От гнева и воли

Береги себя. И других тоже — как можешь. А ты можешь многое! Ты сильный. Я знаю тебя, я верю. Но насколько же тяжёлая, грязная и подлая эта война. Есть ли сейчас в войнах хоть что-то святое, как во времена наших предков? Я начинаю сомневаться. Зорко Ар-Нелл. Из письма брату, Вилмару Ар-Неллу.

Возвратившись в Лои, Ставр объявил народу о своём решении дать последний бой Тугкору и Геме. В тот же день на главной площади города, по аветийскому обычаю, повесили колокол, чтобы всякий несогласный мог прозвонить в него. Никто не позвонил. Готовились к походу, исполняя положенное им, мужи и жёны, о будущем не печалились. И Минна была весела и беспечна. Оплакав Гьорта в Гли-Шилет, больше не уронила она ни слезы, но,как принято у её народа, сложила женщина в память о друге поминальную песню. Говорилось в песне той о сломанном клинке, что всё же может ранить — больно и глубоко. Как и прежде, с Моря город хранила морская стража Ставра. На белых кораблях под чаячьим знаменем ходили аветы, к самым южным берегам Острова спускались, бесстрашные — и горем была встреча с ними. Ничего не оставлял себе Вангурд, капитан морской стражи. Врагов отдавал он Морю, королю — добытое в бою. Жизни, будь она юная или зрелая, жизнь свободного или раба, не щадил авета. И, воистину, если на Последнем острове пролил он кровь сородичей, то много ли значила для него кровь потомков завоевателей, мучителей его народа? Слуг же их аветы презирали и ненавидели едва ли не сильнее, чем князей. Но не поднялась рука Вангурда на безоружных в тот сверкающий солнцем день, когда, расправившись с командой, обнаружили аветы в трюме ещё рабов, числом тридцать. Аветийское происхождение угадывалось в тех, но ни колена, ни имён или прозваний своих назвать они не могли. Острижены были их волосы, не окрашены и пусты одежды, и безжизненные лица были цветом, как пепел. Темны, тусклы — глаза. Вангурд счёл их добычею битвы и привёз в Лои. И в совете короля, когда говорил каждый о приобретениях и делах своих, сказал он: — Вот привёл я тебе, господин, добрых работников. Сочти их, Маглор, и определи работу каждому — на пользу нам. Маглор изумился. — Как сочту их, словно скот? Как и мы, одарены они душой и речью — и могут сами сказать о своём желании. Только, словно мёртвые, немы и неподвижны стояли рабы. Величие ли аветийских владык, пышность ли чертога поразили их, но ни слова не в силах были произнести, пока не опомнилась, не подняла бледное лицо одна из них, дева. Громким голосом прославила она могучих воинов, избавивших их от неволи и судьбы, что ужаснее смерти. — Благо тебе, — заговорил с нею Ставр. — Ныне свободны вы. И свобода вам — поселиться в моих землях или остаться при мне, служить освобождению авет и людей от власти захватчиков. — Надежды на избавление не было у нас, света не знали мы — а ныне обрели, — отвечала дева. — И отплатить достойно сможем. И склонились рабы перед королём — все, кроме говорившей. — Да будет так, — решил Ставр. — Всё, что нужно для жизни и труда, получите вы от меня. Но скажи, достойная, как имя твоё? — Нет у меня имени, господин, — печально произнесла она. — И не будет, если ты, владыка, не даруешь мне. — Возьми тогда себе любое, какое пожелаешь. Но не смогла она ни придумать, ни вспомнить никакого имени. — Не хочешь ли, сестра моя, — предложила Минна, — назваться Вилой и величать Вилу святую и Хорта? Чтобы всем вам назваться их детьми, их коленом. Тем удивительнее казались слова жены Ставру, что не могла она, авета, не помнить, что знавший оковы — навеки в оковах. И потому было у авет законное право возмутиться и вступиться за честь Гьорта. Тойво промолчал. После Гли-Шилет почти всё время проводил он в одинокой молитве, и слову Минны, несомненной святой, не стал противиться. Сердца кроткого Маглора и Герке, потерявшего многих братьев, были полны жалости к обездоленным. Но Вангурд, а с ним друг его, Небой, крови Уроша и Пейты, отказались признавать Вилу равной себе, а рабов — коленом Хорта. — Я вызволил их, — говорил капитан стражи, — довольно им того, что не умрут во мраке и мучении. Равными же нам рабы никогда не станут. — Первый в своём колене должен носить меч, — вторил ему Небой, — а если жена и носит, то не та, что была рабыней. Была Идунн-королева — свободна от рождения, высокородна и отважна, а кто эта дева без имени и памяти? И стояли в совете на своём, презрев волю Минны. — Но был и я пленником, — напомнил им Ставр, — тоже носил оковы, и тяжелы были мне. — Однако нашёл силы разбить их, — не отступал Небой. — А это совсем другое. Смотрел на двоих упрямцев и на своего короля Герке, хмурился. — Помню я светлую Идунн! — бросив колпак о землю, вскричал он. — А вот вас — нет. Где вы тогда были? Не в пещерах ли прятались, позабыв о мече и чести? И, взяв Вилу за руку, поставил рядом с собой. — Добро же, — Небой будто онемел, но ответил за него Вангурд. — Но если Вила — первая в своём колене, то и пусть в грядущей битве идёт рядом с нами, с мужами сражается на равных. Тогда увидим, что братья и сёстры её достойны зваться кровью Хорта! — И я согласна! — воскликнула Вила. Руки Герке она так и не отпустила. Жёны аветийские почти не уступают мужам в силе и выносливости. Быстро учатся аветы, но даже Гьорту потребовалось больше года, чтобы стать воином. Оттого мало было у Вилы надежды уцелеть в будущем сражении. А забота о ней в гуще боя стеснила бы Герке или Маглора, или любого, кто взялся бы беречь её. По сердцу пришлась освобождённым рабам песня о сломанном клинке, но пел её и Герке. Весело — так, что, не зная аветийского наречия, можно было подумать, что о счастливых временах поётся, о беззаботной и вольной жизни. Всякий раз, как слышал то Ставр, сердце его обливалось кровью. И всё больше задумывался король о том, отчего не говорил ему Гьорт ничего об Идунн, и пожелал знать больше. Вокруг Герке вечерами собирались аветы, слушать и подпевать, и до глубокой ночи не затихали песни, не смолкала свирель. Нежен, сладок был напоенный весенними ароматами воздух — тем слаще, чем ближе была смерть многих. Ставр дождался, пока Герке останется один. — Расскажи мне о королеве Идунн, мой друг, — попросил король. — Что ты хочешь знать, господин? — простодушно спросил авета. — Была она светла, как солнце, мудра, как Море, чиста, как утренняя роса, отважная, как великие короли древности. — Минна... Герке отвёл взгляд. Хотя и промолчал он, не могли соврать его глаза. Минна для аветы по-прежнему была разумной и храброй — девочкой. Сколько бы чудес ни сотворила. Не как для Гьорта — спасительницей и звездой путеводной. — Но нельзя было ей спастись, — с тоской в голосе произнёс Герке, — а нам — победить тогда. — А можем ли сейчас, как думаешь? Авета тряхнул плечами. — Сейчас я не думаю об этом, господин. Светлая Идунн так и не вывела нас в поле, на честную открытую битву. Своего короля с Идунн авета не сравнивал, но Ставр и не счёл бы сравнение обидным. Более, чем оправдаться перед кем-то или объяснить, желал он нового сражения. На широкое Золино поле, что вблизи Мисахи, привёл своих верных Ставр. Здесь в далёкие времена аветийское войско уступило силе завоевателей — и потеряли аветы честь, отдали врагу столицу, сердце земли своей. С тех самых пор сопротивление лишь умножало страдание. Тонули в крови восстания, помрачался дух героев, и само имя аветийское звучало не к славе, но ко смерти. Много дней шли воины от Лои и знали, что нет дороги назад. В поражении не спасётся никто. Надёжные люди, скрывавшие лица свои повязками, поведали королю, что воинство Тугкора стоит у Мисахи, многочисленное, готовое сражаться. А Гема, напротив, только покидает свой город, и вовсе не спешит он к Золиному полю. Каждую ночь аветы из числа тех, что побывали на Последнем острове и обрели, подобно Гьорту, чудесное зрение, всходили на холмы и всматривались в ночь. И видели, как идёт от селения к селению, медленно и грозно, как зимняя туча, железное воинство. Тугкор же словно и не собирался дожидаться своего господина. Угадывая намерение Тугкора, Ставр разделил своё войско, чтобы осталось кому свежей силой встретить жаждущих крови людей Гемы. Накануне назначенного дня допоздна держал Ставр совет со своими военачальниками. Не по душе пришлось королю, что положили ему условие — быть осторожнее и в битве поберечь себя: не обрушиться первым на врага, но следовать за Дамиром, что взялся проломить строй Тугкора, первой кровью оросить землю. Приняли так, понимая, что нет прежних сил у короля. И если бы дозволял аветийский закон правителю по слабости или ветхости днями вовсе не сражаться, никто не поставил бы ему того в вину. Однако король воюет и правит. Всё, что могли, сделали верные для своего предводителя. И Минна, чувствовал Ставр, одобрила бы это решение — многое предстояло ему сделать после победы. Королеве не полагалось голоса на воинском совете, но Вила была там и могла, и должна была говорить. Когда колебались иные, тверда оставалась дева, защищая короля. — Если муж смертной крови ради авет ступил бесстрашно на Последний остров, — то, о чём меньше луны назад нельзя было ей и догадаться, истиною стало для девы, — если вёл народ наш из темноты к свету, то возможно ли нам сомневаться в нём? Или в самих себе станем сомневаться — разве не едины мы? И если один ударит, разве не стоит за ним вся мощь двух народов? И милостиво взирал на неё Лир. — Верно слово твоё. Ничего не бойся завтра, дитя. Сам стану беречь тебя. Услышав то, в безумии своём поднял его на смех Небой: — Левым глазом присматривать станет старик за рабыней! Оскорбления своего друга и верного советника не стал бы терпеть Ставр, но мог Лир и сам постоять за себя. — Смотри, авета, как бы не на тебя посмотрел я левым глазом — ибо не знаешь ты, откуда смотрит он и как видит! И, верно, заблестели в глазнице его зелёные искры, и смутилась душа Небоя, совсем не робкая. Час перед рассветом, когда небо уже белеет на востоке, принадлежит лишь человеку и его душе. Ставр желал провести его в молитве, но, забывшись, уснул. И в чутком предутреннем сне привиделся ему Чертог Славы, залитый невечерним светом. За дубовыми столами пировали воины, смеясь и беседуя меж собой, но Ставр не слышал ни голосов, ни звона чаш — лишь видел, как шевелятся губы павших. Никто не смотрел на него, кроме Эвела, мрачного среди ликования. Ставр едва узнал друга: лицо того изменили глаза. Необыкновенно яркие, но не по-аветийски, а иначе — так, что Ставру захотелось спросить, не прожгут ли они веки, когда Эвел сомкнёт их. Но смыкают ли веки мёртвые, нужды во сне не имеющие? В пирующих узнавал Ставр друзей своих и соратников, но напрасно он искал среди них Гьорта. То ли авета после смерти отправился путями своего народа, неведомыми людям, то ли его подневольное предательство навеки закрыло ему дорогу в Чертог Славы. Но в таком случае, сердцем взмолился Ставр, пусть Всевышний отправит его в яблочные сады — последнюю и вечную обитель дев, праведных жён и старцев, умерших на постели. Ставр подошёл ближе к столу и опустил было руку на тёмное дерево, но что-то остановило его. Король посмотрел в лицо Эвела, и у него самого зажгло глаза, и поневоле опустил он взгляд. Пол в Чертоге был выстелен травами, и живою была трава, словно несрезанная, питающаяся от соков земли. Не росла, но и не увядала, как не живут оставившие землю и тело, но и умереть больше не могут. Вздрогнув, пробудился король, и тогда ему показалось, что мгновение назад некто стоял, наклонившись, у его ложа. Ставр дождался Маглора. В глухой ночной час уходил тот в поле слушать, как принято у авет, приникнув к земле и укрыв голову покрывалом. Если бы смех и песни услышал он, то сулило бы аветам победу, если плач — гибель и поражение. Но в смущении рассказывал Маглор о том, что слышал. — Будто дитя играет, господин, — объяснял авета, — у груди матери, любимое и согретое лаской. Не знал Ставр, как истолковать знак, и горько задумался о Минне — любовь даёт плод, но могло статься так, что не возьмёт он сына на руки, не даст ему имени. Бледен был рассвет, и ветер дул холодный, волновал высокие травы Золиного поля. Гема Завоеватель не позволил прибрать тела последних защитников аветийского королевства, и лежали они на поле, пока не распались росой. После многодневной битвы не оставалось на поле ни единой травинки, и смешалась роса с прахом земным. Когда же снова проросла трава, не смели аветы ступать по ней, не срезали стеблей и не собирали цветов — ни карнострума, ни белта, что цвели, переплетаясь, над землёй скорби. Завоеватели никогда не пускали лошадей пастись на Золино поле, и всадники избегали проезжать по нему. Пала роса на травы, серебром сверкающая, и смущались, и стенали аветы, вспоминая позор поражения и воинов старины, не обретших последнего покоя. На севере высились башни Мисахи, призрачные и далёкие, а в отдалении от города, в низине, стояло войско Тугкора, готовое к бою. Высокие, как аветы, и крепкие, как дети подземного народа, были они столь же искусны в колдовстве, сколь и в воинском деле. Многие пали от их мечей накануне страшной зимы, и многие должны были пасть сегодня. Вились, взлетали ввысь чёрные знамёна с золотым Змеем, и вороны, крича, кружились над ними. — Накормлю вас, дети мои, — пообещал им Лир, и голос его сам был как крик ворона — хрипл и пронзителен. Запели трубы аветийские, и оживилось, воспрянуло войско Ставра. В последний раз преклоняли колени перед Знаменем гнева, шумевшим на ветру, как древо великое, первые от колен аветийских и первые среди людей. Тойво стоял поодаль — у него была своя печаль, ждать часа и видеть смерть братьев. Взывал он в сердце своём к милости Всевышнего, крепости просил себе и тем аветам, что оставались под его рукой. Кратким было прощание Ставра и Минны. Ни слова не сказали они друг другу, и последний поцелуй их был нежен и лёгок, будто и не поцелуй супругов. И отъезжая в поле, король словно обрёл на миг зрение авет и увидел, что тело Минны стало как хрустальный сосуд, хрупкий и прозрачный, сверкающий в солнечных лучах. Дамира и его воинов приветствовали громкими неистовыми криками. С десятка три авет присоединились к ним — сыновья Эрика, которым не терпелось вступить в бой. И не препятствовал им Герке. Сам он ехал рядом с побратимом своим, Труром, и ни тени печали или страха не было в лицах храбрецов, равных в чести и искусстве. Когда обнажили аветы и люди с ними мечи, то словно заря загорелась на земле — ярче небесных зорь, и глаза воинов засияли, как соцветия звёздные. Клич боевой разнёсся над полем, как гром, и приникла к земле трава. Два крыла, подобные орлиным, мощным, было у воинства — то Вангурд и Небой вели своих мореходов. Когтями дивной птицы обратились Дамир с отчаянными своими товарищами, а где клюв, крепкий, как камень гор — там был сам король. Лучники Тугкора начали стрелять, и заговорена, заклята была каждая из стрел — искать плоть врага, жадно впиваться в тело. Но не зря люди Ставра пели перед щитами своими, и кровью своей красили их, а аветы, не принимая того обычая, окропляли солёной водой, и призывали святых оградить их. Где пал один и остался лежать в поле, там другой вырвался вперёд. И смели первые ряды Тугкорова войска, оттеснили воинов, заставили отступить. Ставр колол копьём и топтал конём, злой радостью радуясь, что изничтожает змеёнышей. Кровавая работа была привычна ему. Его узнавали, но каждый, кто желал назваться победителем Ставра-самозванца, находил смерть от его руки. И прибили воины высокие травы на Золином поле, и крови лились ручьи. Многих потерял Тугкор в первый час и скорбел о них. Гибли лучшие, гибли достойные. Тем горше было Крылатому Змею, что была на то воля Гемы — принять им такую участь, такую жертву принести во имя победы. А уж после измотанные войска Ставра встретятся с людьми короля-завоевателя и будут перебиты, как овцы. Но всё же на сыновьях Змея, не на воинах Гемы держалась власть Тугкора в княжестве его, пожалованным Тугкорам ещё Гемой Великим. И без того пошатнулась она, ибо селяне земель тех, обычно робкие, повадились убегать в гли-шилетские дебри, сжёгши перед тем дома и запасы, которые не могли унести с собой. Он вешал поджигателей — тех, кого удавалось поймать. Он платил золотом всякому, кто соглашался рассказать ему о тех, что приходили из леса под сенью ночи и говорили за Ставра. Он предавал смерти целые семьи за помощь, пусть и самую малую, за привет и ласку, оказанную этим пришельцам. Но костры по-прежнему полыхали, а селяне вместо того, чтобы покориться, озлоблялись и сами теперь искали связи с обитателями леса, а в Ставре видели мстителя за свои муки. Потому Тугкор понимал, что война не закончится с победой в поле. Которая и принадлежать-то будет не ему, а Геме. Многое, очень многое Ставр отдал бы за глоток прохладной воды. Позади было перепаханное тощим, безглазым пахарем поле, усеянное мёртвыми телами — так бросают семена, и в грязи, крови врагов нельзя было отличить от соратников. Пока можно было аветам лежать на земле — рядом с братьями своими, кровью смертной и тёмной. Как при жизни, плечо у плеча. Со змеёнышами Тугкора было покончено: от тысяч остались едва ли сотни. Рассеянных по полю, настигали их всадники и добивали без пощады. Преуспели в том аветы колена Ксандра, и не удавалось сыновьям Тугкора ни собраться вместе для защиты, ни копья выставить. Ставр остановился и коснулся лица, будто хотел умыться ветром. С запада, где билось у края земли красное солнце, тянуло уже прохладой. Вороны слетались на пир, обещанный Лиром, но в один миг смолкли они, и даже сыновья Змея, избиваемые, перестали кричать, и стонать — раненые. Загудела земля, и словно лес вырос на юге — то подошло войско Гемы. Но не смотрел туда Ставр, ибо сам Тугкор,не дожидаясь помощи своего повелителя, пожелал вступить в битву. Один, оставив приближённых, мчался чёрный всадник навстречу Ставру. Мимо гор тел воинов своих, не обращая внимания на бегущих, словно и не видя их. — Ты хочешь отомстить, Змей? — закричал кто-то справа, и Ставр, опустив взгляд, увидел Амарта. Тот едва держался на ногах, но глаза горели, как угли, пылало лицо, и дикое выражение застыло на нём. Усталой рукой схватился Амарт за стремя Ставра. — Отойди, — сказал ему король. — Змей стопчет тебя и не заметит. Амарт покачал головой. Он клялся повиноваться Ставру в сражении, но судьбу свою определял сам. — Ближе! — закричал Ставр, крепко сжимая копьё. — Ближе, убийца! Здесь, на Золином поле, ты найдёшь свою смертью! Но и праху твоему не будет покоя — то, что не пожрут вороны, останется лежать и, как в огне, гореть будет от славной крови, пролитой здесь, и дух твой будет бродить по кругу, привязанный к своим гнилым костям, и никогда не обретёт свободы! Хоть и кажется изнурённым тело князя-завоевателя, велика его сила. Тверда его рука. Не одолел его Гьорт, авета и умелый воин. Но не мог Ставр уклониться от поединка, ибо вожди не бегут битв, воины — мести. — Господин! — Прочь! — Ставр не пожалел бы безумца Амарта — никто не смеет мешать ему, не смеет препятствовать. Даже если Тугкор медлит, даже если остановился — не остановится и не отступит Ставр. — Ставр! — отчаянно закричал Амарт. — Ставр-чужак, именем Гьорта... Но не голос арейджи, не упоминание дорогого имени заставили короля обернуться — холод, ударивший в спину, пробравший до кончиков пальцев. Небо раскололось, и в сердце то отозвалось, заставив его звенеть чище меди и серебра. Минна. Хрупкая всадница на тонконогой лошади, летела она с холма — и не удержалась в седле. И словно мало было этого, одной ногой застряла женщина в стремени, и лошадь потащила её по земле. Ставр покачнулся, копья в руке не чувствуя больше, и тела самого не чувствуя. Одни глаза остались у него — живые, и не сводил их с Минны. Всё потерял он в этой земле проклятой, за краткое счастье своё расплатился великой болью. Тугкор мог бы напасть, убить его, не защищавшегося, сейчас, но, верно, и его поразила гибель аветийской королевы. Того, что произошло потом, нельзя было понять и объяснить тварному разуму. Ибо Минна снова оказалась в седле — неведомой силой подняло её от земли, и плавным, неуловимым было движение, будто язык пламени скользнул вверх. Порыв ветра отбросил ей волосы назад, открывая бледное, будто молоко, лицо. Одежды жрицы просияли и стали белыми, как небесное облако, как самый его край, освещённый ярким солнечным лучом на рассвете или на закате — ослепительный, без единого изъяна. Она скакала прямо на войско Гемы, и Ставр последовал бы за ней, если был Амарт не схватил его коня под уздцы. Но король успел увидеть лицо Минны,обдуваемое неведомым ветром. Пламя, исходящее из уст её. Глаза, золото которых уступило ослепительной белизне. Минна не держала уздечки — руки женщины были крепко прижаты к груди. Спина, как бы ни несла королеву лошадь по холмам, оставалась прямой, как стебель. Шлейф белых искр вился в воздухе за всадницей. Воины Гемы смешались при виде Минны. Есть вещи, без слов понятные всякому воплощённому, ибо смысл их огнём выписан в душе каждого ещё в начале творения. Смерть — прекращение. Любовь — жизнь, начало, возвращение. Воля — моя или чужая. Чужая — равная моей, слабее её или превосходящая мою. Воля, превосходящая не одну лишь мою, но всякую волю настолько, насколько высоко небо над землёю. И всем надлежало покориться этой Воле. Аветам и людям. Потомкам завоевателей, Волей этой обречённым на вечную смерть. И Ставру, разумом понимавшему, что это лучший исход, их единственный путь к победе, но в глубине души противящемуся тому, что кого-то, равно без вины или за вину, сжигали заживо. Минна отняла руки от груди. Вряд ли она что-то видит, подумал Ставр. Всевышний милосерден, Он не даст ей увидеть лица тех, кто через неё погибнет в муках. Жрице без труда далось то, чему воины отдали бы много сил. Щиты дрогнули, и для всадницы свободен был путь. Кто-то, верно, в отчаянии, пытался достать её копьём или стрелой, но что значило рукотворное перед Силой, превышающей все силы мира? И в страхе бежали перед ней. Белое сияние, исходившее от Минны, затопило долину, и во мгле слились воедино земля и небеса. Ставр ожидал увидеть выжженную пустошь, но когда свет притух, оказалось, что всё воинство Гемы осталось на месте, целое и невредимое. Он подъехал ближе — никто не остановил его. Куда-то исчезли и Амарт, и Тугкор. Что-то было не так. Что-то было неправильно. На него смотрели тысячи глаз. Ставра удивили не слёзы и не ужас в них, но непонимание, смешанное — Всевышний, вразуми! — с обидой. Как у детей, забредших не туда, наткнувшихся на неведомых чудищ. Как у лунатиков, проснувшихся на тёмной, незнакомой дороге. Оружие падало на землю, брошенное. Как будто к ногам победителя, но скорее — как нечто непонятное и ненужное. А то, что осталось в руках, держали так неумело, с такой опаской, словно в первый раз взялись за него. Что-то изменилось — в земле, небе и воздухе. Ставр чувствовал это, но пока не мог облечь в слова. Он решил, что поразмыслит об этом позже. Сейчас важнее было другое. Предотвратить резню.