От гнева и воли

Венец на голову короля возлагает верховный жрец, но до сих пор не избрали его и не поставили в Храме. И был Ставр коронован собственной рукой. Святилище полнилось народом, но от алтаря держались все в отдалении. Ближе всех к королю стояли Тойво и Орелен с Фраммом на руках. Двоих других, ушедших навсегда, заменили они, но во взгляде аветы чудился Ставру прищур Гьорта, а на руках женщины был словно бы его сын, что не родился. Не сходили на Ставра ни огонь небесный, ни озарение, и в спокойствии сердца принёс он клятву свою Божеству. Затем же, обратившись лицом к народу, благодарил их, авет и смертных, воинов и селян, мужей и жён. Все они заслужили награду — каждый свою, но начал король с того, что наделил колена аветийские землями. Когда дошла очередь до колена Вадила и Айне, стал Тойво на колени и просил короля отпустить его жить в Храме и служить Всевышнему. Жаль было королю терять воина и вождя, но в такой просьбе нельзя отказать без веской причины. Можно было лишь обратить себе на пользу. Тойво молча и покорно ждал решения короля. Пламя свечей отражалось в глазах аветы, и больше ничего не было в них. — А если бы стал ты верховным жрецом, — спросил его Ставр, — исполнял бы свой долг, трудился бы во благо Храма, святой Мисахи и всего королевства? — Если пожелали бы увидеть меня верховным жрецом, — будто чужими были те слова для Тойво, медленна была его речь, — то бы не пожалел сил, чтобы оправдать доверие братьев и высокую честь, оказанную мне. И Ставр спросил у бывших в святилище, известен ли им какой-либо порок или изъян Тойво. Но не нашли ничего за аветой, что оскверняло бы его, и при всех Ставр назвал его верховным жрецом. Прежде не становился авета верховным жрецом по одному лишь слову короля, но никто не возразил тому. Трудно при таких обязанностях было бы найти покой или мир душевный, которого желал Тойво, но и никого лучше для Храма и короля не мог бы отыскать Ставр. Храбрейшим из воинов смертной крови назначил уделы, чтобы служили ему, не заботясь о хлебе. В прочих же местах могли селиться и люди, и аветы, и жить вольно, подчиняясь святой Мисахе. Затем подал Ставр руку Орелен и объявил всем: — Во исцеление тела беру женой эту женщину, и дитя её — моё дитя отныне, как если бы от моей крови был. И не спорили с тем даже аветы, всем сердцем любившие Минну. Ещё в ночь ветхих клятв многие защищали Орелен своими жизнями и достойную правительницу видели в ней. Не было и не будет равной Минне, не сравнятся со звездою ни лучина, ни свеча, но в домах лучины, свечи — в святилище и чертогах короля. Не звёзды. Только в лице Сильви читал Ставр насмешку. Иноверец, тот всё же пришёл в святилище — в знак верности королю. Хозяин Леса всё же принёс выкуп, который устроил и Вангурда, и Небоя. Лес умалится, Лес послужит Морю — могучие деревья будут срублены и пойдут на корабли. Расчищены будут многие места для селений аветийских. И всё — без боя и сопротивления. Но Сильви, казалось, это не очень беспокоило. Если и было в том унижение, то для господина Леса — не Гли-Шилет. Ему возвратили знамя, но пока рано было поднимать его. Терпеливо ждал Сильви. — Волей своею жалую Зелёную крепость и всё, что относится к ней, Умиру, сыну Нерта Гли-Шилетского, — провозгласил король. Услышав то, поднял Сильви руки к небу: — Да славится имя твоё и да живёт кровь твоя! — воскликнул он. Если и были те слова священными и древними, то Ставр не слышал их раньше. Но знал твёрдо, что кровь его жить не будет. Только от Минны мог родиться у него сын. И первым вышел Сильви из святилища, но и другие не задержались. Манило яркое, могучее и щедрое солнце. Вся полнота земных сил раскрывалась к Величанию Ксандра и Ясне, и чувствовали то живые. Сама жизнь отзывалась в них, когда звала к себе. Лишь Тойво остался. У алтаря простёрся он, лицом приник к холодному камню. — Что же ты сокрушён? — спросил Ставр. — Живы мы и будем сражаться. — Но живы ли аветы? — вместо ответа Тойво спрашивал. — Те, что сейчас здесь — останутся ли аветами? — Это твоя забота — больше других, Святой, — сказал Ставр. Услышав обращение, подобающее верховному жрецу, Тойво вздрогнул, как от удара. — Живы ли аветы, Святой? Снаружи донёсся весёлый шум — то заиграли и запели аветы, и, думалось Ставру, начали те из них, кто пришёл с Герке. Вечная борьба научила их скоро переходить от скорби к радости, не вглядывась ни в минувшее, ни в будущее. Один день есть у живущего, один миг! Тойво молчал, и Ставр стоял рядом. Но снова донёсся смех, с голосами мужскими и женскими, и поднялся Тойво, и отряхнул прах с одежд. — Живы, живы аветы! — словно и не по его воле, вырвалось у верховного жреца. В сумерках зажглись на холмах за Храмом погребальные костры — последние огни перед Величанием, когда запылают самые жаркие. Но прежде погасят их все, и закроют аветы глаза, но лишь на миг. Коротка ночь перед Величанием Ксандра и Ясне. Много авет, оставив подготовку к празднику, пришли проводить смертных. Вила, в одеянии скорби, розовом и пустом, без морского узора даже, украсила ложе Лира цветами белта. И долго не хотела отходить, не давая зажечь костёр, пока не взял её Герке за руку и не отвёл в сторону. И чем сильнее трещало, выше поднималось пламя, тем теснее прижималась к воину дева, голову склонила на его плечо. Ставр стоял рядом, и, не будь Вила с Герке аветами, смутился бы. Знал он, что не станет Братоубийца кривить душой, не отринет любви и возлюбленной не унизит. И, верно, как догорели костры и пошла Вила с воинами собирать кости и прах, чтобы предать их земле, обратился Герке к королю: — Господин мой! Когда пробьёт час Величания, назову я прекрасную Вилу женою. Будь с нами на том торжестве, раздели нашу радость! — Благо вам, — сказал Ставр, — хотя и коротким будет ваше торжество. Завтра не позднее полудня должны мы выдвинуться на восток, к границам моего царства. Не весь Остров ещё под моей властью, и потому не окончена война. Завоеватели не смирятся с поражением, потому следует нам укрепиться. — И Тугкор ещё жив, и Гема, — добавил Герке, — и не знаю я, как там, на востоке, моя Гудрун и все родичи мои. Как Кви. Верно, подняли они знамёна — и не ударит ли по ним теперь Тугкор? До конца я буду с тобой, господин мой, до последнего вздоха. — Я не сомневался в тебе. Всем ты хорош и славен, Герке Братоубийца! Но расхищаешь ты колено Хорта, отнимаешь у него вождя. Кто среди бывших рабов равен Виле и сможет держать слово в совете? Герке потупился. — Прав ты, господин мой, что они робки и молчаливы. Но нельзя в том винить их. В тоске и горести родились они на свет, а дальше и того хуже, согнули их, прибили их к земле тяжкий труд, побои и унижения. Это у нас, когда рождается дитя, то поют, а как подрастёт — дают в руку нож, и нет разницы, юноше или деве. Каждый будет защищать дом и родных, и каждый должен петь, пусть бы и резали его на куски — хоть недолго, пока не станет кричать. Но дурно бы я поступил, отняв у восстановленного колена Вилу. Потому сам перейду в колено Хорта и Вилы, величать их святых прародителей стану по весне. — Вот как! — удивился Ставр. — А кто от колена Хорта пойдёт со мной, кто будет говорить в совете? Ответ был очевиден, но Герке вспыхнул. Отвечал он, явно сдерживая волнение: — Я пойду как новый вождь их колена. Но мы говорили с Вилой — и она согласилась, что нет в том унижения для неё. Не только лишь на войне нужны отвага и мудрость. Ты даровал нам земли — и нужно обустроить их. Будь по-иному, первой была бы унижена святая Минна — не было ведь её на военных советах, и все битвы были в твоих руках, господин мой, и в руках твоих вождей. Ставр был с ним во всём согласен. Только вот Минна, не имея голоса на военном совете, всё же одна определила исход битвы — и всей войны. Говорить об этом сейчас король не стал. Разве что перед Гьортом или Лиром мог бы открыться Ставр, но далеко ушли они — не позовёшь и догонять не бросишься. Но, если по правде — долго ли ему осталось? Лишь бы Всевышний дал ему срок добить Тугкора, а Фрамму — возмужать. Оставив Герке с Вилой, оставив людей завершать погребение, Ставр вернулся в Храм. На площадке перед святилищем сложили огромный костёр из смолистых веток, и Тойво стоял у него, и молился усердно. Карны принесли несколько котлов, и всякой снеди, но перед Величанием Ксандра и Ясне не сидят долго вокруг костра — отдав должное святым, приняв клятвы от пожелавших дать свои обеты именно в великую ночь, аветы разбредаются по лугам и холмам, по берегам пологим реки. Ночь коротка — но темна. А высокий костёр гореть будет ярко, и запляшут искры в воздухе и отсветы — на камнях. Слуги Гемы говорили о тех, кто живёт без обряда, что поступают они по-аветийски. Орелен не пришла на Величание, но Ставр и не ожидал увидеть её здесь. Ей не нужно будет даже объяснять и оправдываться. Не пришёл Сильви — ему не рады были бы аветы — и вольные люди с севера. Вопреки обычаям, покинули они Храм ночью, когда опасны пути. Но чего им было бояться после всего пережитого? Кто-то окликнул Ставра — по голосу не узнал король. Но, обернувшись, увидел он Маглора. Бледную тень, сухое хрупкое растение напоминал авета, одетый в меховой плащ, будто лютой зимой. Под руки вели Маглора Марила и ещё дева из авет, которую Ставр не видел раньше. Они молча сели неподалёку, и Маглор с трудом держал голову прямо. Прозвенел колокол. Ставр закрыл глаза. Давно ли сидел он так же, и в небывалой тишине сильно билось его сердце, трепетное и полуостывшее теперь. А рядом едва сдерживал смех Эвел, и по-змеиному шипел на него Гьорт. Карны у них едва было на одну чашу, но каждый отпил из неё. О том, чтобы были с ними невесты, нельзя было и помыслить. Тойво, ударив кресалом, запел гимн, и теперь можно было смотреть. Огонь побежал по дереву, умножаясь и разделяясь, и поднимался, и набирал силу. Пахнуло дурманом — от тех трав, что бросили в костёр жрицы. Верховный жрец поздравил и благословил всех верных. По его знаку поднялись и подошли к нему Герке и Вила. Слёзы блестели в её глазах ярче, чем жемчужины в волосах и драгоценные камни на шее, чем серебряные браслеты на запястьях. Все любовались ею, потому что лишь горькие слёзы вынуждают отводить взгляд, но не слёзы счастья. Лицо Герке горело, и невесте он подал дрожащую, словно и не знавшую меча, руку. — Благословенны вы перед лицом Всевышнего, — нараспев произнёс Тойво, — благословенна эта ночь и грядущий день! Благодарим вас, Герке колена Эрика и Морвенны и Вила колена Хорта и Вилы, что преумножаете нашу радость, что разделяете её со всеми нами. Ибо живы аветы! Большего он не мог сказать. Даже верховный жрец не хранитель брачным клятвам. — Я твой, возлюбленная моя Вила, — Герке говорил ей при всех, но не ради самих слов, а ради общей радости, — твой до последнего вздоха и далее! — И я твоя, — отвечала жениху авета, — и до последнего вздоха, и далее, и с тобой буду всегда! Жрица поднесла им чашу, и в ней блестела вода — ни карна, ни вино. Ставр сначала не мог понять, зачем — он не помнил подобного обычая. А Вила, омочив в чаше край рукава, смыла со лба Герке знак братоубийства. И то было верно — переходя в её колено, разрывал он всякую связь со своим, и родной ему больше не была та кровь, что пролил он. Только проклятие сестры едва ли можно было смыть водой, да и прозвище, в котором больше было славы, чем позора, вряд ли позабудут аветы. Поцеловавшись, перешли Герке с Вилой к колену Хорта — и, единственным в чёрном, был Герке там как ворон среди чаек. Ставр подсел ближе к Маглору. О многом хотелось королю говорить с другом, а в святую ночь, когда открыты друг другу души, особую силу имеют и слова. Уже расходились аветы от костра, но Маглор с Марилой остались. Совсем слабый, лёг авета, опустив голову на колени возлюбленной. Теперь смог рассмотреть Ставр лицо той девушки, что пришла с ними и осталась тоже. И заволновалась кровь его — узнавал и не верил себе. Разве эти зелёные глаза не угасали? Всё с тем же восхищением смотрели они на него, полные огня, и жаркий румянец играл на щеках Филомелы. — Что же ты, — укорил Маглора Ставр, — что же ты ничего не сказал мне? — Будь справедлив, господин мой, — вступилась за любимого своего Марила, — живые кости остались от него, и до этой ночи не говорил и не поднимался! Но Маглор мог отвечать и сам. — Много я отдал, и лишь в костях осталась во мне жизнь, — подтвердил он. — И, если бы Марила не была со мной и не берегла бы тех костей, то не удержался бы дух мой в этом мире. Но о чём бы я сказал тебе, Ставр? Мало веры в тебе — ты не искал и не ждал чуда Всевышнего, а теперь изумляешься, что оно случилось. Какую вину хочешь ты найти за мной? — Чудо — всегда чья-то жертва, — сказал Ставр. — Верно. На том стоит мир — отдавая другим, получаем мы большее. И так торжествует, побеждает жизнь. Своими силами я исцелил Филомелу, силами Всевышнего — уберёг тебя от вероломства и мечей. Не мог ты мне запретить ни одного, ни другого. Тем более — в Ночь ветхих клятв. И Ставр устыдился. Верно, если и мог он винить кого-то — то лишь себя за поспешные обеты. Не был ли Маглор прав и в том, что указал ему на маловерие? Раньше времени посчитал он себя мертвецом, не зная и не ведая, что ещё может быть и для него в этой жизни радость и утешение. Филомела слушала их разговор, не вмешиваясь. Ни слезы не проронила, и ни вздоха не слетело с её уст. — Я уйду завтра, — Ставру не легче было смотреть на неё, чем на пламя или само солнце, — холмы и весь восточный берег нуждаются в нас. Тугкор разбит, унижен Гема, но оправятся оба быстро. — Я последую за тобой, как только смогу, — пообещал Маглор. — Но вот увидишь, что скоро выйдешь к Морю у Кви. Колено Эрика и Морвенны радостно встретит тебя. О юге стоит больше беспокоиться — там княжество Тугкора, там оплот Гемы, а через Море привезёт им подземный народ всё, что нужно. Но это не поможет — загони их на юг, как когда-то загнали они нас на север! В Море опрокинь их! — Сделаю, сколько смогу. Фрамм закончит. — Фрамм — чужак, сын северян. Едва ли он поймёт до конца страдания и надежды аветийские — Но я же понял и разделил их — все, до конца, — напомнил Ставр. Маглор резко поднялся. Черты его остались прежними, но поблекла, иссохла кожа, так что казалось, будто от движения разорвётся, открывая настоящее, жуткое лицо. Жизнь едва теплилась в запавших глазах — а может, в глазницах, потому что не видел Ставр ничего, кроме слабого блеска в тени провалов. — А ты — авета, господин! Потому живи и люби как авета! Ставр хотел было возразить, что лишь в браке с Минной соединился он с их народом, что от ига завоевателей не меньше авет страдали смертные, и даже арейджи пили горькую чашу... Но вдруг встала Филомела и скорым шагом пошла прочь от костра, в глубокую, как бездна Моря, темноту. Ставр посмотрел ей вслед. Будто лёгкое сияние окружало её, ярче всего — над светлыми волосами, и стелилось за ней, подобно туману. — Никто тебя не осудит, господин, — Маглор рухнул на руки Марилы. — А если и осудят — не в нашем колене. Но сегодня наше Величание. Ночь коротка, и долгие, трудные дни придут за нею. Ставр не сомневался, что не вернётся больше ни в Храм, ни в Мисаху. Если Маглор и прав, и выступит за него колено Эрика, и легко присоединит он земли до Кви, то княжество Тугкора надолго останется угрозой их миру. Дольше, чем живут старики. Травы, как змеи, сплетённые клубками — чернее чёрного, мешали идти. Ставр спешил, пока не истаяла ночь, и на пустынном берегу нашёл он Филомелу. Она стояла у самой воды, светлая, как отражение луны. Шептались, склоняясь над рекою, лозы. Ветер тревожил волосы Филомелы, её белое аветийское платье. Ставр подошёл к ней, ещё не зная, что станет говорить. Вдали горели огни — целые россыпи, и от них блестела вода. От них и ещё от звёзд. Ставр опустил глаза — река манила, и на миг словно увидел себя прежнего, с золотом волос и молодым горящим взглядом. — Мне ничего не нужно, господин мой, — Филомела повернулась к нему. — Я счастлива тем, что видела тебя. Царство твоё благословенно будет, а я останусь в Храме и буду молить за тебя Всевышнего. — Ты станешь жрицей? Ей ведь некуда идти, у неё никого нет. Ставр помнил, каково это — быть неприкаянным, без убежища и приюта. Но он не был одинок даже тогда. — Господин мой Маглор звал меня жить с их коленом, — сказала Филомела, — и Марила была добра ко мне, звала сестрою. Но я не хочу. — Они чем-то обидели тебя? Он спросил не зря. Приветливее и добрее, чем колено Ксандра и Ясне, Ставр не знал авет. — Нет, — Филомела покачала головой. — Они были добрее ко мне, чем все те, кто встречался мне на пути. Чем моя родня, которой я была в тягость, и уж тем более лучше тех, кто входил ко мне. Но они аветы, они другие. А я не авета. — Меня признают аветой, — Ставру хотелось улыбнуться. — И мы сейчас на аветийском Величании. — И что с того? Ты не авета, — она приблизилась к нему, как видение, как некий дух, — ты надежда всех. Ты велик, и ты — со всеми. Аветы чужие мне. Маглор вернул меня к жизни. Марила говорит, что я дева, потому что не было у меня мужа, а то, что случилось — не моя вина и не пятнает меня. Но я помню, кто я. Я никогда бы не посмела винить тебя за то, что ты ушёл тогда. Зачем бы тебе связывать себя с умирающей? О, нет ничего ужаснее, чем живой, привязанный к мертвецу! Мне страшно было видеть, как Марила остаётся с Маглором, когда лишь принесли его... — Зачем ты вспоминаешь прошлое, — прервал её Ставр, — ты жива, ты чиста. Окрепнет и Маглор. — Я всегда буду помнить, кто я есть. — Даже аветы освобождены ныне от жала и яда памяти, — Ставр обнял её за тонкие плечи, — что же говорить о нас? Это святое время, Филомела. — Но ты уедешь завтра, — в её голосе был ужас. — В их душах — Море, а в твоей груди — солнце. Я не могу оттолкнуть тебя. И Ставр был ей за это благодарен. Только, если бы не завтрашний путь, он не пришёл бы к ней. И поступал он совсем как авета. Они не дают клятв вопреки сердцу — и не признают за такими силы и святости. Колено Ксандра и Ясне признало бы их мужем и женой — совсем как Герке и Вилу. Но ни одна живая душа больше не должна знать об этой ночи, а Маглор умеет молчать. Утром Орелен ни о чём не спросила его. Не зададут лишних вопросов и Филомеле — таково оно, Величание Ксандра и Ясне. Собираясь в дорогу, Ставр не мог прекратить думать о том, что целая жизнь его могла сложиться по-другому. Если бы он встретил Филомелу раньше — когда бы судьба занесла его с товарищами в эти зловонные Длягвы. И что же — не было бы тогда Минны, Знамени Гнева над Островом, великого чуда? Но было бы — что? Ставр искал и не находил ответа. Перед самым отъездом они собрались в святилище для напутствия и благословения. Тойво, кажется, единственный был бодр и спокоен. Маглор не пришёл — говорили, что ему стало хуже, и Марила даже не пускает никого к нему. Ставр не стал даже пытаться. Орелен просила его благословить Фрамма, и король ей, конечно, не отказал. Должно быть, со стороны выглядело достойно и трогательно. И ведь она будет молиться за него, будет ждать, будет верна — жена и чужая женщина, благородная северянка, ставшая королевой земли аветийской. Увидев, как Вила целует Герке на прощание, Ставр невольно отвернулся. Едва дождался он мгновения, когда закрылись за ними ворота, когда ударил в грудь ветер равнин. Но лишь отъехали от Храма, как запел Герке, и другие подхватили его песню. Не мог запретить им король, но мукой для него было слышать их весёлые голоса. Смежив веки на ярком солнце, звал Ставр в мыслях Эвела, звал мудрого Лира, но всё напрасно. Хуже было, когда сквозь шум послышался ему ещё голос, женский, нежный, назвавший его по имени.