От гнева и воли

Храм собрал не только жаждущих обновления жизни и благословения на труды. Немало был и тех, кто хотел умереть в святом месте. Их привозили на телегах и приносили на руках — считалось, что отказывать грешно. Ставру этот обычай показался странным, но делать было нечего, и король распорядился отдать неисцелимо больным одну из храмовых построек. Совсем скоро она превратилась в обитель предсмертных страданий и скорби, и её, не таясь уже, называли Домом умирающих. Навещать и ободрять тех, кто уходит последней дорогой — обязанность короля. Ставру тем более нужно было идти туда, что Лир был совсем слаб, а его помощь в задуманном королём деле была бы бесценна. Ставр не мог поверить, что старик умирает. Когда рассеялась белая мгла, нашли его лежащим на земле. Оружье не коснулось его, но едва жив был Лир, чуть дышал и не мог открыть глаз. Первой бросилась к нему Вила, и едва сдерживала слёзы. По её просьбе старика и принесли в Храм — так оказался Лир в безрадостном Доме. Король собирался идти туда один, но одного его не пускал Маглор. — Я должен быть там, — убеждал Ставра авета. — Я же был целителем, и дух смерти смутить меня не может. А Лир брат мне. И возразить на это было нечего. Ставр понимал, конечно, что думы Маглора — не о Лире и не о других скорбящих. Напуганный, по-настоящему напуганный немощью своего короля, авета просто хочет быть рядом с ним. Целитель же Маглор не больший, чем любой из его народа, когда потребует нужда. И сам о том знает. Что-то очень человеческое, даже детское чудилось Ставру в поведении Маглора. За это следовало не просто быть благодарным — это нужно было поддержать и сохранить. Гьорту подобное было чуждо, но Гьорта нельзя было не взять в совет с Лиром. Гьорт стоял у истоков восстания, и часть того безумия, которое теперь превращалось в могучее королевство, от начала принадлежала ему, а кем был Маглор? Воином и работником, как и все. — Сегодня я навещу одного Лира, — сказал Ставр, — ты будешь моими глазами и моей рукой — пойдешь к другим и передашь им мою любовь и привет. Это нужно было сделать по-человечески, потому что никакой силой Ставр наделить своего посланника сейчас не мог. Для аветы же было странно и непонятно, как можно оставлять слово пустым — без того огня, что питает и преображает. — То есть я должен благословить их? — робко спросил Маглор. — Если ты, господин, не укрепишь их, то я должен сделать это за тебя? Но как я тогда скажу, что это твоя любовь? — В Доме умирающих ждут своего часа люди, — напомнил король. — Люди, — кивнул авета, но понимания в нём не прибавилось. — Просто скажи им, что я их люблю. — А они не знают этого? — удивился Маглор. Его тревога за короля начинала, кажется, переходить границы, и Ставру нужно было как-то отвечать. — Я не умираю, Маглор, — он улыбнулся, хотя и знал, что улыбкой авету не обмануть, — и я не превратился в скрягу, который жалеет жара своего сердца для тех, чьи сердца скоро остынут. — У меня и в мыслях не было осуждать тебя, господин! — У тебя — нет, но можешь ли ты знать, что родится в душах других? — Мы тебя не предадим. Никогда, — Маглор дотронулся до ворота, где блестела лазурь морского узора — он мог говорить за других! За всё их братство, родившееся в день пролития крови на безгрешной земле. — Я знаю, Маглор. Но не в вашем обычае чтить короля лишь за то, что он носит это звание. Ты должен знать, что я задумал нечто нелёгкое, и мне понадобятся силы, чтобы исполнить замысел. Авета, конечно же, ничего не спросил. — Я открою всё в нужный момент, — пообещал Ставр, — тебе — раньше, другим — позже. — Да будет так! — другого от Маглора и нельзя было ожидать. Во всех домах Храма двери держали открытыми, но не в Доме умирающих. Когда хотели войти туда — звонили в колокол. Целительница — или правильнее называть её могильщицей? — открыла им, и здесь расстались король с аветой. Маглор отправился исполнять самое неясное, самое чудное в своей долгой жизни поручение, Ставр — к Лиру, устраивать дело. У старика нашёл он Вилу. Словно застигнутая врасплох, взволновалась дева, и рада была уйти, когда о том попросил Ставр. — Ну вот, — притворно-недовольно проворчал Лир, — теперь вместо девичьего голоса слушать мне твои речи. Так я умру ещё быстрее, чем мне положено! От тоски. Что опять стряслось? Ставр присел на край постели. Старик не шевельнулся, но так и впился взглядом в лицо короля. — А я думал, что это я умираю, — протянул Лир, — а нет, оказывается. По сравнению с тобой я ещё очень неплох! — Что-то ты рано меня хоронишь! Мои волосы седы уже давно, но с тех пор я победил в нескольких битвах, сражаясь плечом к плечу со своими людьми. — Ты сражался, верно, — признал Лир. — Но в последней битве ты утратил нечто важное.Не хочу задеть тебя… То есть задевать тебя – дело хорошее, весёлое, но теперь я не шучу. Хотя и хотел бы всё обратить в шутку. — Ты прав, — согласился Ставр, — в последней битве моя звезда закатилась — Минна оставила меня. И унесла с собой радость, силу, жизнь — теперь я подлинно дряхлый старик. Но и король — королём и должен остаться, иначе нарушу клятву. Но те, кто знал, на чём стоит трон этого королевства, оставили меня — сначала Гьорт, потом Минна. — Знаешь, я не великий правитель, — Лир тяжело вздохнул, — да и советник из меня так себе. Но мне кажется, что все троны и все царства мира устроены одинаково. И стоят на одном и том же. Нельзя заменить любимую или друга, но вот советников всегда можно выбрать, если земля не совсем оскудела на ум и отвагу. А если оскудела, тут и сами боги ничего не сделают, даже если наденут короны этой страны. — А ты мудр, мой друг. — А ты всегда всех слушаешь, — губы старика растянулись в улыбке, — но делаешь всегда по-своему. И это правильно! Не хватало ещё, чтобы советники, хоть золотоглазые, хоть ещё какие, водили тебя, как козлёнка на верёвочке! Делай, что считаешь нужным, а мы тебя поддержим. Как и Маглор, Лир считал, что вправе говорить не только за себя, но и за других. — Поэтому я и пришёл, — сознался Ставр, — за помощью. — Только не вздумай этого стыдиться! Было бы тошнотворно, если бы ты просто пришёл попрощаться со мной. — Почему же тошнотворно? — Да потому, — сверкнул глазом старик , — что в твоей войне я тебе больше не помощник — силы высокие, чуждые вмешались, и не стало моих сил. — Не только в сражении нужна помощь, — Ставр положил свою руку на его, сухую и жёлтую, как мёртвую. — У тебя достаточного опыта и мудрости. Поступай, как решил. — Без совета распорядиться всем, что завоевали ваши мечи? — спросил король. — Завоевали — для тебя, Ставр! И уж точно не затем, чтобы ты всё раздал хитрецам, грезящим о власти и богатстве, а потом ещё и просил у них. Не король будет, а попрошайка! — Я и сам чувствую, что не имею права отдать другим то, что получил как правитель, — смутился король. — Получил ценой нашей крови, — напомнил Лир, — и воистину, мы были счастливы пролить её! Но что ещё, что большего можем сделать для тебя? — Мне предстоит испытание, — открылся ему Ставр, — и страшно оно. Но иначе не сохранить мне завоёванного, чем отказавшись от него на время. — Несчастный! — выдохнул старик. — Как нам помочь тебе? — В испытании — никак, — усмехнулся король. — Но что будет происходить в Храме без меня! Храм должен остаться нашим. Здесь Сильви со своими братьями и многим народом. — Ублюдок Сильви! Не понять мне его. С такими силами давно бы мог отвоевать у Гемы если не весь остров, то большую его часть — и зачем-то ждал тебя. Но нам ли бояться его? Пришли ко мне людей и, клянусь, мы не позволим Сильви и пальцем шевельнуть. — Пришлю. Люди предупреждены о том, что в Храме скоро будет неспокойно. Но совет придётся проводить у тебя. — Что же такого, что соратники решили навестить своего умирающего товарища? — старик дёрнул плечом. — Не бойся, Ставр! А если вдруг я умру, то ты позови меня обратно. — Чтобы ты перебил всех моих людей? — Так уж и перебил? Много ли своих убил Эвел? То-то же и оно. Но с Храмом всё понятно. Самое важное – кого мы должны поддержать, если тебя не станет? Ты должен назвать сам, чтобы не было ни сомнений, ни склок. Кого? Кого-то из ребят под чаячьим знаменем? — Авет у тебя не будет — они будут со мной. — Что же ты задумал, а? — это не было вопросом — старик взывал к благоразумию короля. — Вы поддержите Орелен и маленького Фрамма, — сказал Ставр. — Сейчас они в Мисахе. Беспамятные пленники будут опорой для неё и для вас. — С чего? — старик нахмурился. — Поддерживать чужеземку-северянку? И её сына от этого людоеда Свара? Воля твоя, но хоть объяснить ты можешь? — У чужеземки-северянки и её сына нет никого, кроме меня. Кроме нас, — исправился Ставр. — И они будут по-настоящему нашими — никого не будет стоять за ними. Только вы и ваше мужество. Ни Сильви, ни перебежчики от Гемы и близко не подойдут к трону, если у вас всё получится. К тому же на Фрамме пребывает благословение Минны, а Орелен благородна и высока духом. Вместе вы и она не допустите, чтобы Фрамм вырос чудовищем. — Понял, — с неохотой согласился Лир. — И последнее. Ты будешь со своими разлюбезными аветами, но говоришь, что тебе будет угрожать смертельная опасность. Значит, она будет угрожать и им тоже? Они тоже могут погибнуть? Куда легче было бы рассказать старику всё без утайки! — Нет, — Ставр колебался лишь мгновение, — умереть могу только я один. А аветы могут не погибнуть, но... Перестать быть моими соратниками. — Предать тебя, — догадался Лир. — Я понял. Что же, когда ты пойдешь с ними, пусть за вами последуют лучники. Они будут рады приветствовать тебя, когда ты закончишь задуманное — это же какой-то аветийский обряд? Нечистые бы погрызли этих твоих авет! Сквернословить в Храме не полагалось, но Ставр не стал прерывать рассерженного старика. — А если твои золотоглазые, — продолжал тот, — попробуют вернуться без тебя, то их станут приветствовать наши стрелы. — Я не могу отдать тебе такой приказ, — сказал Ставр. — Это вероломно и дурно. — А убить тебя будет не вероломно? — старик был проницателен, как и прежде. — Это не будет предательством с их стороны, — король попытался объяснить, — в ту ночь я не буду их королём. Это сложно для понимания, но так будет. — Ставр, — никогда не было прежде, чтобы Лир плакал, — я не разбираюсь в магии и не пойму, в чём суть этого обряда. Может, правда аветийская и допустит твоё убийство, но у меня есть и своя правда! И если тебя убьют, то я поступлю по своей правде – я отомщу за тебя так сурово, как только смогу! Ставр вытер его слёзы. — Не нужно мести и тризны, друг. Просто исполни мою волю. Не допусти, чтобы Храм был взят воинами Сильви или кем-то ещё. Спаси и возведи на трон Орелен и её сына. Маглор ждал его у выхода. Авета был крайне взволнован — чего и следовало ожидать. Для бессмертных созданий посещение Дома умирающих — словно путешествие в загробный мир. — Всё получилось, Маглор? — О да! Я впервые видел такое, — поделился авета, — чтобы люди, не получившие ничего, только лишь услышавшие то, что знали и так, были так счастливы! — В людях таятся большие силы, — объяснил Ставр. — Да и Всевышний не дремлет на своих высотах — даёт Своим детям утешение и крепость. Они спокойны, но так бывает не всегда — в другой раз они могут возроптать, что я не пришёл к ним сам. Или даже затаить обиду. — Аветы бы приняли, если бы ты, господин, не посетил их в скорби, — к радости короля, Маглор не успокаивался, дух и обычай двух народов тревожили его разум, — но вот если бы ты отправил меня с пустыми руками, как к людям, это было бы насмешкой над нами! — С людьми в этом отношении тоже следует быть осторожными, — Ставр улыбнулся, — пустую руку терпят недолго! Идём, Маглор. — Господин мой, — авета понизил голос до шёпота, — я понимаю, каково тебе. Но ты не можешь просто так уйти! Он взял Ставра за руку и повёл за собой. Аветы не считали подобные порывы недопустимыми, не относили их к дерзости, но потребовать объяснения король мог в любом случае. Мог — но не стал. — Я обошёл почти все комнаты, — торопился поведать Маглор, — и вот когда уже подходил к последним, что на нижнем уровне, вдруг услышал, как кто-то зовёт меня. «Ты пришёл от него? Он здесь?» Как она была рада, когда увидела меня! — Кто — она? — спросил Ставр. Он едва поспевал за аветой, втайне боясь, что ещё немного, и тот просто потащит его волоком. — Филомела. Нижний уровень, о котором говорил Маглор, на деле был подвалом. Просторный, он был разделён на множество тесных комнатушек-келий,и Ставру невольно казалось, что предназначались они для провинившихся жрецов. Иначе к чему толстые стены и массивные двери, запиравшиеся снаружи на засов? Свет всё же проникал в кельи — через узкие щели под потолком. Но, заглянув в одну из них, Ставр увидел нижнюю часть крепостной стены Храма. Сколько же он не знал о святом граде! — Меня тоже смутило, — Маглор заметил недоумение Ставра, — но когда я был здесь двести сорок восемь весён назад, они уже пустовали. Но у нас горячая кровь, и смиряется она только так. — Меня больше их количество пугает. Сюда же можно целое войско заточить! — Ну, у Храма было право задерживать преступников и странных без имён, — вспомнил Маглор. — Больше не будет, — решил Ставр. — Как же так, я выделил благочестивым людям тюрьму! Верхние этажи походили на гостиницу. — Здесь же просто ждали суда, — пожал плечами Маглор, — а зачем мучить ожидающего приговора? Даже те, кто сопротивлялся страже или был пойман с кровью на руках, должны видеть свет дня. — Чтобы камера не походила на человеческую могилу, где разложение и тлен, — невольно вырвалось у Ставра, — а те подземелья под самим святилищем? Просто склепы, хранилища и сокровищницы? — Конечно. Как можно бросать туда живых? — удивился авета. – Так только завоеватели делают. Половина камер пустовала и сейчас, но Ставру было до боли стыдно за другую половину. Бледные нити света спускались по стене, ложились на бедную постель, ползли по покрытому соломой полу. Умирающий лежал, с головой укрывшись покрывалом, и, похоже, спал мёртвым сном. — Филомела, — тихо позвал Маглор, приподнимая покрывало, — король здесь, я привёл его! В сердце Ставра начали просыпаться, поднимали змеиные головы недобрые, гнетущие воспоминания. «Мертвецы, — подумалось ему, — живые мертвецы. Снова. Восторжествует ли когда-нибудь жизнь в этом несчастном королевстве?» — Милость Всевышнего над нами, — голос Филомелы был едва слышен, — мои глаза видят короля авет и людей! Оборванные нищие, калеки, голодные дети, люди, поражённые всеми возможными недугами — ими полнились сейчас все дороги и города. И, когда Ставр впервые взглянул ей в лицо, ему показалось, что на него смотрят все обездоленные, потерянные и несчастные королевства. И за ними он не увидел сначала саму Филомелу. Говорил с ней Маглор — ласково, тепло, с той бережной нежностью, которая обращена к слабым — и потому аветам, народу крепкому и страстному, и не свойственна. «Благо тебе, Маглор, — мысленно произнёс Ставр, — своей добротой ты делаешь для нашего будущего больше, чем тысяча воинов — своими мечами». Но смотрела девушка только на короля. Глаза у неё были зелёные, но не того дикого лесного оттенка, которым славился Сильви. Спокойные, они напоминали Ставру о неярких просторах его родной земли, о лугах, что пестрят цветами, но не утомляют взгляда буйством красок, как аветийские луга за Лои. Только болезнь отравила эти луга, иссушила травы и заставила увянуть все цветы. Впервые Ставр видел человека, так кротко и безропотно принимавшего свою участь. Единицы уходят несломленными, сопротивляясь до последнего вздоха, большинство смиряется перед неизбежностью, но кто в глубине сердца не считает, что смерть несправедлива, неправильна, противоестественна? Даже аветы, добровольно расстающиеся с этим миром, говорят о некоей порче, беде, постигшей вселенную, из-за которой сотворённое и рождённое не может жить вечно — гибнет или доживает до срока, когда жизнь становится невыносимо мучительной. И тогда вынуждено искать смерти как избавления и спасения. «Неужели ты ненавидишь себя, Филомела, — Ставр не посмел тревожить умирающую расспросами, — и потому отдаёшь себя в костлявые руки? Но в чём причина твоей ненависти?» Он не пробыл там долго. Филомела, поначалу отвечавшая на слова Маглора слабой улыбкой, жадно ловившая взгляд Ставра, утомилась. Из глаз нет-нет — и исчезали мысль и свет — так на ветру на мгновение гаснет пламя свечи, прибитое воздушным током. Ставр поцеловал её в лоб на прощание — и готов был поклясться, что в последний миг их свидания видел лицо счастливейшей из дев. — Пусть всех больных поднимут с нижних уровней, — распорядился король, войдя к целительнице. Она возразила было, что тогда им будет тесно, а в гостиницах слишком суетно и шумно. — Храм полон ликования, — отметила она. — Найдётся ли в нём угол для умирающих? Да и не опасно будет перемещать их? Многие слишком слабы. — Они знают, что умрут, но в их сердцах живёт вера в милость Всевышнего, — сказал Ставр, — и они не станут бояться смерти в дороге. Значит, мы тем более не должны страшиться этого. Я пришлю людей — и если нигде не найдется места для умирающих, пусть их разместят в королевских покоях. Маглор, присутствовавший при этом разговоре, счёл, что заняться всем надлежит ему, но Ставр не отпустил авету. — Не спеши. Пока целители подготовят больных к перемещению, мы как раз успеем дойти до святилища и отправить людей сюда. И ты успеешь мне рассказать кое-что. — Да будет так, господин, — повиновался Маглор. На Храм опускалась ночь. — Завтра будет долгий день, — сказал Ставр, — долгий и тоскливый. — Почему? — встревожился Маглор. — Позже, — им приходилось смотреть под ноги, чтобы не споткнуться о вывороченные камни, — сначала расскажи мне о Филомеле. Что случилось с ней? Она не рассказала? — Нет, — покачал головой авета, — конечно, нет. Ты же видишь, господин, она уже далека от живых. Но я узнавал у целительниц обо всех людях, которые там. И мне сказали, что Филомелу привезла одна женщина. Очень грешная, но кто знает, может быть, в Храме она покается и обретёт прощение. — Грешная женщина? — Да, — Маглор замялся, — у нас такого нет, но вот у людей… у завоевателей есть. Вернее, самые жестокие времена прошли, и даже солдатам Гемы нельзя просто так взять понравившуюся девушку. Она всё равно чья-то, если не жена и не дочь, то принадлежащая дому работница. И вот у этой женщины был дом, но там не пряли и не ткали, и были приписанные к нему работницы — как раз для того, чтобы их мог взять любой, кто пожелает. — Ты очень долго объяснял, — вздохнул Ставр, — я бы понял, если бы ты мне просто сказал. — Филомела не хотела быть у этой женщины, но по законам Гемы работницы не могут уйти от своих хозяев, да завоеватели и любят такие дома. Но когда город отошёл к нам, женщина заявила, что кается, и отпустила работниц. — Но что случилось с Филомелой? Почему свобода не исцелила её? — Каждое деяние оставляет свой след, господин мой, — сказал Маглор, — творя свою волю, мы изменяем не только плотскую, грубую сторону мира, но и духовную — вместе и одновременно. Ты знаешь о таинствах мира, господин, праведный Гьорт учил тебя. — Учил, верно. Можно ли исцелить Филомелу? — Её дух исцелён святыней, — авета опустил голову, — она блаженна. Но плоть её на грани истощения и смерти. — Почему же святыня не исцеляет тела? Я видел исцеление человеческого тела на Последнем острове. — Я не умею объяснять, я и в подмётки не гожусь праведному Гьорту, мой дух не так проник в тайны вселенной и божества, — сокрушённо произнёс Маглор. — Но ты сам можешь рассудить, господин. Сила, воспринятая Минной, — высшая сила, властная над жизнью и смертью, плотью и духом. И она как стремительный поток. Мы, дети Всевышнего, обладаем силой, властной над всякой плотью. И этой силой исполнили Последний остров, как наполняют чашу, соделав его святым. В Храме же подаётся сила, исцеляющая дух. — Значит, Филомеле нужна земная сила, которой обладает каждый из нас, — заключил король — Да, но её нужно столько, что у одного аветы ли, человека, может столько и не быть. Попытаться можно, но надежда есть, только если отдать почти всё. Или всё, как блаженная Минна. — Это значит утратить свою жизнь. — Да! – воскликнул Маглор. – Дозволь, господин мой! — Не дозволю. Ни в коем случае. Ставр знал, что на поле боя Маглор без колебаний отдал бы свою жизнь за другого. Но в сражении мера одна — победа, и жизни бойцов оцениваются как равные, потому что каждый из сражающихся приближает победу. Теперь же всё по-другому. Жизнь соратника и друга короля важнее для страны, чем жизнь одной нищенки. Отдав свою жизнь за Филомелу, Маглор ограбил бы своего короля и всё королевство. И Ставр стремился ожесточить своё сердце, убеждая себя, что не имеет права тратить душевные силы, печалясь о какой-то блуднице, что не может рука короля утереть каждую слезу, проливаемую на острове.