От гнева и воли

В Мисахе Ставр не задержался долго. Опустошённый при завоевании, изуродованный руками чужеземцев, построивших на пепле чертоги своим владыкам, город не радовал ни глаза, ни слуха. И король размышлял, не последовать ли ему примеру последнего Гемы — не основать ли новую столицу, чистую и прекрасную, как невеста. Счастьем почитал Ставр, что принять королевский венец должно ему было в Храме, и без сожаления покинул Мисаху, оставив там северян и пленных воинов Гемы, позабывших свои имена и саму речь человеческую. Ни один волос не упал с голов бывших врагов, ни одного грубого слова не услышали они, но по-прежнему кипел гнев в сердцах авет. И нельзя было угадать, угаснет ли он после того, как схвачен будет Гема и преданы смерти последние змеёныши с владыкой их Тугкором. Многие устремились тогда в Храм — своими глазами увидеть освободителей, но первыми, раньше Ставра и авет, пришли туда смертные женщины. Они рассказывали об огне, горевшем на алтаре от полудня до полночи и не оставившем после себя ни сажи, ни копоти. Именно огонь, по их словам, напугал оставленных у поруганных святынь стражников. Настолько, что те тотчас оседали коней и умчались прочь под своим поганым змеиным знаменем. Неведомо было женщинам, что сыновья Змея не впали в ужас, а, приняв вспыхнувшее на пустом месте пламя за знак чужой и опасной магии, поняв, что больше в Храме не хозяева, поспешили к своему господину. По дороге встретились они с молодцами Сильви, и короткой была схватка на узкой лесной тропе. Не стоило то даже рассказа у ночного костра, если бы не взятый живым воин Тугкора. Что само по себе было удивительно. Он и рассказал, как всё было: и как восприняли знамение, и как решили оставить святой град. А ещё — умолял о пощаде и всё кричал, что Храма не разрушал, не ругался над святым, что у него самого сестра была жрицей и погибла там. И что сражался он совсем мало, зато магия давалась ему легко, потому-то и отправлен он был в святилище, где нужно не воинское, а иное искусство. Змеёныш назвался Эриком из Митхимляны. Имя своё произнёс он бессчётное число раз, но почувствовав у горла лезвие ножа, вдруг замолчал и стал спокоен. И потом, захлёбываясь кровью, повторял не слова проклятия или жалобы, но ещё одно имя. Брат Сильви даже разобрал, запомнил это имя и передал своему господину. И Сильви, выслушав всю историю, распорядился, чтобы Ставру не просто донесли о случившемся, но поведали всё без утайки, назвав все имена. Но Ставр не пожелал слушать о том, как пленник пытался выкупить свою жизнь, и тем более — о его предсмертных мольбах. В конце-то концов, много ли дела владыке авет и людей до какого-то Эрика, одного из сотен вырезанных змеёнышей и далеко не лучшего из них? Король и впрямь не думал об Эрике. Во внутреннем дворе Храма, куда пришли они с Маглором, спасаясь от суеты, было тихо и глухо-спокойно. Цветы, яркие, как заря, с медовым сладким запахом, клонились к земле. Солнце тускло отсвечивало на серых камнях под ногами короля и его собеседника. Плыли по небу тучи, и было душно, как перед большой грозой. — Ты хочешь пить, Маглор? — спросил Ставр, указывая на колодец. Авета смутился: — Этот колодец вырыли святые. — А ты очистил его. Зачерпни воды — дашь пить и мне. Я умираю от жажды. Авета спустил ведро к воде. Он изменился, подумал Ставр. Они все меняются — кто-то быстро, как Маглор, кто-то — медленно, почти незаметно . Всё начинается с глаз: уходит ставшее уже привычным свечение — знак высокого происхождения и благородного духа. Устрашающее врагов, оно было живым напоминанием и о прежнем аветийском царстве, прекрасном и могучем, и о нынешних победах, которыми не могли похвалиться даже Старшие аветы. Ибо они в конце концов потерпели поражение, а великую победу, к которой через неудачи и испытания пришли Маглор и его братья по оружию, у них не отняли и не отнимут никогда — так верили. Не верить после чуда Минны было невозможно. Вера питала пополам с хлебом и несла жизнь, как вода. Позванивала, наматываясь на ворот, цепь. Наконец Маглор подхватил ведро рукой и поставил на край колодца. Приличнее было взять на храмовой кухне ковш, но Ставр и Маглор зачерпнули воду в горсти, и пили оба. Король бесчестно солгал бы, если бы сказал, что ему не по душе карие, человеческие — притом, что яркие и ясные необыкновенно — глаза Маглора, смягчившиеся черты. Доживи Гьорт до этих дней — память об умершем в подземелье друге мучительна для Ставра — они смогли бы стать настоящими братьями. А Минна, возможно, стала бы ему настоящей женой. Без тысячи тайн в белых рукавах-крыльях. Одной с ним плотью и, что важнее, одной душой, по слову Всевышнего. Только смириться с изменением аветам было не легче, чем самому Ставру — принять свою безвременную старческую немощь. Как они поступят с тем, что через поколение-другое мёртвые тела не будут обращаться в росу? Будет ли, как в Гли-Шилет — человеческие кости на аветийских погребальных полотнищах? Ставр не в силах был изменить их судьбу, но и отринуть клятву, данную в день середины лета четыре года назад, тоже не мог. Спасти дивный народ. Король распорядился установить в местах славы и скорби памятные камни и нанести на них надписи и аветийским письмом — складами, и заморскими рунами. Лучшие мастера были призваны в Храм, чтобы вернуть ему убранство и былую красу. Было ещё кое-что, но должно было подождать до времени. — Они явились? — Ставр точно знал, что Маглор поймёт, о ком речь. — Да. Супруги Ар-Фиримоны из Митхимляны, Фингельт и Марта. — Позови их сюда, сам жди у входа. Ты зайдешь, когда выйдут они. Маглор повиновался. На какое-то время Ставр остался во дворе один, и солнце скрылось за тучами. В сумраке королю пришлось и ждать, и принимать своих гостей. Мужчину, Фингельта, он узнал сразу, хотя раньше никогда не видел. Упрямо сжатые губы и сухо блестящие глаза, огромное напряжение, сковавшее тело — и воля, не дававшая этому напряжению перелиться через край, взять верх над разумом и достоинством. Иной и не заметил бы, что Фингельт боится, но Ставру были знакомы разные проявления страха и храбрости. Марта не боялась совсем, но и смелости в ней не было тоже. Какой смелостью может обладать человек, выгоревший изнутри и живой только потому, что в груди ещё трепещет упрямое сердце, а не потому, что жизнь наполняет душу и тело? Супруги были немолоды. Одежды их никто не назвал бы бедными: Ар-Фирионы могли позволить себе бархат и шёлк. Ставра смутило разве что отсутствие меча у пояса Фингельта, но это отличало всех покорённых. На голове и плечах Марты лежало тяжёлое траурное покрывало. Наверное, это её волосы черны, как вороново крыло. У Фингельта-то они по-аветийски светлые. Муж и жена преклонили колени, но Ставр велел им подняться. — Будь моими гостями и ничего не бойтесь, — сказал король. — Вы под защитой — и моей, и святого места. Благополучно и достойно вошли сюда — так же и выйдете. На виске Фингельта стала видна жилка. Он хотел задать вопрос и тем избавиться от муки сомнения, но вместо этого, наклонив голову, произнёс: — Мы славим твоё милосердие, повелитель, и благодарим за приглашение. — Вы проделали долгий путь. — Наша дорога не была слишком длинна или трудна, — Фингельт посмотрел на жену. — Нашу благодарность не выразить словами. — Ваши усилия заслуживают награды. — Мы сверх меры вознаграждены твоей заботой о наших душах и телах, повелитель. — И всё же, если вы испытываете в чём-то нужду или желаете чего-то, то вам стоит сказать об этом, — Ставр постарался, чтобы за учтивой речью был ясен и беспощадный смысл: просить Ар-Фиримоны могут только здесь и сейчас. — Эрик, — прочёл по губам Марты Ставр. И Фингельт решился. — Повелитель! Наш сын служил Тугкору. — Вам нечего бояться, — повторил король. — Я не караю детей за грехи отцов и отцов за грехи детей. — Мы просим не за себя, — Фингельту удавалось оставаться спокойным, по крайней мере, внешне, — а за него. Он не святой, как и все мы, люди, но его душа не черна, черны только одежды. Вся его вина в том, что он подчинился приказу того, кто имел власть над ним. Когда-то эта власть была неодолима. — И также неоспорима, — добавил Ставр, — пока я не бросил ей вызов. И всё-таки она была властью завоевателей — убийц, насильников и богохульников. — Мы взываем к твоей милости, повелитель, — эти слова Фингельта прозвучали почти отчаянно. — И я буду милостив. Ваш сын служил именно Тугкору, не Геме? — Эрик, — прошептала Марта. — Да, властительному князю Тугкору, а не королю, — сказал Фингельт. — Солдаты Гемы, преображённые силой Всевышнего, живы. Сейчас они в Мисахе. Но воинам Тугкора не было пощады. Да они и не просили её — умирали, как воины. И похоронены честно, как воины, хотя и без почестей, ибо пали за неправое дело. Я соболезную вашему горю, но не могу возвратить вам ни вашего сына, — Ставр замолчал — вспышка молнии отразилась в его глазах — и добавил: — ни вашей дочери. Марта закричала, но крик её не был слышен за могучим раскатом грома. Повеяло свежестью. — Тогда, — Фингельт словно бы и не слышал последних слов короля, — мы бы хотели забрать его кости, чтобы похоронить их у себя. Чтобы сыну лежать рядом со своими предками. — А как же кости дочери? Просили ли вы их у Тугкора, — поднявшийся ветер растрепал седые волосы Ставра, — когда он разрушил Храм и убил всех жрецов и жриц? — Не просил. Прах моей дочери смешался с прахом тех, кого она почитала ближе своих родных, — Фингельт и не думал оправдываться, — а мой сын остался моим сыном, даже когда встал под знамёна Тугкора. И его вины в разрушении Храма не было никакой, властительный князь пожелал видеть его среди своих воинов уже после того, как избавился от угрозы со стороны жрецов. Да и возьми властительный князь моего сына раньше, много ли изменилось бы? Будь справедлив, повелитель, ты разрушил до основания Чаричьи и другие города, потому что они таили угрозу, даже будучи смирёнными твоей силой. И если тебе случалось подавлять сопротивление, то осудишь ли другого за то, что делал и сам? Ставр усмехнулся. И та усмешка, ядовитая и угрожающая, что была к лицу молодому воину, никакому ещё не королю, была ужасна на лике старца. — Только в Чаричьи пролилась безвинная кровь. Потом мы давали и милость, и пощаду всем, кроме мужей, сражавшихся против нас, да ещё тех, кто доносил о нас врагу или помогал ему золотом. За Чаричьи я был осуждён, и наказание было страшно. — Храм сражался. Там были женщины, но если они были такими же, как Минна... Ты, повелитель, не знал моей дочери! И злоумышлять, и драться — она бы пошла на всё. В ней жило безумие, передавшееся ей с отравленной кровью… — Твоей кровью, Фингельт! И ты словно не знаешь о праведных женщинах, живших при Храме — стряпухах, ткачихах, вышивальщицах. О молодых жрицах, которые хотели уйти тайным ходом, но не избежали страшной участи. О детях, потерявших родителей и воспитывавшихся у святыни. — Князю виднее, — упорствовал Фингельт. — Значит, в них всех была угроза. О, лучше пролить, не испугаться, меньшую кровь сейчас, чем допустить большее кровопролитие в будущем! Первые капли дождя ударили о камень, пали на упругие листья, на лепестки цветов. — Я обещал тебе безопасность, — сказал Ставр, — и слова своего не нарушу. Я не стану судить за мысли и сочувствие, сердцу человеческому — суд Всевышнего. До той поры, конечно, пока оно не направило руку. Ты был твёрд и радел о мире в королевстве, пусть и ценой многих жизней. Таким ли был твой сын, если уж встал под знамёна убийцы своей сестры? — Если бы он не сделал этого, то сделался бы убийцей своих родителей, — настала очередь Фингельта недобро усмехаться, — ты, повелитель, верно, не знал Тугкора. — Я сражался с Тугкором, — голос Ставра шелестел и словно сливался с шумом дождя, и оттого казалось, что звучит он отовсюду, — как и твоя дочь. Знай, Фингельт Ар-Фиримон, она не погибла при разрушении Храма. Всевышний уберёг её, но не на радость, а для тяжкого испытания. Она оказалась в лапах Тугкора… — Я слышал о девке, отдавшей ключи от Храма властительному князю и облизывавшей его сапоги, — Фингельт скривился, словно в рот ему попало что-то горькое. — Я знал, что моя дочь не сохранит чистоты, но надеялся, что это не станет достоянием всего народа. — Ты лжив, Фингельт, и твоя ложь тем страшнее, что ты свято веришь. Но я уничтожаю всякую ложь. Я знал твою дочь. Она была моей женой. И королевой авет и людей — она не стала бы ею никогда, если бы запятнала себя. Сотворив малую ложь, она исполнила большую правду. Она спасла Знамя Гнева и с ним пришла ко мне на север — для честного и чистого брака, и была со мной до того дня, когда принесла Всевышнему великую жертву, и Он наполнил её силой. Марта слушала Ставра и смотрела на него удивлённо и робко. Затуманенный взор женщины прояснялся, а дождевые струи, стекая по лицу, смывали и маску бесконечного горя. — Минна! — голос Марты оживал, в нём появились оттенки и переливы. — Скажи мне, господин мой, где она сейчас? Она жива? — О ней нельзя говорить как о мёртвой, госпожа моя. Ставр, назвав её так, не унизил себя и не смешал, по аветийской поговорке, золотой песок с речным. В этих землях за тысячи лет до их завоевания обращение «господин» или «госпожа» не означало, что человек имеет власть над обратившимся к нему, лишь указывало на то, что господин или госпожа свободны и сами распоряжаются своими жизнями. Добавление "мой" или "моя" говорило о том, что обратившийся готов был презреть свои желания ради блага того, к кому обращался так. Делают всё для родителей — и для детей. Муж для жены и жена для мужа. Верный друг для друга. И люди для своего вождя. Фингельт же называл короля своим повелителем — словом, вошедшим в язык при завоевателях. — Ибо она не умирала, — продолжал Ставр, — но воссоединилась с Всевышним в духе и благости. Но мы больше не увидим её, пока находимся здесь, в грубом мире плоти и страстей. — Я рада была и услышать о её судьбе, господин, — Марта склонилась перед Ставром и поцеловала ему руку. Покрывало сползло у неё с головы, открыв волнистые чёрные волосы, едва тронутые сединой у висков. — Смотри, Фингельт, — женщина обратилась к мужу, — вот наш сын — муж нашей дочери. — Мой единственный сын мёртв, — мужчина потянулся к левой стороне пояса правой рукой. Движение было непроизвольным — и настораживало. Неужели он когда-то носил меч? Но холёные руки его, похоже, давно не знали никакой работы — ни кровавой, ни крестьянской. — Я буду молиться перед алтарём, чтобы Всевышний дал его душе прощение и покой, — пообещал Ставр. — И могилы всех наших противников не будут ни осквернены, ни потревожены. — Все — грешники, — рука Фингельта бессильно повисла вдоль тела. — Так может ли грешник просить за грешника? А коли так, то лучше, чтобы моя не мёртвая и не живая дочь просила за своего брата. Если она и впрямь святая. — Она и будет просить, — подумав, сказал король. — И сейчас просит. Она не держит зла за то, что он присоединился к её мучителям. — Что же, ему и после смерти — а я уверен, он умер достойно — носить клеймо твоего врага, повелитель? Ты подлинно велик, твоё войско не знает страха, за тобой идут люди, богатые и бедные. Тебе благоволят сами небеса. Но не думай, что на тебе нет вины! — По закону тебе следует сначала рассказать о моей вине в собрании, и не одни твои слова должны быть у тебя. Потом, если поддержат тебя свободные и честные люди, приходить ко мне, — напомнил Ставр. — Если вас наберётся достаточное количество, я буду должен объясниться перед вами. Если мои объяснения не удовлетворят большинство из вас, я сложу свой меч перед алтарём и отправлюсь в подземелья Храма узником. А вы станете собирать по землям великое собрание, и оно будет судить меня — слушать меня, слушать людей, а если пожелает, то принудит меня к испытанию огнём или водой. — А ещё я могу пойти в Храм, к верховному жрецу. Но сейчас нет верховного жреца, — Фингельт пожал плечами. — Но это аветийский закон. — С тех пор, как иго завоевателей сброшено, действуют старые законы. До тех пор, пока не будут заменены новыми — о том отправлены вести по городам и сёлам, — когда-то Гьорт убедил Ставра, что это будет верный шаг. — Но скажи мне о моей вине. Может, тебя поддержат сами святыни. Фингельт высоко поднял голову. Ставр узнал выражение его лица — такое же было у Минны, когда она собиралась произнести свой приговор. Строгое и надменное, с лёгкой тенью страха и с ним — восторга. Как у человека, стоящего на самом краю, но свято верящего, что не оступится и не упадёт. — Ты, повелитель, говорил о том, что брат пошёл против сестры. И в том-де вина моего сына. Неверно, повелитель — то твоя вина. Разлучил сестер с братьями, детей с родителями, жён с мужьями и сделал их врагами друг друга — ты. Даже завоевание Гемы Великого было не так страшно — там мы убивали захватчиков, захватчики убивали нас. А сейчас мы убиваем друг друга. Брат — брата, сестра — сестру, сын — отца, дочь — собственную мать. Люди проливают родную кровь, и конца этому не предвидится. Десятилетия будет длиться твоя война. Давно пришёл Гема, и с тех пор наши народы, пережив опьянение победы и горечь поражения, смешав одно с другим, стали как два сросшихся дерева с переплетёнными корнями. А ты пришёл и начал разрубать их топором. Кто звал тебя? — Меня звали те, кто все века, пока вы переплетались корнями, терпел унижения, жестокость, кто вынес все возможные и невозможные муки. Надлежало ли им всем умереть, чтобы вы с завоевателями стали единым древесным телом? — спросил Ставр. — Аветы, — сквозь зубы процедил Фингельт. — Верно, — спокойно произнёс король. — Такие, как ты. Закон о том, что даже капля крови делает аветой, тоже в силе сейчас. Ты говорил об объединении двух народов. Но сколько между вами осталось различий! А третий народ был обречён на гибель. А я соединю в один три народа. Несравненные достоинства ни одного из них не потеряются, но умножатся, поддержанные достоинствами других народов. Мужчина посмотрел на него с ужасом. — Я хочу верить тебе, повелитель. Я желаю, чтобы сбылось по слову, которое ты сейчас произнёс. Но я вижу только войну. Десятилетия войны. Я служил власти Гемы. Совсем недолго — мечом, и это была великая честь. Потомкам покорённых она тоже оказывается, и всё чаще, повелитель. Но дольше я служил разумом. Чтобы дороги были крепки, а повозки по ним вовремя привозили хлеб. Чтобы возмутители спокойствия и любители поживиться чужим добром были пойманы, а те, кто занят охотой за ними, не терпели нужды, словно последние нищие. — А для меня ты бы взялся за это снова? — Желание во мне есть, повелитель, но нет прежних сил, — Фингель подошёл к жене, и они взялись за руки, — если бы был жив мой сын, он бы заменил меня. Но его нет. И дочери моей тоже нет. А значит, я всё равно, что мёртв, господин мой. Ставру показалось, что он плачет. Или то блестела на впалых щеках дождевая вода? Не имеет значения. Показавшееся из-за туч солнце высушит и то, и другое. — Идите с миром, — попрощался с супругами король. Сам он остался ждать Маглора у колодца. Авета нашёл Ставра озябшим и дрожащим. — Господин! — встревожился Маглор. — Тебе нужно скорее переодеться и согреться. — Это просто летний дождь, — отмахнулся Ставр. — Скажи, ты узнал их? — Не сразу. В отце что-то знакомое промелькнуло, а в матери, — Маглор замялся. — Я бы и не подумал, что это могут быть родители владычицы. Вернее, мне как-то в голову не пришло, что я могу встретиться с чьими-то родителями. Нет, нас знакомят с родителями и друзьями, но… — Но родители для вас — как прочие родичи и друзья, — закончил за него король, и авета кивнул. — Я заметил. Мне даже показалось, что вы более внимательны к своим детям, чем к родителям. — Это так. Дети нежны и слабы, а родители… У нас нет вашей старости с её слабостью и болезнями. Вернее, не было раньше. — Ты не должен бояться, Маглор, — ободрил его Ставр. — Наверное, я пугаю тебя. Я страшен? Слаб? — И да, и нет, — сказал авета. — Каким сильным и могучим ты стал на Последнем острове! Даже мы были рядом с тобой — как мыши рядом с великаном, ты одной рукой разбивал строй воинов Ульриха и разбрасывал их, как солому. А потом ты упал, и наши братья смертной крови — тоже. Ты катался по земле, царапал её. — Я не мог успокоить своего сердца, — Ставр научился спокойно вспоминать о своих муках, — и на голову давило так, что я боялся, что она лопнет. И глаза вылезут. — У других вдруг открылись по всему телу раны, большие и малые, и полилась кровь, — Маглор посмотрел прямо перед собой, но тут же с грустной улыбкой опустил взгляд. Ставр понял, что он не видит больше, что образы прошлого не встают перед ним ни точным слепком, ни размытыми тенями. Каково это? Как потерять зрение — или хуже? — И полилась так, что никак нельзя было остановить, — вздохнул авета, — и наши братья затихали. Ты тоже затих, но крови не было, разве только на ладони и пальцах правой руки. Мы с Гьортом взяли тебя под руки и хотели поднять, а ты всё падал, ноги у тебя подкашивались. А потом вдруг — поднял голову. Какое лицо у тебя тогда было, господин! Аветы не ищут слов для того, чего нельзя передать словами. Ставр видел в глазах друга величайшее восхищение, которое всё же было лишь бледным подобием восхищения, испытанного Маглором и другими аветами в тот миг на Последнем острове. Тогда и чувства их были недосягаемо-высоки, и таких не испытать после, как ему не почувствовать той силы в теле снова. — И как после того я назову тебя слабым, господин? — голос Маглора прозвучал жалобно. — Да и сейчас не назову. Но с нами такого не бывает… Прежде не было. Мы перед смертью чувствуем печаль и усталость, но душевную, а не телесную. — Нет. Позволь поправить тебя, хоть я и авета только по закону. Эти чувства не знаки и не спутники смерти, а её причина — вы умираете тогда и только тогда, когда даёте усталости и печали одолеть вас. — Возможно, — признал Маглор, — я не знаю. Я ещё молод, господин, и не думал пока о смерти. Но я видел, как умирали мои сородичи. Становились задумчивее, посещали родных и близких, любимые места. Им пели песни, которые положено петь, провожая бесплотные души, погребальные и посмертную — о делах, подвигах и жизни самого уходящего, а они исправляли стихи и музыку, как нравится им. — Да, в постели перед смертью вы не лежите, — улыбнулся Ставр. — И мне нравится этот ваш обычай!