобы отнять у того меч, но не успел. Минна вдруг спрыгнула с лошади, направилась в глубь чащи, и уже к ней, встревоженный, обратился король: — Что случилось? — Ничего, что должно нас беспокоить, — не обернувшись, ответила она. — Я лишь желаю идти вперёд. — Опасно, госпожа, — предупредил Тойво. В левой руке он держал шестикрылого орла, вырезанного из жёлтого дерева. Образ Гнева — как на знамени восставших. А Маглор, спешившись, бросился за Минной. — Ты не поможешь мне, — сказала она. И, сбросив сапожки, дальше пошла босая. — Помнишь ли ты гимн нечаянной радости? — строго, как властью облечённая, спросила жрица. Неясно, к кому обращалась она, но ответили сразу и Ставр, и Маглор, и Амарт, неведомо откуда знавший священную песнь. — Помню и забыть бы не смог, никогда и ни за что. Она кивнула и запела, и три голоса — один звонче и выше, два погрубее — поддержали её. — Среди зимы наступила весна, и солнце взошло в полночь! И снег бежит от золотых лучей глаз моих, и цветы расцветают, не боясь боле… И там, где проходила она, на глазах воинов прорастали и расцветали белые цветы. Ветви выгибались навстречу Минне, загорались изумрудом листья, стряхивая блёклое, ветхое, наливаясь пламенем жизни. Полумрак таял, и нежен был свет зари, пробившийся сквозь сплетение ветвей. — Ты не боишься больше? — спросила Минна ошеломлённого, притихшего Дамира. Ставр, кое-что понимавший в магии, видел, что жрица не просто приносит в Лес весну. Не только дарит силы деревьям и травам, но и уничтожает заклятия, что до сих пор сковывали чащу — не морозом, но чарами. Минна снова пересилила чужое колдовство, но стоило ли удивляться? Только сединам мужа она никак не могла помочь и плакала от собственного бессилия. Тогда он утешал её: должно ли печалиться о золоте волос, когда подлинное золото — много бесценного золота, дороже и чище того, что идёт на украшение жён и оружия — он оставил на полях сражений, на раскисших дорогах бегства и на бесплодном берегу, обдуваемом холодом? Люди — две тени высокие, два мрачных силуэта — появились словно из ниоткуда. Лица их были скрыты повязками, и луки наготове, и стрелы нацелены в Минну. Женщина не прервала песни. И лук одного из лесных призраков покрылся молодыми побегами и цветами, подобными тем, что расцвели на лесных полянах. В страхе человек отбросил его. — Ну и чего же ты испугался? — спросил его Ставр. — Сильви, друг мой Сильви! — Не люблю колдовство, — названный по имени стянул повязку. И этот жест его был яснее слов, выдавая раздражение, колючее недовольство. То, что не отразило его лицо, пустое — как одежды лесного гостя на аветийском Величании. Авета бы сказал, что Сильви только вступает в пору зрелости, человек — что Сильви стар. И оба были бы правы. Взгляд ярко-зелёных, будто весенняя листва, глаз Сильви был мягок и глубок, но какая глубина сравнится с бездной Моря? Это смертная кровь чувствует, что смотрели те глаза на белый свет многие столетия, и ужасается тому. Столетия — пыль для аветы. — На твоём Лесу столько заклятий! — заметил Ставр. — Если колдовство тебе не по душе, то тебе лучше бы его покинуть. — Ни за что на свете! Здесь был мой дом. И домом был мне ещё тогда, когда не совались сюда колдуны и ведьмы — то из авет, то из заморских захватчиков. — Старик ты, Сильви, — король улыбнулся. — Позволишь ли нам ехать через твой Лес? — Однако твоя голова седа, не моя, — просьбы Ставра Сильви словно не услышал. — В седине ли дело? — вмешался Лир. — Никогда не думал встретить на Острове кого-то вроде тебя! Сильви развёл руками — в одной коротко блеснула сталь. — Кого только не встретишь в наши дни, — лицо его покраснело, дышал он тяжко и часто. — Смертный, ставший королём авет. Его советник, ещё больший чужак для земли нашей, чем сам король. Святая ведьма. Мятежник от мятежников, вдруг решивший послужить королю. — В самом деле, — согласился Ставр. — Удивительное время! Однако мы не для бесед пришли сюда. Дашь ли нам дорогу и дозволение достичь зелёных стен? — Вы не нуждаетесь в моём разрешении — с вами же ведьма, — Сильви посмотрел на Минну. Женщина подошла к нему — бесстрашно, близко. — Вежливость требует от нас спросить твоего дозволения, — голосом сладким, как мёд, говорила она. — В котором мы, впрочем, совершенно не нуждаемся. — Ты и прежде ни в чём не нуждалась, с твоим-то отцом, дочка арейджи, — учтивость Сильви была так же ядовита. Никто и никогда не смел попрекать Минну её происхождением. Никто и никогда, если дорожил своей жизнью. Но и будь она дочерью вольного, а не арейджи, разве знала бы она столько о мире и Божестве, разве читала бы так легко и аветийские склады, и заморские руны? А иначе — как стала бы королевой авет и людей, сердцем и святыней всякого сражающегося за свой народ? Никогда прежде Ставр не задумывался, как чудно бывает на свете — чтобы из неволи рождалась свобода! — Была я старшей дочерью могучего мужа аветийского города, — гордо сказала Минна. — Но с той поры, как ушла я из дома, отец мой — Всевышний. Никто не прогонял меня и не оспаривал моё первородство, потому жертва моя Ему велика и угодна. — А я не молюсь богам, — бросил Сильви, — и жертв не приношу. Оставь мой лес, ведьма. Ты и представить не можешь, какие силы дремлют в нём. Пусть в твоей родной Митхимляне цветут шламиры — здесь должно им спать. — А тебе — бродить среди спящих, — жрица опустила взгляд. — Разве ты этого хочешь? — Того, чего я хочу, ведьма, ты мне дать не можешь. И ты, король авет и людей, вовек не отблагодаришь меня за мои деяния и мою помощь. — Если ты сделал что-то, чему нет цены и достойной награды, — вступился за Ставра Лир, — стало быть, сделал это для себя. Таких слов не слышали никогда ни Лес, ни Море, ни Остров целый. Подвиги совершались ради славы и чести. Если уж не своей, то господина. Благие дела — для спасения души, ибо так повелел Всевышний. И никто из бывших со Ставром не мог припомнить, что делал нечто из чистого желания, без оглядки на высших или равных себе. Совсем рассвело, но недолгим было время ясности, и день словно не наступил. Не мгла и не туман — тонкое и белёсое заполнило воздух, мелкой пылью осело на траве и цветах. — Не буди, — снова попросил Сильви, заметив волнение Минны. — Умрут, — прошептала она. — Уснут, ведьма. Уснут. Ставру жаль было увядающей красоты, чудесно дарованной им в этом беспросветном месте, и пообещал он в сердце своём, что однажды возвратит Лесу жизнь. Как возвратит — об этом следовало поразмыслить. После победы. — Мы идем за Тугкором, — напомнил Амарт. — Напрасно идёте, — пустое лицо Сильви в свете дня размывалось, теряя черты. — Крылатый змей оставил Нелл. — Нелл? — переспросил Тойво. До этого он молчал и всё смотрел на обереги. Воля, заключённая в них, не перенесла ночи, и были теперь то лишь дерево, железо и золото, не способные ни защитить, ни предупредить о беде. — Нелл — это башня, — сказал Сильви. — На старом языке. — Но это не наш язык, — авета не понял его. Но ничего более не сказал хозяин Леса. — А почему мы должны верить тебе? — воскликнул Амарт. — Что он вообще был здесь? — Вам позволительно мне не верить, — Сильви отошёл к товарищу, ждавшему его под деревьями. — Но сначала пришли сюда два мертвеца, один нёс другого на спине. А затем засверкало в Нелл, но с заката она пуста и безмолвна. — И всё-таки мы войдём в Гли-Шилет, — решил Ставр. — По твоей воле. Сильви не ответил, махнул рукой — на прощание. — Как ты вообще с ним встретился, господин? — спросил Дамир Ставра, когда две тени растаяли вдали. — И как ты добился того, что он тебе служит? — Он не служит мне, — поспешил объяснить король. — Просто недолюбливает захватчиков. Я с Эвелом, было дело, скрывались в его лесу. Сильви мог убить нас, приняв за разбойников, но вместо этого помогал: делился хлебом и показывал тропы. И после я не забыл его, щедро одарял, и так креп наш с Сильви союз. — А кто он вообще такой? — хмурился Тойво. — Не авета, в магии не сведущ, но и не так прост! — Он человек, — сказала Минна. — Только дано ему прожить тысячу жизней, прежде чем смерть заберёт его навсегда. — И при этом никогда не достичь желаемого, — добавил Ставр. — Я бы свихнулся давно, — признался Лир. — Прозябать тут, пока твои братья без тебя пьют мёд в небесном чертоге!

***

Гли-Шилет была построена из редкого зелёного камня, и воинам показалось вначале, что поднимаются впереди холмы — живые после мёртвого Леса. Красиво здесь будет, когда всё зацветёт, подумал Ставр. Может быть, ему прислать сюда аветийских мастеров, чтобы они укрепили стены, обновили башню, Нелл — словом, возродили прежнюю красу и славу древнего места? И затем подарить Гли-Шилет Минне. Опасно обделять Сильви, но отдавать тому крепость не имело смысла — не войти ему туда. Никогда и ни за что. С соседством ведьмы хозяину Леса придётся примириться. Всё же оно лучше и спокойнее, чем соседство Тугкора. Когда-то крепость окружал ров с водой, но за века обмелел он, зарос осокой. Отряду Ставра не понадобилось моста, чтобы пересечь его. Как и тарана для прогнивших ворот. От великого чертога Гли-Шилет осталось одно основание, и наклонилась, словно скорбящая, почернелая, ветхая башня, некогда славная Нелл. Без колебаний вошёл в неё Тойво, и Ставр следом, но не нашли там ничего, что могло бы помочь или как-то пригодиться. На первом этаже разложен был очаг, и пепел в нём ещё не остыл. У него остался авета, а король поднялся в верхние комнаты, тесные, как голубятни, открытые всем ветрам — стёкол не было в высоких окнах. Пусто. Если бы Сильви мог, то запутал бы Тугкора на лесных тропах и пленил его — в ненависти к завоевателям хозяин Леса не уступал аветам. Но Крылатый змей благополучно возвратился к своему войску, и Ставру надлежало поступить так же. У выхода из башни ждал Ставра Амарт. — Господин, ты должен это увидеть, — голос его дрожал, — должен пойти со мной. Если бесстрашного Амарта что-то и могло напугать, то не шорох в кустах и не тень на камнях. Но не меч, а фонарь держал воин в правой руке. И было что-то в его лице, убеждавшее лучше слов. Он привёл короля ко груде камней между руинами чертога и внутренней стеной крепости. Ставр прошёл бы мимо, но когда Амарт указал, то и король увидел, что навалены камни на каменную же плиту. А плита потревожена, сдвинута с места ровно настолько, чтобы приоткрыть чёрный провал под ней. — Там лестница, — сказал Амарт. — Ты спускался туда? — Ставр склонился над плитой, прислушался. Где-то внизу журчала вода. — Да, — кивнул Амарт. — Там ничего опасного, но... Но ты должен, господин. — Должен? И, снова посмотрев в его лицо, король определил наконец для себя, что в нём, что в ясных, блестящих глазах бередило, задевало сердце — сочувствие. Живое, полное, искреннее сострадание чужой и страшной боли. Чтобы не пришлось Ставру ползти, как змее, по лестнице, помог ему Амарт оттащить плиту от провала. Затем — отдал фонарь. — Я буду ждать здесь. Тебе ничего не угрожает, господин, — Амарт словно оправдывался. — Я верю тебе, — ободрил его Ставр. Пахло тленом, и чем дальше, чем ниже по скользкой, поросшей мхом лестницей, тем сильнее становится запах — дух гнили и нечистоты. Авета повернул бы назад, опасаясь осквернения, но Ставр помнил печальное лицо Амарта — и шёл вперёд. Пройдя под каменной аркой, король оказался в чертоге, что не мог быть ничем, кроме как последним приютом гли-шилетских мертвецов. Но странный то был склеп! Аветийские погребальные покрывала лежали здесь на вырубленных из камня гробах, полуистлевшие от времени и сырости. На ржавых цепях свешивались с потолка светильники — на шесть, девять свечей, догоревших много веков назад. Струилась вода, заливая пол, ледяной холод бросался в лицо, хватал за руки. Ставр прошёл между рядами гробов. Те, кто лежал в них, умерли давно и были бесскверны и безмолвны. — Ставр, — кто-то позвал его по имени. Опасно отвечать на неизвестный зов в убежище смерти, и Ставр не стал. Вместо этого он ускорил шаг. У глухой стены остановился, прислушался. Голос позвал снова, громче и отчаяннее. Ближе. Ставр подошёл к последнему гробу, открытому. К горлу подкатило — он закрыл нос и рот ладонью. Мысли короля не успели сплестись в узор, слёзы не успели обжечь глаза, а с губ уже слетело: — Гьорт… Он и сам не понимал, как ему удалось узнать верного друга и соратника. Ни лица, ни взгляда прежних не осталось — с половины лица кожа была содрана, в засохшей крови и грязи, изрезана другая половина, а на месте глаз зияли две глубокие раны. Авета протянул королю руки, и Ставр поднял его из гроба, в холодных водах подземелья омыл его тело. Тих и покорен был Гьорт. На руках Ставр вынес его из склепа, прочь от костей и покрывал, от святынь и нечистот. У лестницы, где посуше, расстелил король плащ и уложил на него друга. Легко-легко, едва касаясь, провёл рукой по изуродованному лицу, по слипшимся от крови коротким волосам — и куда только делись его аветийские косы. Негромко позвал по имени. Гьорт застонал. — Я так ждал тебя, Ставр, так ждал… Там так темно. — Темно, — согласился король. — Я не о темноте подземелья, — авета попытался поднять голову, — и не о глазах моих, которых нет. Есть тьма другая — не просто отсутствие света, но сущность, свету и жизни враждебная. И она объяла меня, пленила и ослепила мой дух. Она пожирает меня, и скоро я буду полностью принадлежать ей одной. — Не позволю, — Ставр взял его за руку, — не отпущу тебя. Не отдам этой тьме. — Не дотрагивайся до меня — не оскверняй руки короля. Я должен был умереть давно, но мне хотелось услышать твой голос. Я не заслуживаю твоего прощения, потому и умолять о нём нет смысла. — С чего бы тебе искать у меня прощения? — удивился Ставр. — Напротив, это я должен просить его у тебя. Ведь это я тебя не уберёг. Пальцы Гьорта не чувствовали, как живые, своей силы: авета впился ногтями в ладонь друга, и полуживую руку свело судорогой. — Я предал тебя, Ставр. Я должен был молчать, — он стиснул зубы, словно сдерживая крик, — молчать… Я и молчал, стоя перед ним на коленях. Молчал, когда он отнимал мои глаза. — Я отомщу за твои муки, — пообещал Ставр, — за каждую каплю крови и слезу твою воздам ему. — Подожди. Ты же не дослушал, — грудь аветы волновалась, — я должен был молчать. Так повёл бы себя Эвел. Так держалась бы Минна. И ты сам. А я попросил у Тугкора смерти. В один страшный миг меня не стало, Ставр. Я начал говорить, и слова, как вода, извергались из меня. И, как воду, я не мог их сдержать. — И многое ты ему рассказал? — О войске и каждом отряде в нём, об их начальниках. О наших разведчиках и лазутчиках, о тайных связях и сообщениях. О наших замыслах и подготовке… — Обо всём, — горько заключил Ставр. — Как же так! Я не должен был допустить, чтобы ты остался с врагами один на один, чтобы они взяли тебя! — В моем пленении нет твоей вины, — тело аветы сотрясала дрожь. — Я должен был остановиться, но так верил в свои силы, в свою звезду! Дух мой рвался вперёд. Я достиг реки, гоня дитов. Они бросились в воду, и я, на коне, последовал за ними и настиг их на другом берегу. Я убил их всех, десятерых или больше, и победа пьянила меня. Я не заметил, что потерял шлем, что доспехи мои изодраны их когтями. Тело просило покоя, но я не слушал его: дух мой пламенел и торжествовал. Когда навстречу мне вышел сам Тугкор, я осыпал его бранью. Я бросил вызов Змею, и он принял его. Зазвенели мечи — лучше и слаще струн, и искры летели от них. Авета говорил горячо, страстно, заново переживая упоительную схватку — танец о жизни и смерти. Неискушённому могло показаться, что Гьорту лучше, что теперь он дышит вольнее, а кровь его согрелась и снова разносит по всему телу жизнь и исцеление, а не мертвящую слабость. — Я проиграл, Ставр. Я пал. Он склонился надо мной, надавил коленом на грудь и, смеясь, как мальчишка, срезал мои косы. Я почувствовал себя так, словно оказался на сильном морозе и резком ветру, жизнь замерла во мне. Он прочертил лезвием мне по щеке и слизал выступившую кровь. — А мы, не зная ничего, дорезали дитов за рекой, — поник головой Ставр. — Да, битва ещё не кончилась, в небе вместо солнца ещё висел ослепительный серп... Тугкор призвал своего слугу — мёртвого. У него двое мёртвых, Гери и Фреки. Не могу даже представить, каким образом ему удаётся держать их в повиновении, но они не знают обычного для упырей безумия и, похоже, служат ему довольно долго. Они всегда голодны и оттого свирепы. — Научился в подземных храмах? — Возможно. Не знаю. Он повелел Фреки доставить меня сюда. Он нёс меня на плече… Тугкор разрешил ему пить мою кровь, но только чтобы я остался в живых. И Фреки выполнил его волю, но и себя не обделил. К концу пути я стал как муха зимой, настолько ослабел. — Но ты не обратился, — отметил Ставр. — Значит, твоя душа была незапятнанной. Чище, чем у Эвела, выходит. — Не выходит, — Гьорт запрокинул голову, захрипел, но продолжил говорить. — Эвел умер, потому что упырь перегрыз ему жилу во сне. Умер и восстал. Я же остался в живых: Фреки пил понемногу. Впрочем, даже умри я тогда, это не изменило бы ничего: я остался бы под властью Тугкора. Несколько дней провёл я в башне с Фреки — пока не явился в Гли-Шилет Змей и не приказал привести меня сюда. А потом... — Говори, друг мой, — велел Ставр. — Сделанного не воротишь, а боль всё ещё в тебе. Раздели её со мной. Авета повернулся на плаще. — Моя боль останется со мной. Знаешь, господин, отчего нельзя нам попадать в неволю? Случившееся с нами однажды больше не оставляет нас, однажды в оковах — навеки пленник. — Но ты не пленник больше, — сказал Ставр. — Я прощаю и освобождаю тебя. Но не как повелителю, но как другу и брату, расскажи о том, что пережил. И поведал ему Гьорт о том, было с ним, ничего не утаивая. Живой аветийской памятью воскресло для него, снова охватило его пережитое, и тонок был голос, зазвучавший сбивчиво и часто, как рябь на водах. — Я очень старался не оступиться, когда спускался сюда, — авета всхлипнул, — не хотел, чтобы Фреки снова поднимал и тащил меня. Чтобы снова ко мне прикасался. Я должен был идти сам, и чтобы Тугкор это видел. Это глупо, верно? Когда хочешь сохранить лицо, не сохранив остального. Но Тугкор даже не посмотрел на меня. Он грел руки у светильника. А достать до него никак не мог иначе, чем встав на гроб. Ногами — на святое полотнище. Только я уже не мог быть защитником святыни. Я и себя-то защитить больше не мог. Наконец он повернулся ко мне. «Добро пожаловать», — сказал он мне. Мрачен и зол был Змей, хотя держался уверенно и гордо. Как господин этой крепости и хозяин своих рабов. Я не знаю, умеет ли он прощать других — родичей, слуг или любимых женщин, но себя Тугкор не простит никогда. От него исходило раздражение — такое, которое обычно требует чужой боли. Я догадался, что его поражение в той битве было окончательным и безжалостным для него. И тем хуже было для меня. Но я же был готов! Я должен был быть готов с той минуты, как были срезаны мои косы. «Тебя же звали Хорт? — спросил он, — подойди». Наверное, его забавляло, что я стою перед ним, рискуя вот-вот упасть, и смотрю на него снизу вверх. Ноги начинало ломить от проклятой ледяной воды. «Гьорт,» — я назвал имя, которое мне больше не принадлежало. Он спрыгнул на пол. Мы почти одного роста. Я даже чуть повыше, и тогда я ещё держал спину прямо. Тугкор не стал больше ничего говорить, положил мне руку на плечо и надавил — даже без особого усилия. Пятно огня поползло вверх, и сам Тугкор очень вырос, и я всё смотрел на это и думал, как же оно странно. Пока не осознал, что стою на коленях. Конечно, я немедленно попытался подняться. Не вышло. Тугкор схватил меня за волосы одной рукой, другой потянулся к ножу за поясом. Я был готов уже много дней, я желал скорейшей смерти, но когда лезвие блеснуло у моего лица, что-то заставило меня отпрянуть. Я попытался перехватить нож, но Фреки не позволил мне — и связал руки за спиной. По правде, на месте моих недругов я бы сделал это гораздо раньше. Ведь никогда не знаешь, что может пробудиться в человеке, когда на кону его жизнь. Тугкор вырезал мне глаза, истерзал лицо. Боль и темнота, Ставр, но ничего особенно страшного. Раны как раны. Только показалось мне, что, ослепив меня, он почувствовал облегчение. «Так лучше», — я слышал, пробормотал он. А мне снова пришлось исхитряться, чтобы не упасть. Тогда я думал, что это будет хуже всего — распластаться перед ним. Кровь заливала лицо, и так хотелось освободить руки. Я упёрся лбом в ноги Тугкора и боялся пошевелиться. А он засмеялся и, склонившись надо мной, спросил, не хочу ли я чего-нибудь у него попросить. Я молчал. «Тогда я сам всё предложу и сам всё дам», — сказал он. Он шевельнулся — видимо, сел на гроб. Движение было осторожным и почти не потревожило меня. «Ты слышишь меня, Гьорт? — он провёл рукой мне по спине. — Ты будешь отвечать, когда я спрашиваю. Мы будем говорить с тобой». «О чём говорить?» — я попробовал поднять голову от его ног, но её словно придавило сверху. «О твоём вожде, Ставре Чужестранце. О его войске и его замыслах. О его письмах и его лазутчиках. О его соратниках и их силах. Обо всём. Ты был его правой рукой, Гьорт, и тебе есть, что рассказать. Наша беседа будет долгой и славной». «Нет», — был мой ответ. «Нет? — его голос стал жёстче. — Ты не знаешь, от чего отказываешься. Мы наслаждаемся дружеской беседой, а потом я даю тебе то, чего ты жаждешь — быструю и лёгкую смерть. Больше я не позволю Фреки коснуться тебя. Если захочешь, я могу уложить тебя на эту твою тряпку. И я клянусь богами, авета. Кстати, то Божество, которому вы поклоняетесь — прежде я не почитал его дарами и жертвами. Может, самое время начать. Я посвящу твою кровь ему, подарю ему тебя». Я промолчал. Я знал, что теперь его гнев обрушится на меня, и молился о силах выдержать его. «Отвечай, Гьорт, — продолжал Тугкор. — Наверное, тебе трудно начать, так ответь вначале, откуда родом твой Ставр? Или он не делился с тобой своим прошлым?» Это была какая-то мерзкая, насквозь фальшивая игра, и играть в неё с Тугкором у меня не было никакого желания. «Если тебе так интересно, — я дёрнул головой и, наверное, упал бы навзничь, не удержи меня Тугкор, — то спроси у него сам. Думаю, он сам с радостью расскажет тебе о своём славном прошлом и настоящем. Когда ты будешь в цепях у его ног». «Гьорт, это очень глупо», — печально сказал он. Я набрался смелости и спросил, почему. Он ответил, что в случае отказа я умру. Это было смешно, очень смешно, но чем-то веяло от его слов, да и от него самого тоже, зловещим и тёмным, что засмеяться я не посмел. Тугкор громко позвал Фреки и, наверное, знаками отдал ему приказ. Сзади раздался грохот. Через мгновение лапы упыря снова коснулись меня. Я подумал, что он потащит меня вон из склепа и уже обрадовался, потому что всё, что угодно, было приятней этого сырого подземелья с мёртвыми костями. А вместо этого… Он положил меня в гроб, прямо на чужие кости. Это было отвратительно, омерзительно, невыносимо. Я дотрагивался до мёртвых людей и тем нарушал святые заветы, но лежать на одном ложе с покойником — это даже не против веры, это против естества. Тугкор подошёл к гробу — вода плескала под его шагами — и принялся связывать мне ноги. Я спросил, зачем. «Ты разве не знаешь? — притворно удивился он. — Неужели тебе неизвестно, что мёртвых пеленают?» Вот так я и лежал, неспособный пошевелить ни рукой, ни ногой, и тревога подсказала мне, что это ещё не всё. Что-то холодное коснулось моих губ. «Пей», — велел Тугкор, но я сжал зубы и отвернулся. Он ударил меня так, что в голове зазвенело. И потом ещё, и ещё. Так, что хрустнул нос и зашатались зубы. А потом заставил меня открыть рот и влил туда эту дрянь. Ничего более гадкого не могу себе представить — холодное, скользкое, как слизь. Горькое. Но ничего не произошло, я ничего не почувствовал, кроме лёгкой тошноты. Тугкор встал у изголовья гроба и стал чего-то ждать. Я прислушивался к себе: к каждой своей ране, к сумасшедшему сердцу — ничего не изменилось. «Ты мёртв», — услышал я голос Тугкора. «Потому что я лежу в гробу?» — мне хотелось язвить, хотелось уколоть, задеть его. «Да, ты лежишь не на своей тряпке, а в гробу, как человек. Спеленутый, как человек. А ты знаешь, что мёртвых людей едят черви?» «Черви?» «Внутри тебя, — он говорил серьёзно, без злорадства или смешка, — но они найдут выход. Только не сразу». «Какой-то бред», — я попытался улыбнуться — так нужно, когда хочешь успокоить себя. Какое-то время ещё я лежал в темноте, тишине и покое, но потом… Как будто ударили ножом в живот. Нет, ложь — намного больнее. Десятком ножей, сразу и изнутри. Дыхание перехватило, и если бы у меня остались глаза, они бы открылись так широко, что без труда вместили бы весь склеп. Я не кричал до этого, стонал или вздыхал, но теперь у меня вырвался самый настоящий, пронзительный крик. А боль тем временем заполнила весь живот, и, клянусь, если бы кто-то сейчас дотронулся до него, я бы умер сразу. Тугкор засмеялся. «А ведь ты пока не понял, какую глупость сделал!». Боль немного схлынула. Я попытался перевернуться на бок, уже не обращая внимания на лежащие рядом кости. «И это только начало, Гьорт, — Тугкор наклонился над моим ухом и говорил теперь тихо и вкрадчиво, — и даже не надейся умереть скоро. Вы умудряетесь жить какое-то время даже с распоротым брюхом, а до этого тебе ещё далеко». Меня бросило в жар. И, праведные древние короли, как же мне хотелось пить! Когда неподалёку журчит вода, жажда ещё сильнее. Боль возвращалась, и ощущения… Как же я молился о том, чтобы то, что пробудилось внутри меня, покончило со мной поскорее! А Тугкор был рядом. «Я могу прекратить твои страдания», — говорил он. «Так прекрати!», — взмолился я. «Ты мне должен беседу. Любезную беседу, Гьорт». Надеюсь, мёртвый простит меня за то, что я осквернил его гроб. Это делало моё положение ещё более унизительным, и я ждал смеха Тугкора. «Тебе бывает легче, — но он был совершенно серьёзен! — Давай так: когда я буду видеть, что тебе легче, я буду задавать один вопрос». Лицо моё пылало, как будто раскалённое на огне. Несколько раз меня вырвало, но облегчения это не принесло. И запах, запах, Ставр! Вернее, вонь, ты и сейчас чувствуешь её. Она не просто неприятна, отвратительна, оскорбительна. Она — из самого чрева смерти, бесконечного гниения в бездне. В вашем аду мёрзнут или горят, не сгорая, а в нашем — гниют без надежды на возрождение. И червь не успокаивается, пожирая изнутри. Если бы я мог плакать, я бы рыдал, как ребёнок. И совсем неожиданно Тугкор вытер мне губы. Руки у него были холодные. Освежающе холодные. «Что ты мычишь? — он смочил в холодной воде край рукава и приложил мне ко лбу. — Сейчас тебе станет хуже, но говорить ты пока можешь. Откуда этот разбойник Ставр?» Кроме комка в животе я почувствовал ком и в груди. И перед возвращающейся болью истаяли, мелкими и хрупкими стали мои храбрость и терпение. Моё мужество. «Из восточной страны», — я сам испугался звука своего голоса. «Это мне известно. Постарайся, Гьорт, без твоего старания ничего у нас не выйдет», — он говорил почти ласково. И я начал говорить. Иногда — кричать. Слова извергались из меня легко, и это действительно уменьшало муки. Тугкор направлял меня, задавая вопросы, а я старался не пускать в сознание мысль о том, что продаюсь и продаю без конца, без чести и совести. Я боялся даже, что всё закончится слишком быстро, что нечего будет рассказывать. Я рассказал всё. «Прекрасно, Гьорт! Ты сумел угодить мне. На самом деле, сумел. Я и не предполагал, что ты занимал такое высокое положение при Ставре-разбойнике». «Ты обещал, — я кричал, надрываясь, но голос мой был не громче комариного писка. — Ты обещал, ты клялся богами! Властительный князь! Тугкор! Господин!» Я начинал приходить в отчаяние и одновременно понимал, что похожу на продажную девку, которой не заплатили. И не заплатят. Потому что никто не обязан держать слова, данного продажной девке. Тугкор отошёл, и я уже не надеялся на его возвращение, когда снова услышал его голос. На этот раз я не сопротивлялся и позволил ему влить мне в горло зелье. В голове мелькнула мысль, что это может быть яд, но была ли для меня разница? Зелье было горячим, и мне казалось, что я пью сам огонь, даже губы обжёг. Мне стало хуже, очень плохо. Тугкор схватил меня за плечи, помог приподняться. Я приник к краю гроба, свесился над полом и отдал, наверное, всё, что во мне было. «А из тебя бы вышел хороший раб, Гьорт, — услышал я, уже лёжа в гробу. Кости и нечистоты меня больше не беспокоили. — Если бы я не взял тебя в бою, то сейчас должен был послать Ставру две меры серебра!» Я проклял его. Но сначала я проклял себя. Тугкор смеялся холодным жестоким смехом. И мне было больно, словно я невольно ожидал его участия, а теперь обманулся. «Гема Великий говорил, что крики и проклятия врагов услаждают слух воина, поэтому кричи и проклинай, Гьорт. А я буду слушать. Но, если хочешь, можешь послушать, что я тебе скажу. Когда мы только завоевали вашу землю и покорили вас, рабы из вас были плохие — лукавые и строптивые. Не хотели работать, а девы умирали, не успев принять в себя и десяти мужчин. И Гема Великий, сокрушаясь, хотел было предать всех вас смерти. Но согласись, это было бы ужасным расточительством. Но его побратим Тугкор, прозванный Храбрым, был не только отважен, но и мудр. Он знал, как привести человека к покорности, а подземный народ умножил его мудрость». «Мой народ свободен! — подавив стон, заговорил я. — Свободу сохраняли в пещерах и чащах, но теперь ей пришла пора расцвести и осветить эту землю! Ставр приведёт мой народ к свободе и величию!» «Ну, за последние часы ты сделал многое, чтобы эту беду предотвратить. Теперь на тебя даже Фреки не позарится! Бедный Гьорт!» Уходя, он повторял эти слова, и они стихли вместе с его шагами и шорохом одежд. Я остался один во тьме. — Как он отвратителен! — воскликнул Ставр. — Но и могуч. Гьорт, ты, наверное, хочешь увидеть Минну, но... Уголок рта аветы дёрнулся. — Не нужно ей смотреть на меня теперь. Минна, звезда моя! Как я любил её! Как я хотел возложить на ваши головы — её и твою — серебряные короны владык. В Храме, восстановленном, обновлённом и праздничном. Чтобы никто более не подвергал сомнению ваше благодатное владычество. Зачадил, зашипел фитиль, и погас фонарь. Ставр отбросил его в сторону. — Всё — ложь, — Ставр привлёк Гьорта к себе и подставил ему плечо. Авета положил на него голову. — Всё — ложь, — повторил Ставр. — Ты не предавал ни меня, ни себя, ни наших замыслов. То сделала твоя боль. Тугкор добрался до неё и заставил говорить. Он не видел лица друга, но ясно представлял, как оно меняется. Сколько он видел таких лиц, сколько провожал умирающих! — Тебе больно? — Не больно, — прошептал Гьорт. — Страшно. Это словно тонуть в Море. Кругом тьма и холод, нет опоры, нет спасения, и ты погружаешься всё глубже. И Ставр понял, что Гьорт уже не чувствует ни его плеча, ни его тепла. — Разве авета боится Моря? — сдерживая слёзы, спросил король. — Море — священно, — из последних сил произнёс авета. — Верно. Потому не бойся сгущающейся тьмы — это просто ночь. Ты просто устал и засыпаешь. Пусть сомкнутся над тобой тёмные воды — не борись. Дай им убаюкать тебя, дай унести к далёким светлым берегам. Там ты встретишь зарю. Это будет… Как поцелуй девушки, который пробудит тебя к жизни, в которой нет боли, нет страданий, нет страха… Нет и тебя, подумал Ставр, но не произнёс вслух. В первый раз он смотрел, как распадается тело аветы. Это должно было случиться уже давно. Вместо росинок на плаще остались тёмные и густые, как кровь, капли. Высыхая, они оставляли расплывчатые пятна, и было видно, где лежало тело. Теперь оставалось лишь рассказать обо всём Минне. Её король нашёл на открытой площадке на самом верху башни. И зачем понадобилось подниматься на такую высоту? — Здесь ветер, — ответила жрица на его немой вопрос. — А внизу душно. Сгущались сумерки, первые бледные звёзды только проглядывали на небе, но её звезда горела светом ярким и ровным. Ставр протянул Минне свёрнутый плащ. — Оплачь его, женщина. Других почестей ему оказано не будет. Ни тризны, ни молитвенного пенья, ни плакальщиц над погребальным полотнищем — только твои слёзы. Он умер во тьме – я не хотел, чтобы другие узнали о его позоре. — И ты поступил верно, — Минна приняла у него плащ, будто больного ребёнка. — Он не заслужил такого. Больше жизни он любил тебя. И я находила у него в груди утешение и поддержку. Не будет больше такого, как он! Она плакала и причитала, находя в своей боли новые ласковые слова для Гьорта. Ставр не мог и не хотел утешать её: ведь это дело женщин — оплакивать умерших. И дело мужчин — мстить за них, если нужно. — Я вырву у Тугкора сердце, или пусть смерть заберёт меня без времени, — положа руку на рукоять меча, клялся Ставр о памяти друга. — За его страдания он ответит своими муками, кровавые слёзы прольёт. На том и этом свете стану преследовать его, пока его выкуп не будет выплачен и душа Гьорта не возвеселится в золотом чертоге славы. И Минна была довольна, что король сказал так. — Любовь моя, — он не имел права скрывать от неё своих замыслов, — я не стану медлить с местью и войной, я намерен дать Тугкору бой — как можно скорее. И пусть судьба королевства решится в этом сражении. Кто победит, тот и будет владеть всем. Тогда женщина заплакала по-другому — слезами отчаяния. — Зачем так скоро? То злой замысел Тугкора, для того он и собирал войска, для того и таил их до времени. Он только того и ждёт, что ты сейчас бросишь ему вызов и преломишь свою силу! Ты потерял многих, Ставр, дождись же, когда твои потери заполнятся новыми воинами! — Не стану, — король сказал слово, и умолять его было бесполезно. — Крови пролилось много, но дух моих людей окрылён. Пока их сердца пылают — надо идти вперёд. — Ты погубишь нас! — рыдала Минна. — Я не ждала, что ты захочешь решить исход войны так скоро, что ты приблизишь наш час! — Какая твоя забота, ты королева, а не воин! — смущённый, Ставр обнял жену, прижался горячими губами к её лбу. Тени укрыли всю землю, тени бродили вокруг. И ясное солнце, радость людей, и звёзды с луной, утешение авет, могли рассеять тьму, но были неспособны истребить блуждающие в мире и душах детей Всевышнего грозные тени. Минна подняла свои чудесные золотые глаза. — Ты победишь. Ты одолеешь всех своих врагов, владыка авет и людей, надежда наша! Но горька будет твоя победа. — Ты усладишь любую мою горечь, — сказал ей Ставр. — Думай о будущем, любовь моя, — голос женщины снова обретал твёрдость — король узнавал её прежнюю решимость и мужество, — думай о королевстве, о том, чему мы посвятили свои жизни. Ради чего мы не стали бы жалеть себя — ни Гьорт, ни я.

***

Ветер славно наполнял его крылья. Искусством парить в небесах, как птица, род Тугкора владел испокон веков. Предание говорило, что они обучились этому далеко на востоке, где люди знают серый порошок, который, соединяясь с огнём, даёт взрыв, и расцвечивают тёмное небо огненными цветами. Он покинул Гли-Шилет так, как и попал туда — по воздуху, поднявшись в небо на бумажных крыльях. Только глупец мог подумать, что он всерьёз собирался сражаться со Ставром. Обороняться, сидя в старой крепости! У края Леса он нашёл горстку дитов и спрыгнул едва не им на головы. Какие-никакие, перепуганные и жалкие, они оставались силой. Блуждать же в зачарованных лесах без защиты было опасно даже для Тугкора. Особенно если помнить о том, что Сильви поддержал Ставра. О выборе Сильви стороны Тугкору рассказал авета. И не только об этом — сколько замечательных историй рассказал, лёжа в гробу! Например, о том, что раз в году, в день весеннего равноденствия, с Последнего острова отправляется маленькая лёгкая ладья, причаливает в Кви, восточном порту. И на берег сходит некто. Он вежлив и весел, и рад бы остаться в городе подольше, но очень спешит. Трудными дорогами он едет вглубь острова, останавливается у одного виноградаря и гостит у него несколько дней. На груди, под одеждой, гость везёт двух морских птиц, которых и оставляет у хозяина виноградников. И если нужно отправить письмо гордому Ульриху, надлежит посетить почтенного виноградаря. Тугкор был сильнее любого смертного, любого аветы. И лишь одну слабость позволил он себе тогда — начал с глаз. Лучезарных аветийских глаз, которые он помнил на другом лице, схожем с лицом пленника, как лица сестры и брата. С какой мольбой они смотрели на него в полумраке дома ткачих Храма! Спасая свою честь, она может рассказывать о том, что просила врага о милости, не умоляла пощадить её. Но её глаза — молили. Ему нужно было сделать Минну своей, хотя бы и против её воли. Она примирилась бы с судьбой и приняла бы его власть и любовь. У его земель появилась бы златоглазая владычица. Он не стал бы брать себе других жён, даже из знатных родов завоевателей. Он не стал бы слушать, что о нём говорят другие князья. Ослушался бы самого Гему, вздумай тот препятствовать его счастью. И боги бы благословили его и Минны брак. Это ведь они направили её путь в его руки! Они сохранили её живой и невредимой среди пожаров и разорений, и они подарили бы им прекрасных детей. Если бы он, Тугкор, не поддался ложному чувству, проклятому ещё его далёким предком — милосердию. Как будто оно было нужно здесь, как будто любовь мужчины делает худо деве! Тугкору досталось аветийское погребальное полотнище. Когда он отнимал его у поверженного аветы, тот, задыхаясь от бессильной ярости, проклял его, предрекая предательство повелителя. А потом, мол, собственный сын перережет ему глотку. Смех! Женское рукоделие — издревле магия. Тугкор без труда узнал работу, узнал руку, вышивавшую узоры на полотне. Какой нежностью и теплотой Минна одарила ничтожного авету, какие надежды возлагала на него! Видела бы она, как он умолял о пощаде, как предавал и продавал её и её народ за обещанное избавление от мук. Тугкор даже хотел дождаться, когда Ставр подойдёт к Гли-Шилет, чтобы снова увидеть Минну, и лишь потом взмыть в небо. Но, боясь судьбы, совладал с собой. Ибо его предок Тугкор, прозванный Жестоким, погиб в походе на земли народа, к которому принадлежал Ставр. Тот Тугкор тоже любил летать по небу и с высоты следил за передвижениями своих врагов. Даже если замечали его, ничего не могли поделать: стрелы не долетали до него. Но однажды некий воин, увидев его, обратился с молитвой к своему богу и был услышан. Его бог послал дождь, и крылья Тугкора намокли. Он пал вниз, где в поединке встретился с тем воином, что вернул его с небес на землю, и убил его. Но и сам умер — от ран в плену. Чтобы отвлечься от невесёлых раздумий, Тугкор занялся дитами: проверял, сильно ли покалечены, держат ли мечи, по-прежнему ли покорны своему хозяину. И увидел такое, чего не видел никогда. Один из дитов издох ночью. Сородичи его, до этого всегда пожиравшие своих мёртвых — а иногда и живых, слишком слабых, чтобы отбиться — вырыли яму и положили в неё труп, но зарывать не спешили. Грубые лица чудовищ были сосредоточены, губы шептали что-то. Молитву? Тугкор с ненавистью посмотрел на золотую звезду, горящую на небосклоне. Она возвещала надежду падших, возрождение и преображение авет и их братьев смертной крови. А значит, его поражение.