«Победителей не судят»

Nitrogenetics – «Driven by Fear» Angerfist – «Jesus Wept» Angerfist – Bite Yo Style Dyprax – «Fuck Your Pride» Kid Morbid – «Hunt u down» Темнота. Пульс с ритмом баса поднимается от сердца к голове, каждый удар, как новый атомный взрыв. Клетки мозга рыдают от такого напора, требовательно и громко настаивают на том, что мужчине тут не место, но он отмахивается, мысленно объясняя, что больше пойти некуда. Зона VIP на этаже-балконе кругом обходит периметр стен. Здесь приватные места для важных персон. Персоны не столь важные развлекаются ниже, их видно в огромном проеме. Стробоскоп. Его рваный свет выхватывает на танцполе посетителей, извивающихся в странных танцах, больше похожих на оргию. Он нажимает на кнопку вызова. Спустя пару минут, в ложу зашел молодой парень лет двадцати двух в форменной одежде. Облегающие брюки можно было бы назвать строгими, если бы не проблески акрила, рубашка с пышным жабо и вырезом до солнечного сплетения, обнажающим светлую кожу и проступающие ребра на грудине. Встал, ожидая распоряжений. — Принеси-ка мне еще зеленой феи, — он пытается перекричать gabber. Получается не очень, поэтому он просто показывает на пустой стакан из-под абсента. — Вам горячий или холодный? — парень наклоняется к сидящему посетителю, чтобы спросить на ухо. — Давай горячий, — снова кричит он. Официант понимающе кивает, забирает пустую посуду и уходит. Горячий абсент – гремучая смесь. Отключает мозг на раз, но, хотя он выпил уже три стакана, не чувствует опьянения. Он пытается залить муть в душе, но она лишь вспыхивает с новой силой, поднимаясь со дна. Расходится по сознанию отравой, проникает в самые потаенные уголочки. Словно стоять в эпицентре землетрясения, почва под ногами качается, потом начинает проваливаться. А ему казалось, что вокруг еще и горит все, как при извержении вулкана. Избыток чувств не заглушить ни музыкой, от которой биение сердца заходится до 140 ударов в минуту, ни алкоголем, от которого нормальные люди уже мычать бы начали. Еще стакан. Потом бутылка. Чуть подотпускает, но на самом деле это просто организм сдается во власть яда. Танцпол. Какая-то старлетка с восторгом в глазах. Руки смыкаются вокруг ее талии, запах недорогих духов, приятный, но тоже чрезмерный, как и все в этом месте. Она смеется и вешается на шею красивому самцу, чуть хмельному. Не замечает его пустых глаз, темно вокруг. Танец становится похожим на прелюдию, она ведет его за руку в какой-то кабинет на первом этаже, улыбается хитро, что-то спрашивает. Он отвечает блуждающей ухмылкой, равнодушно наблюдает, как она высыпает из пудреницы белый порошок, разбивает его на четыре дорожки пластиковой карточкой. Он достает купюру, сворачивает ее в двух пальцах профессиональным движением, наклоняется и вдыхает одну полоску, следом тут же другую. Запрокидывает голову, сжимая нос рукой, трет ладонью. Эйфория накатывает медленно. Отключает какие-то рычаги, словно обручи падают с сердца. Дышать становится куда как легче, тоску выметает к чертовой матери. Приход поднимается от ног, вверх, словно пламя течет, тело охватывает пожаром и тут же в ледяную воду. Его повело, он оперся локтем на стену, переживая восторг, какой испытывал лишь в постели с Дженсом, только сейчас эти ощущения растянуты во времени, долгие, настойчивые, настолько восхитительные, что даже память отключается и все, что тянуло, давило и мешало жить, отступает за грань невероятности. Рядом смеялась девчонка, чуть истерично, но оно и понятно, он и сам бы смеялся, не будь у него столь въевшейся в подкорку привычки сдерживать свои эмоции. Пах наливается желанием, почти зудит от возбуждения. Девушка смотрит на него, пожирая недвусмысленным взглядом, подходит медленно, закидывает на шею руку. Он улыбается, обнимает ее крепко. Влажный, развратный, пошлый поцелуй. Авторитарные объятия, хозяйские. Поворачивает ее к себе спиной, рука поднимается по бедру, задирает юбку и скользит в трусики. — Прости, детка, сегодня я трахаюсь дома, — ядовито шепчет он ей в ухо. Палец прижимает клитор, жестко, даже грубо, ритмично трет его. Девчонка кричит от удовольствия, цепляется руками за его плечо. Он бы и поимел ее, но она не сможет удовлетворить его сейчас. Хочется усилить эти ощущения, хочется упасть в них, утонуть, расслабиться, наконец, передохнуть от привычной горечи. Ему нужен Джей, сию секунду. Будь он здесь, Миша разложил бы его прямо на столе. Плоть под пальцем затрепетала, руки девчонки ослабли, и она медленно стекла на пол. Коллинз посмотрел на нее самодовольно, усмехнулся. Конечно, она в нирване. Его мастерство еще никого не оставляло равнодушным. Потом, часто дыша, дошел до туалета, вымыл руки. Подмигнул своему отражению, заметил, чуть его слегка потряхивает в предвкушении. Сегодня прекрасный день… или уже ночь, вроде. Сегодня Дженси будет так стонать, что стекла повылетают. В холле он попрощался с секьюрити, парковщик подогнал к входу автомобиль. Ездить в таком состоянии, само собой, нельзя. Но сегодня Миша плевал на правила, впрочем, как и всегда. Он ведет машину, лихача, подрезая. Торопится. Ему хорошо и только пах печет, подгоняет, заставляет ногу вжиматься в педаль газа. Рывками переключает передачу, Миша не любит автоматическую коробку. Говорит, водить автомобиль все равно, что трахаться – нужно чувствовать партнера, биение сердца, каждый вздох. Коллинзу доставляет ассоциировать все с сексом. Он говорит, что секс – основа жизни, и все зависит лишь от того, кто кого имеет. Он самоутверждается в сексе. Говорит, нет ничего прекраснее, чем партнер, который ненавидит и испытывает оргазм одновременно. И возможно, в какой-то мере, он и прав. Его извращенная натура, пытливый разум и острое, почти эмпатическое видение мира представляет реку бытия с чертовски верной точки зрения. Есть хищники и их добыча. И лучше быть охотником, чем дичью. Дело лишь в том, что его не устраивает сложившийся порядок, а изменить он ничего не может. Приходится притворяться тем, кто он не есть, чтобы никто не съел его самого. Порой притворство заходит слишком далеко, заставляя забывать, что он лишь притворяется. Заигрывается, ступает на зыбкую почву, проваливается в трясину жестокости и гнева. Причиняет невообразимую боль. И физическая боль, на самом деле, ничто. Боль душевная всегда сильнее, и в причинении страданий Коллинз настоящий мастер. Он может сорвать маску с любого, погрязая в собственной, прирастая к ней, ведь уже не маска подчиняется воле обладателя, а обладатель – маске. Она диктует ему манеру поведения, стиль разговоров, жестов. Вся его жизнь вертится сейчас вокруг одной идеи – сохранить комфортное убежище любой ценой. И цена эта высока для того, кто пытается растормошить Коллинза, пытается расколоть панцирь. Миша огрызается, сражается, уничтожает единственного своего помощника, единственного человека, который ему дорог. Смешно, но самое ужасное не то, что он ежеминутно насилует личность до смерти преданного и любящего. Ужасно то, что он сам в нем нуждается, но личина, завладевшая его сознанием, сопротивляется, защищая себя и свое существование. Надеяться мужчине остается только на терпение и прощение того, кого отчаянно уничтожает. Надеяться, что он перенесет жестокость. Надеяться, что дождется, пока Миша сможет, наконец, попросить прощения, что вина не успеет сожрать самого Мишу, пока тот не одержит победу над маской. Надеяться, что еще не поздно будет просить прощения. — Джей! Зычный зов Коллинза было слышно, наверняка, вплоть до первого этажа. Мужчина снял, разбросав в разные стороны, ботинки, стянул куртку и уронил ее на пол, даже не озаботившись повесить на вешалку. Какого черта?! Энергия и страсть взрывоопасным коктейлем струятся по венам, вожделение резонирует, накидывает на глаза пелену, ладонь отбивает по бедру сумасшедший ритм. Сомнения, страхи, тоска – забыто. К черту долбаное чувство вины. Желание, вожделение, легкость. Отличное настроение! Наконец-то, впервые за всю весну, Миша чувствует себя свободным. — Джей, мать твою! Он запрокинул голову и счастливо рассмеялся, только смех почему-то сквозил пустотой и отчаянием. Сам Миша старательно делал вид, что не замечает фальши, как и всегда. Так сложно стало… после той ночи. «Я доверял тебе!» преследует актера, грохает в ушах колокольным звоном, заунывными набатными ударами. Идет волна вибрации по панцирю, и маска трескается, сдает позиции. Даже «мне все равно» не помогает, как не помогает работа и, тем более, секс. Секс отныне вообще как отдельная пыточная. Сложно стало притворяться, так неестественна улыбка на его лице, а хохот, кажется, вот-вот переродится в рыдание. Остается только уверять себя, лгать самому себе, пить бальзам, который помог когда-то давно – поможет и сейчас. Только бы… — Миша? Ему навстречу вышел парень, хотя, теперь уже сложно назвать его парнем. Раньше возраст Эклза терялся за задорной улыбкой, мальчишеской мимикой и непосредственностью. Сейчас он возмужал. В глазах, в самой их глубине плещется боль, настоящая, сильная. А на губах – усмешка. Широкие плечи, все те же руки, та же мускулистая фигура, но что-то исчезло. Счастье, наверное. Беззаботность неведения. — Ты, — он окинул его долгим взглядом, — рано сегодня, — сарказм. Насмешка. Радужка, раньше манящая ведьмовскими искорками, сейчас отражала только серую серьезность, знание, то самое, что умножает скорбь. Какое – важно ли? Оно не приносило радости, и этого уже достаточно. — Джееей, — промурчал мужчина, подошел вплотную, опустил с размаху ладонь на упругие ягодицы. Дженс только вздрогнул, посмотрел на него снисходительно. — Я приехал, потому, что соскучился по твоей заднице. — Ты под кайфом, — констатировал факт Эклз. Посверкивающие лихорадочным стеклянным блеском синие глаза спрятались под прищуром. Потом на шею Дженса легла рука, притянула парня хозяйским жестом. Тот подчинился, не возражая. Чуть обветренные губы припали к его губам властным, ненасытным поцелуем, вторая рука пробралась под резинку штанов. — Ага, — уронил Миша, проводя языком влажную дорожку к шее, а потом и ключице. Дженс послушно прогнулся ему навстречу, подставляясь под ласки, оперся на стену. — Что… — он прервался на томный, пьянящий «ах!». — На сегодня? Экстази? Кокс? — зажмурился. Как от невыносимой боли. Потому что его действительно терзала боль. Жгла изнутри. Опаляла комок мышц между третьим и пятым ребром. Подначивала отстраниться, накинуть, не глядя, куртку или вообще уйти прямо так. Но он не мог. Он… любил. — Нечто белое и порошкообразное. Откуда мне знать, что там? — Миша погрузил зубы в плоский сосок, заставляя парня вскрикнуть от неожиданности. — Но таращит меня, — он положил ладони на ягодицы Дженса и сжал их – очень сильно, стремясь оставить темные пятна от пальцев. Всегда так делал. Утверждал права на любовника. — Не по-детски, — снова укус, потом кулак обхватил распираемый эрекцией член Эклза, сдавливая, впиваясь ногтями в чувствительную тонкую кожу, резко дернул вниз. Джей застонал – разбери теперь, от удовольствия или боли. — Может… все-таки дойдем до спальни? — поинтересовался Эклз, ни секунды не сомневаясь в ответе. — Нет, — твердо отказал Миша. — Хочу выебать тебя прямо здесь, — Коллинз повернул его к себе спиной. — Стоя, — и секс, отдающий изнасилованием. Пустое, яростное, болезненное совокупление. Распоротая в алый бисер слизистая. Заломленные до лопаток предплечья. Жестокое, быстрое, животное. С криками и рычанием. — Проклятье, Дженси, какого хрена ты такой тугой? — успевал болтать Миша, падая в пропасть. Наркотик и секс объединились в его крови, разрывая удовольствием на молекулы. — Ты… — гортанный стон. — Даешь мне третий год, — шумный вздох, — а все, как в первый раз. Дженс молчал. Через пару минут его накроет опустошающим оргазмом, но, даже заходясь от этого навязанного наслаждения, он не забудет о черной, разбитой реальности своей жизни. — Шевелись! — кричит Дженсен. Прижимается каждой доступной клеточкой к своему палачу. Миша вбивается, втискивается в тесноту горячего тела. — Да-да-да, глубже! — подгоняет Эклз, изгибаясь. Не скрывает ни сорванного голоса, ни частого дыхания. Движется навстречу проникновению, вбирая в себя страсть партнера. Совсем скоро. Сейчас… — Дженс, как же ты похотлив. Мишу потянуло на пошлые разговорчики. В последнее время он просто кончить не может, если не слышит растленных признаний Дженсена. Его впирает от кротости Джея, как от ангельской пыли, даже еще круче. И кроме того – он реально не может достигнуть разрядки, пока бойфренд не даст ему то, чего тот хочет. Дженсен не противится. Его дело маленькое – давать. По первому требованию стряхивать шмотки и принимать тугим входом полнокровный поршень. Где только Миша его не брал. Студия – обкатана. Квартира – давно. И лифт, и общественные заведения. Коллинз привык – щелчок пальцев и Дженс уже готов. Идеальная карманная потаскушка. — Давай, скажи мне, что ты моя шлюха, Джей. Давай! — приказывает он. — Да, Миша, — послушно повторяет Дженс. — Я твоя шлюха. — И если я тебе с утра не воткну – ты просто жить не можешь, — подсказывал ему Коллинз, шепча на ухо. Он поменял угол проникновения, завел левую руку Дженса за спину и сильно завернул вверх. Громкий вскрик, напряженность во всем теле. — Я жду! — прошипел мужчина, втрахивая его в стену. — Да, чтоб тебя!.. — он задохнулся от прилива эйфории. — Если ты не воткнёшь мне с утра… — ресницы слиплись от слезы, но Джей заставил себя продолжить. — Я просто жить не могу! — по коже побежали мурашки — верный признак близкой разрядки. — Молодеееец, — «поблагодарил» Миша. Закрыл глаза, растворяясь в ощущениях. Совместный оргазм? Давно потерян. Как и многое другое. «Мне все равно». «Я доверял тебе!» «Люблю тебя». «Принадлежишь мне!». — Дженс, — Миша лежал на полу, пялясь в одну точку. — Ты великолепен. — Ты тоже. — Что надо сказать? – запустил шпильку Коллинз. — Спасибо, — привычно ответил Дженс, рассматривая люстру на потолке. Горечь. Казалось, он чувствует ее на языке. Миша, его тело, его злость и ненависть… Он пытается оторваться на Дженсе. Пытается, потому что если не будет пытаться его оттолкнуть, унизить и оскорбить – сдохнет от осознания собственной ничтожности. Дженсен прекрасно знает слабые струнки Миши. Он поэтому и не уходит. Видеть, как страдает тот, кто причинил тебе невыносимую боль – бесценно. Особенно, если своего палача, своего мучителя, своего оголтелого террориста любишь больше, чем кого бы то ни было на этой проклятой Богом планете. — Ты с каждым днем все больше походишь на цепного пса, Дженси. Может, мне надеть на тебя ошейник? — Миша пытался уколоть. Уколол себя, потому что… — Конечно, Миша. Все, что захочешь, — Дженсен всегда говорит, что согласен. Говорит, любит настолько, что готов простить измену, любую. Говорит, жизнь без Миши пуста. Говорит, любое желание Миши – священно. От этих слов, от искренних признаний, от взгляда, наполненного обреченностью, мужчина чувствует дискомфорт, словно стоит обнаженный на центральной площади. И страдание; кажется, с лица наживую срывают лохмотья обгоревшей кожи. — Эклз, у тебя яйца вообще остались? — в момент озверел Коллинз. — У тебя совсем никаких крошек гордости не имеется больше? Никакого достоинства?! Почему ты не пошлешь меня? — Миша перекатился, навалился на него всем весом и обхватил шею руками. Дженс спокойно смотрел, как его любимый человек сходит с ума от ненависти к самому себе. — Почему не возражаешь? Почему позволяешь мне обращаться с собой, как с вещью?! — он кричал, а в глазах металась паника. «Бог ты мой, Коллинз. Ну, куда тебя несет?» — Ты сам сказал – я принадлежу тебе. Мое мнение однозначно не учитывается. Хочешь трахать меня? Мою жену? Чужую жену? Хочешь понаблюдать, как я буду кого-нибудь трахать? Возможно, как кто-нибудь меня трахнет? – бархатистый баритон звучит надломлено, но спокойно. Парень методично вбивает слова, как гвозди, но тон его остается покорным, он не обвиняет. Он действительно верит в то, что говорит. — Я могу только сказать «Конечно, Миша». Люблю тебя, и выбора не остается. Простил тебе все твои недостатки и принял их. Я же, кажется, говорил тебе… — продолжить не смог, пальцы перекрыли ему горло, но и тогда он покорно смотрел на любовника, словно даже смерть от его руки была благом. — Дженс, — рыкнул Миша. — Ты снова меня вывести хочешь?! – он спрашивает и ждет. «Давай! Скажи что-нибудь. Оттолкни меня, крикни, что я скотина. Ударь и уходи. Убирайся! — Ты хочешь, чтобы я тебя вывел? — обычная формулировка ответа. Протокол, блядь, социального общения:«Дженси, тебе больно?» – «А ты хочешь, чтобы мне стало больно?» «Соберешься и свалишь?» – «А ты хочешь, чтобы я ушел?» «Хочу в рот тебя трахнуть» – «Хочешь сделать это прямо сейчас?» Проклятье! — Хочу, чтобы ты был собой! — кричит он и едва сдерживает порыв прикрыть ладонью рот. «Бинго» – устало думает Эклз. Он долго, несколько месяцев ждал этих слов, ждал, заставляя себя терпеть связанные руки, вечную кровавую корочку на зубах, засосы, царапины и следы игрушек по спине и… неважно. Много всего. Коллинз очень изобретателен, особенно в гневе. — Каким ты хочешь, чтобы я был? – спрашивает Дженсен, стараясь не выдать голосом утомленного счастья. Черт, наконец-то! Миша смотрит на него, обливая презрением, холодом, гневом. Месть будет страшной, конечно, но Дженс привык. Теперь нет ничего, чем Миша сумел бы его удивить или испугать. За то время, что они вот так живут, он невообразимую кучу разных штук перепробовал в остервенелых попытках сломать Дженса. — Поднимайся, — прошипел Коллинз, запираясь в своей скорлупе. — С членом в заднице ты соображаешь быстрее. Дженсен ликовал. Выпевая громкие стоны боли, всхлипывая от наслаждения, роняя редкие, и оттого еще более обжигающие слезы, поворачиваясь, повинуясь капризному и жестокому ребенку, как безвольная кукла, он ликовал. Мысли его далеки от происходящего. Конечно, в итоге Миша заставил его сосредоточиться, конечно, чувственность и чувствительность собственного тела все равно вернула его в реальность, темную и тревожную. Конечно, это еще далеко не конец, а лишь начало. Но с этой ночи, вместе с наркотическим угаром и терпким ароматом абсента, в их жизнь стремительной поступью ворвались перемены. Миша зверствовал. Знал, осознавал, что сдает позиции, и становился все более необузданным. Последние остатки здравого смысла покидали его, он цеплялся за разврат и властность, как за последнюю соломинку, хоть и понимал, что она ломается под его прикосновениями. Снова срывал свою паническую истерику на Дженсе и все умолял про себя, уже в открытую – «Пожалуйста, уходи!». Эклз не уходил. Не жаловался. Не протестовал. Покорно сносил язвительные уколы, послушно наступал на горло гордости. Как ни старался Коллинз вынудить его отступить, не смог. Наутро, бросив на любовника мстительный взгляд, Миша встал, наскоро принял душ и поехал в центр Аннасис Айленд. Там он тормознул у ювелирного салона, сделал заказ и получил уверение, что к вечеру субботы все будет готово, потом снова сел в машину и доехал до кожевенной мастерской. Долго делал набросок, прикинул на память размер, сообщил о некоторых изменениях в дизайне и сказал, что вечером в субботу заедет. Учитывая, что был четверг, это очень быстро. Две ночи он не появлялся дома, по той простой причине, что хотел как следует подготовить шлюшку к сюрпризу. Ничего особенного, ночевал в гостиницах, съемки уже закончились, поэтому на работу ему каждое утро ездить не нужно было, как и самому Дженсу. Коллинз знал, Эклз будет сидеть дома, дожидаясь блудного партнера. Куда ж он денется? После того, как Миша запретил Джею ночевать в других местах, чем бы они ни были, Эклз каждый день вставал раньше, иногда варил кофе для Миши и уходил пешком к парковке в двух километрах от Сансет. Возвращался тем же путем. От постоянных пеших прогулок и без того сочная задница Дженса стала упругой, как каучуковый мяч, и Миша был несказанно рад этому факту… когда не запаривался над невообразимым дерьмом, которое он творил с Дженсеном. В последнее время гнетущие мысли постоянным фоном присутствовали в существовании Коллинза и бесили до белого каления, просто до ручки доводили. И тогда… он сорвался, выплеснул то, что его так пугало, приоткрыл Дженсу свою душу. Он ведь не знал, что Дженсен все и так знает. Пытается, во всяком случае, не забыть о настоящем Мише. Настоящий Миша смотрел откуда-то из-за маски, ужасаясь тому, что эта маска творит, и снова прятался. Как-то он довел Дженса до бессознательного состояния, фактически, из-за него парень три дня не выходил на работу. Наверное, с той поры голос совести звучал все громче, выводил Коллинза на чистую воду, выворачивал наизнанку. А Дженсен смотрел своими потускневшими ведьмовскими глазами через слипшиеся от влаги ресницы, смотрел и молчал, чтоб его! Субботним вечером Дженс услышал, как в замке проворачивается ключ. Вышел в коридор, прислонился к косяку, изучающе рассматривая довольного Коллинза, выражение лица которого не предвещало ничего хорошего. Еще с месяц назад Дженс, наверное, испугался бы. Сейчас он лишь глубоко вздохнул и подумал, что надо успеть нырнуть в душ, пока Миша еще в состоянии его отпустить. Коллинз бросил куртку на вешалку, подошел к парню, привычно хлопнул его по заднице. Глаза у него поблескивали сумасшедшинкой, он явно придумал новую забаву. В руках мужчина держал какой-то сверток, Эклз только внутренне усмехнулся. Опять какая-нибудь ерунда из магазина для взрослых. Он думал, это уже пройденный этап. Когда Коллинз понял, что дилдо Дженсена тоже не испугать, бросил тупиковую затею. Ему нравилось доводить парня до истерик собственными силами, так проще и удовольствия куда больше. Однако форма свертка не соответствовала ни одной из игрушек, с которыми Эклз успел познакомиться, и вкупе с тем, как нетерпеливо подрагивали Мишины пальцы, говорила о том, что это действительно нечто новое. Коллинз вопросительно приподнял бровь, и не думая объясняться, где пропадал. — Принеси мне халат, — наконец, сказал он. Дженс ушел. Мужчина едко ухмыльнулся ему в спину. «Посмотрим, как ты справишься с этим, упрямец» – пальцы у него и впрямь дрожали, а в паху сворачивался тяжелый, тянущий клубок. Через минуту парень вернулся с махровым халатом и стопкой полотенец в руках. Сунул это все Мише и ушел на кухню, не говоря ни слова. Дождался, пока Миша выйдет, капая с темных волос водой и благоухая тем самым Армани, зашел в ванную сам. Обхватил себя руками и рвано выдохнул. Где-то внутри дрожала, умоляя, струна. Просила отступить, сдаться. Просила прекратить это издевательство над волей и разумом, но Дженс ее привычно заткнул и встал под хлесткие струи душа. Стоял так, настраивая внутреннее «я» на дальнейшие события. Понимание вползало в душу змеей, выхолаживало ее, заставляло трепетать. Миша именно этого и хочет. Иногда он весь день, а порой и дольше, держал любовника в напряжении, и, дождавшись, когда он расслабится и начнет думать, что обошлось, наносил удар. Миша очень… коварный человек. И очень сложный. После той короткой вспышки сбежал, испугался, оно и понятно. И если сейчас вернулся, значит, нашел способ заглушить свой страх. А способы у Коллинза не самые приятные – для Дженса, во всяком случае. Почему Дженс еще не ушел? Да все проще пареной репы! Любил потому что! Пожалуй, тем, кто не был заражен этой проклятой заразой, не понять, как можно пойти на такое ради другого человека. На самом деле, есть стадия любви, когда она переходит в одержимую зависимость. Серьезный и основательный характер Эклза просто не выдержал такого напора. Парень влюбился до умопомрачения. Вся жизнь его, все помыслы и желания теперь имеют отношение только к Мише. И возможно кто-то осудит. Возможно, кто-то не поймет, ему плевать. Выхода-то у него нет. Даже если вся эта затея окажется напрасной. Даже если не поможет, и Миша все равно продолжит оставаться подонком. Даже если в итоге бросит Дженса, как надоевшую игрушку – не важно. Сейчас он был с Мишей. С любимым человеком, черт его возьми. Пусть это и больно, но без него еще больнее. Его прикосновения это его прикосновения. «Любишь меня – люби и мою собаку» – есть старая поговорка. Дженсен любил в Мише все, даже тех его собак, из пасти которых пахло серой. — Я кое-что тебе принес, — Миша положил на стол нечто, завернутое в упаковочную бумагу. — И почему я не удивлен? — пожал плечами Дженсен. Посмотрел на предмет, пытаясь понять, что под упаковкой. — Что там? — О, тебе понравится, — он сел в кресло и поманил Джея пальцем. Он, чуть помедлив, подошел. — На колени, — когда Дженс опустился, Коллинз разорвал бумагу, под которой оказалась плоская коробка, открыл ее так, чтобы парень видел. — Твое украшение. Единственное, достойное тебя. Внутри, на красном бархате, лежал новый, ручной работы, кожаный ошейник, проклепанный стальными кнопками. На лицевой стороне врезана платиновая пластина с гравировкой «Собственность М.К» и впаянным в нее тонким кольцом, к которому пристегивался карабин поводка. Полоска довольно широкая, ровно настолько, чтобы стабильно давить на кадык. Миша взял его в руки и застегнул на шее Дженса, тут же почувствовавшего легкое удушение – ошейник почти не регулировался, а замочек довольно тугой. Мало того, ручные толстые швы сразу же начали натирать кожу. Да, определенно, Миша знал, как доставить дискомфорт. Ошейник не причинял боли, но его нужно прятать, постоянно тревожась о том, не увидит ли кто. Он душил несильно, но ощутимо, так, что хотелось подлезть под него пальцем и оттянуть. Натертости раздражали, отнимая даже крохи покоя. Миша понимал, что нужно сделать, чтобы добить человека. Одного не учел – Дженс его любил. Такой ерундой не оттолкнуть глубокой привязанности. — Ты не рад? — невинно поинтересовался Коллинз. — Очень рад, — с тяжелым вздохом ответил Дженс. — Тогда, Дженси, — он откинулся на спинку кресла, подложив под затылок сцепленные в замок кисти и чуть раздвинул ноги. — Жду благодарности. С тех пор полоска кожи вросла в шею Эклза. Сам он не снял бы его, даже если бы и мог. Миша ждал, черт, он готов был снять этот ошейник, если бы Джей попросил! Снял бы сразу же, немедленно. Джей не просил, терпеливо ожидая минуты, когда Миша дойдет то того, что преодолеет собственные страхи. Осознает, что боль любимого человека важнее маски. Покорно носил свое украшение с вырезанными на нем инициалами. Дженсен привык к боли. За полгода еще ни разу он не был полностью доволен или удовлетворен собственной жизнью, и теперь уже было просто муторно, а не больно. Как у человека, который учится играть на скрипке или на гитаре, сначала пальцы стираются до кровавых мозолей, а потом кожа уплотняется, и струны уже не причиняют дискомфорта. Он натренировался терпеть. Сейчас из него получился идеальный bottom, правда, с привязкой на одного. Lifestyle, мать его, никакой ванили. Интересно, когда Миша перестанет быть таким уродом, как они будут трахаться с учетом неожиданно возникшей проблемы в виде тяги Дженса к подобным развлечениям? Когда боль сопровождает тебя постоянно, когда по одному взгляду учишься определять позу, в которой сегодня ночью тебя будут иметь, ничего другого не остается, как найти в этом приятные аспекты. Дженсен нашел. Что бы ни делал с ним Миша, это был Миша. В последнее время, что примечательно, Коллинз стал особенно жесток, но Джей знал, в чем причина. Он просто ломается потихоньку. Как-то Дженс проснулся от того, что к свежей вспухшей – от ударного девайса, кажется, плети – полосе на спине едва ощутимо прикасается подушечка пальца, очень нежно и с явным сожалением. Эклз, не подав виду, что почувствовал и не спит, минут пять наслаждался этим робким «прости». А потом Миша поцеловал его в плечо и ушел. Вернулся вечером, под кайфом, и со стеком в руках. Ремень, дело прошлое, был менее травмирующим. Вскоре команда и ведущие актеры «Сверхъестественного» собирались во Фриско, на конференцию. Несколько общих панелей, потом одиночные. Фанаты всегда очень тепло встречали любимую троицу. Братья – охотники на нечисть и падший ангел. А если в миру, Падалеки, Эклз, Коллинз. На общих панелях еще попроще было, а вот если парни выступали вместе, завуалированных вопросов об их отношениях не избежать. Хотя, Миша не парился. Он сам придумал прикрывать фансервисом их отношения и весьма преуспел. Толки по сети ходили и так, а вот прямых доказательств не было ни у кого. Ситуация с легкой руки Коллинза сложилась таким образом, что фандом поверил бы в реальное существование романа между ними, только если бы Миша при всех поимел Дженса. Ролики с подобным зрелищем разошлись бы по паутине в считанные секунды, но и тогда многие бы, особенно гомофобы, говорили, что это монтаж или фотошоп. Да и флаг им в руки. Их, в конце концов, не должно волновать, кого Миша кладет в свою постель. Лишь бы совершеннолетие подтверждалось документально, ведь так? Сегодня он вернулся домой раньше, закончил в офисе, раздал необходимые указания. Сегодня он хотел поговорить с Дженсом. Решил как-то… прояснить ситуацию, что ли. Он и сам не знал, что хочет сказать, что спросить, но понимал, происходящее с ними неправильно. Он хотел снять чертов ошейник! Чего уж там, в сексуальных играх эта полоска заняла свое место. Коллинз знал, что дарит своему любовнику. Кольцо и пластина с гравировкой – знак принадлежности. На внутренней стороне ошейника выдавлен триксель, только реально вовлеченные люди поймут, что за символика. Раньше Миша не являлся приверженцем СМ-культуры, и влез в темные развлечения лишь по причине тихой войны с Дженсом, а потом пристрастился. Он не задумывался о подобных вещах. Ему было безразлично, какими способами сломить Эклза. Он наивно полагал, что Дженс снимет ошейник, заметит гравировку, заинтересуется ее значением и, просветившись, психанет и свалит. Не сработало. Джей задыхался, терпел боль, но не уходил. Миша видел, что обстановка изменилась, а атмосфера накаляется, но пока еще не понимал, что причина – в нем самом. Из душа доносился шум воды. Коллинз подумал, что решение он принял вовремя – натуральная кожа, намокая, растягивается, конечно, но потом начинает высыхать и стягивает горло еще сильнее. Кожа на шее Дженса уже покрылась натертостями по окружности, порой даже кровила. Мужчина прошел в гостиную, сел в кресло, потом встал, налил себе скотча. Он немного нервничал, не вполне понимая, чего вообще хочет добиться этим разговором. Потом подошел к окну, немного постоял, рассматривая вечерние улицы. Вдруг его внимание привлек лист, покрытый принтерной печатью. Дженс снова что-то писал. У него неплохие стихи, и из стихов получаются классные песни. Миша взял в руки лист, начал читать: Этой весной я покину тебя, Уйду на закат по встречной. Ты будешь кричать, что в вечной Любви я когда-то клялся. Ты будешь просить остаться Опять. На колени падать. Я больше не в силах прятать Того, что уже истлело, Что пеплом давно осело – Я просто устал бояться, За чувства устал сражаться – Любовь без тебя сгорела. Нет больше души, лишь тело, Нет больше дождя, лишь слякоть. Ты сам в нее будешь падать, Шагать по весенним лужам, Кричать, что тебе я нужен На серый холодный вечер. А я на закат по встречной Уйду навсегда сегодня… *(1) Коллинзу казалось, что весь мир резко выцвел. Мирные намерения из головы просто повымело, какой там разговор? Листок в руке задрожал вместе с пальцами, а от ног начал подниматься гнев. Какого черта? И вот это дерьмо – его мысли? Уйти в закат, значит… ну-ну. Миши, того, которого Дженсен так отчаянно пытался вытащить, резко не стало. Он снова спрятался, теперь уже сознательно. Настолько сильно испугался, текст этой песни напомнил, что такое возможно. Сейчас Эклз сдернет с него панцирь, отберет все силы, снимет с него маску, а потом просто соберется и уйдет. И как, скажите на милость, тогда будет жить Миша, потеряв единственную опору? Зачем было строить из себя святую невинность? Значит, вот так он собирался отплатить Мише за ту случку с Дэннил?! — Миша? – окликнул его парень. Коллинз повернулся, обжег его взглядом. Обнаженный и влажный, одно полотенце на бедрах. Отлично. — Зажигалку, — холодно скомандовал мужчина. Тем тоном, что не допускает возражений. Эклз нахмурился, с беспокойством посмотрел на него. Посмотрел так, словно ни в чем не виноват! Принес зажигалку с кухни. Миша открыл окно, смял распечатку и, чиркнув кремнем, поджег. Выбросил горящий комок в темноту. — Ми… — попробовал спросить Дженс, но Миша только сверкнул синевой глаз, больше похожей на страшную бездонную пропасть. — Заткнись, — скрипнул он зубами. — Говорить будешь, когда я позволю, — он начал срывать с себя одежду, небрежно, но неторопливо. Улыбался очень нехорошо. Тревожно для Дженса. Улыбался, как психопат, такая маниакальная улыбка. Подошел, пропустил палец в кольцо на ошейнике, рывком дернул и пошел в спальню, ведя Дженса за собой. Бросил его на кровать, нависая на локтях. — Значит, уйти собрался? Да кто, — он сел между ног любовника, широко развел их в стороны, — тебя отпустит? — Миша, успокойся, — спешно просит Джей. — Ты… — Я велел заткнуться! — сорвался Коллинз. Дженс нахмурился, не вполне понимая, что вообще происходит. — Раз ты так стремишься молоть языком, делай то, что полезно! — он поднялся над Дженсом и протиснул между его губ стояк. Вошел почти до корня, вталкивая головку в глотку. Резко толкался бедрами, трахая Дженса, казалось, прямо в горло, подавлял даже рефлекс проникновением. — Давай, — он чуть отстранился, замечая, что у парня с уголков глаз хлынули слезы, дал ему отдышаться пару мгновений. И продолжил терзать горячий, очень умелый рот. — Расскажи мне, куда ты собрался, — Миша зарычал от удовольствия, — конкретно? Как ты, блядь, без моего члена жить собираешься, похотливая шлюха?! — в ответ тишина, само собой. Дженс не сопротивлялся, пытался дышать носом, но Коллинз, блокируя напряженной плотью дыхательные пути, отнимал и эту возможность, перекрывая доступ воздуха в легкие. — Намочи хорошо, детка, — мужчина оставил в покое губы, дернул за кольцо, заставляя Дженса подняться, развернул к себе спиной. — Миш… — выстонал Эклз, и у Коллинза сердце пропустило удар. Маленький не называл его так с самого декабря, всегда осекался и добавлял окончание, а сейчас нет, и… — Нравится тебе сосать! — шипит мужчина, толкает два правые указательный и средний туда, где только что был член. Неважно, все равно! Он готов сказать все, что угодно, лишь бы Коллинз сжалился над ним. — Ты совсем забыл… — Миша упирается скользкой от слюны головкой в тугой вход, даже не озаботившись его растянуть, вдавливается в плоть Дженса медленно, зная, что так больнее всего. — Кому принадлежишь? — ритмично пальцами внутрь, бедрами быстрее, и надавить на мокрый язык, заглушая жалобные всхлипы. Потом освободил губы, позволяя Дженсу говорить, но сдавил горло в локтевом захвате. Врывался быстро, но почти не чувствовал удовольствия. — Ты забыл что ты? — Нет… — выпихнул из себя Дженс. Он догадался, из-за чего его взрывной и вспыльчивый садист взбесился, но остановить его теперь не сможет, как не сможет и объяснить, что написанный наспех, под влиянием случайно снизошедшего вдохновения текст не имеет ничего общего с реальностью. — И что ты? — входит плохо. Дженси очень тесный, и сжимает его собой так, что даже Мише почти больно, но дискомфорт не мешает ему резко вторгаться в тело, по праву принадлежащее ему. — Твоя шлюха! — лучше просто ответить то, что он хочет слышать. Тогда Коллинз успокоится, выебет его до полусмерти и отстанет. — Ты был, — грубый толчок, — шлюхой. Теперь, — еще один, — ты просто дырка! Ничем не лучше своей бывшей! — крикнул Миша, яростно врываясь в невообразимо узкую звездочку. Скулы прочертили влажные дорожки. От настоящей острой пытки из-под век брызнула соль, а из груди сочатся вымученные полувсхлипы. Кровоточат губы. Его тщательно, но тщетно проглатываемые стоны не спутаешь – ему очень неприятно. Хорошо. Миша в полном восторге, отличное наказание. — Тебе доставляет, когда я тебе тупо втыкаю. Даже не трахаю, а просто, — до самого основания, — сую в тебя! Ты добиваешься, — Миша вцепился в горло любовника обеими руками, остервенело насаживая его на ноющий эрекцией ствол, — чтобы я обращался с тобой, как с дыркой! И знаешь – большего ты и не заслуживаешь! Он опрокинул Дженса на кровать, раздвинул ягодицы, насколько только смог, начал вдалбливать, впихивать член в тело, измученное таким напором. Джей старался молчать и приноровиться к ощущениям, но к такому едва ли можно приноровиться. Жгучая боль расходилась по телу от каждого проникновения, от нее, казалось, ноги отнимаются, и кристально ясно, что останавливаться Миша и не собирается. Миша действительно не собирался. Он пытался кончить, но не мог, и из-за этого накалялся еще неистовее, растягивал Дженса резонирующей от вожделения плотью, вколачивался, громко и яростно кричал, балансировал где-то на краю, но никак не мог перешагнуть порог оргазма. Джей, не способный в подобной ситуации расслабиться, замер и лишь время от времени загнанно поскуливал от шквала страданий. А Мише казалось, что тот отчаянно ему сопротивлялся, шлюшка, не хотел впустить, а потом внезапно судорожно напрягся, задрожал и попробовал отпрянуть, явственно скидывая с себя партнера, но Коллинз прижал его всем весом к кровати, не разрешив трепыхаться. — Миша, остановись! — вскрикнул Дженс, чувствуя, что Миша вот-вот слетит с катушек. — Заткнись, — пропел Миша, не открывая глаз. Он старался сосредоточиться на ощущениях, но не мог, опустил взгляд на свой член. Коллинзу нравилось смотреть, как он двигается в заднице Дженса. — Миш, ты рвешь меня!.. — с надломом взмолился парень. — Терпи, сучка! — рявкнул он. Волна рассыпающей, устрашающей эйфории растекалась от скрученных в тугие жгуты мускулов паха, захлестывала по плечи, подбиралась к шее. Вновь откатывалась, не желая привычно охватить организм, просочиться в каждый атом, аннигилировать в нем. Внезапно Джей насторожился, протяжно, с отчаянной беспомощностью и страданием застонал и обмяк под Мишей, потеряв сознание, а двигаться стало не в пример легче. Член полностью покрылся яркой киноварью. Коллинз в помешательстве своем понял, что порвал-таки Дженсена. И, как и предполагал, взорвался ослепительным, фантастическим оргазмом, лишь поняв, что сделал это. Ошейник так и остался. Миша улетел в Сан-Франциско первым же рейсом, предварительно вызвав Дженсу частного, но проверенного врача. Эклз в Сан-Франциско появился в полувменяемом, нездоровом состоянии и с трудом держался на ногах. Организаторы предлагали отменить все панели и извиниться перед фанатами, но Дженс отказался. Не объяснял причины, на контакт не шел и постоянно, по напоминалке принимал кучу лекарств. Сложно сказать, что тогда произошло с Мишей. Дженсен понимал всё. Понимал и, хоть и смирился давно, трое суток лежал в постели, даже не разговаривая. Силы просто исчерпаны, в горле угловатый комок тошноты, вместо слов – искренне обиженный всхлип. Домашнее, мать его, насилие. С другой стороны, сам факт того, что Коллинз так заистерил из-за свежей песни, свидетельствует о том, что он наверняка испугался. Как бы там ни было, отступать бесконечно поздно. Джей проводил подушечками пальцев по краю ошейника, спрятанного под плотным воротом – это стало своего рода защитной реакцией, вроде того, как он постоянно закусывал губу. И нынче, несмотря ни на что, сидя под конской дозой викодина на стуле с микрофоном в руках, он не ощущал ни унижения, ни ненависти, ни отвращения. Тревожился и слегка боялся после… случившегося. Они так и не поговорили, да и о чем говорить, собственно? Миша определенно уверен, что Дженс после выздоровления уйдет. И здравомыслие подсказывало Дженсу тот же вариант – ибо игра в жертву изнасилования оказалась слишком реалистичной, и он с опаской думал, что повтора такой забавы без преувеличения не выдержит. И параллельно Эклз сохранял патологичную убежденность, что в тот вечер Миша не собирался причинять ему боль. Не в рамках даже дело – какие там у них могут быть рамки, просто он не такой. Он не смог бы намеренно покалечить Дженса, исключительно на эмоциях. С ним случилось что-то. Чистый пароксизм в миниатюре и, естественно, Коллинза его нестабильность не оправдывает, но он пытался что-то спрятать от партнера за лютой жестокостью… — Дженсен, а что у вас на шее? — спросила фанатка, получив микрофон. Дженс, обомлев от удивления, стремительно переросшего в паническое прозрение, в недвусмысленном жесте тянет левую руку к предательски расстегнувшемуся воротнику, обнажившему широкую черную, проклепанную сталью полоску. — Гм… — он опустил взгляд, а на пухлых чувственных губах мелькнула хинная, щемящая полуулыбка. Зал мгновенно притих – присутствующим поклонникам отчетливо ясно, что вопрос пришелся по живому. Актеры на конвенциях редко проявляют сочащиеся искренним страданием чувства. Минуту назад веселая, юморная атмосфера накаляется и потрескивает голубоватыми всполохами электричества. Сине-яростного, как глаза Миши. А Миша стоит за кулисами, смотрит на любовника в упор. Изучает малейший оттенок мимики. Ждет ответа Дженсена – приговора, своего приговора. Висит на волоске над кромешной бездной. Вчера он мертвецки напился. И позавчера. Последние четыре дня он нажирался в стельку, бесплодно стараясь отогнать навязчивый протяжный стон и чудовищную гримасу, исказившую красивое лицо Дженса. Пытается стереть из памяти момент, когда изломанные черты резко расслабились, а Джей, наконец, вылетел в небытие, оставив наедине с палачом травмированную оболочку. Пиздец тебе, Коллинз. Ты подобрался к самому краю и перебросил ноги через перила. Падай, чертов ублюдок. Гореть тебе в аду. У Дженсена в груди надрывно рыдает какая-то тонкая струна, и сам он, откровенно, прилагает крохи оставшихся сил на то, чтобы сдержать трепещущую в уголке век слезу. Он не любитель оголяться перед толпой. Он привык прятать истинный лик и открываться только близким, но сейчас – у него нет власти над собой. Ни над телом, ни над душой. Два компонента бытности ревербируют друг о друга, вымаливая у личности дозволения на слабость. Он так долго был стойким. Так долго бродил в одиночестве. Ему нужна помощь. Немедленно, сию секунду. Хоть какая-нибудь. Возможность сбросить с плеч чрезмерно тяжелый груз, иначе у него будет настоящая, неподдельная истерика. Его амплуа – грустный клоун, плачущий наедине у публики на виду. И наплевать теперь, что по сети уже расползаются сплетни о актере Эклзе. Безразличны их сообщения: «исполнитель роли Дина Винчестера – махровый submissive». Черт с вами. — Мой ошейник, — решился Дженс. — Вы используете его как украшение или атрибутику сериала? — настаивала фанатка. Неагрессивно и тактично, но упорно желала знать, как связан мужественный и, по сведениям интернета, гетеросексуальный едва ли не до гомофобии Эклз со странным аксессуаром, взятым точно из одной из многочисленных СМ-субкультур. Джей осторожно сменил позу и окинул собеседницу оценивающим взглядом. Тинейджер. Лет четырнадцать, как и остальным, присутствующим здесь девушкам и немногочисленным парням – не больше двадцати пяти. Поклонники хронически догадливы – об их связи с Мишей не трещал лишь ленивый, да и Дженсен притворяться при нем совершенно не умеет, но то с Мишей. Им не понять правды, спрятанной за витиеватыми словами. — Нет, — начал он. — Это… — актер на краткий миг задумался. — Дар. — Подарок? Дженс внутренне возликовал. Нет, им не понять истины, если два настолько разных определения в их мире стоят на одной ступени. Наивная и юная девчонка, ей, как и многим тут, простительно. Не каждому выпадает пройти путь. Не каждому благоволит небо в таком тяжелом деле, как кровопролитное сражение за свои идеалы, неразрывно переплетенные с любовью. — Дар, — повторил Дженсен. — От очень важного, дорогого мне человека. Ключ… от его сердца, — к краю кулис аккуратно, чтобы не обнаружить себя, но и не пропустить ни слова, подобрался худощавый, бледный как льняное полотно брюнет, но зрители его, конечно, не видели, как, впрочем, и блондин в центре сцены с микрофоном в петлице. — Наделяют не только материальными предметами. И дары не обязательно должны нравиться нам. Есть и те, назначение которых предстоит понять намного позже. — А ваш, — она запнулась, — дар. Что он значит? — Он очень щедрый, — после долгой паузы ответил Эклз немного задумчиво. Зал ловил каждый его вздох, ибо такой ошеломляющей, пронизывающей искренности еще не видели поклонники дорогого, талантливого, но все-таки сериала. А открытость Дженсена сияла и переливалась многообразием спектра, достойная подмостков La Scala. Он вел монолог в диалоге. Утешался, почему-то избрав местом утешения разбитого сердца площадку, где на него смотрят сотни пар глаз. И ощущал себя в священном уединении. Как в монастыре, где его не потревожит ни нечистый, ни искус, ни шум. — Смятение, — веско произнес он, вспомнив первое, что ворвалось в его жизнь несколько лет назад на гребне застывшей морской волны. — Тоску. Свободное парение. Надежду. Ребята, в сухие слова всего не вложишь. Всякий раз, думая, что он исчерпался, я открываю нечто новое… Коллинз не слушал дальнейших объяснений. Господи, Дженсен. Дженс, маленький, как же мир убог для столь ослепительного. Кто еще так чисто, так вдохновенно признается в любви на жадную, голодную до чужих тайн толпу, чтобы понял лишь тот, кому ты признаешься. Есть ли светлее тебя? Лучше тебя... Кто еще так непритворно, так оглушительно прокричит на параллели и меридианы о прощении. Миша не слышал голоса любовника. Он наблюдал, как эротично движутся губы, складывая фонемы. Как по затянутому ошейником горлу перекатывается сдавленный кадык. И Дженс кое-как, обдолбавшись викодина, сидит перед стаей акул и втискивает простор своей необъятной души в скупые термины и понятия. Казалось, Миша улавливает треск, вспоминая сказку братьев Гримм. «То лопаются обручи на сердце Железного Ганса». Расползались по мраморным щекам паутинки. — И никому не отнять то, что я получил, приняв свой дар. — Но ведь ошейник можно снять! — крикнул кто-то с задних рядов. И Дженсен улыбнулся. По-настоящему, без фальши, выражая довольство, а не скрывая горе. Они не в состоянии осмыслить услышанную исповедь – чего Дженс, собственно и добивался. Он не дурачил их, верящих ему. Он нуждался в их поддержке и получил ее. И искренне благодарил их сейчас, не закрываясь. Пусть смотрят. — Снять по силам лишь тому, кто одел, — пожал он плечами. — И на шее определенно останется след. Миша планомерно умирал. Чертовски быстро, мучительно и безвозвратно. Он осязал, как тлеет сердце. Как некроз расходится от ребер к горлу и животу. Распространяется по нему неисцелимой хворью. Он методично погибал. Он тер судорожно дрожащими руками стягивающееся лицо, царапал скулы и лоб ногтями в припадке то ли ярости, то ли самоуничижения. Он соскабливал ненавистную личину. Боже, как непереносимо он метался! Он выл и рыдал от немощи, катался по полу, сдирая о покрытие приросшие слои скорлупы, со временем утратившей человечность. Он стоял у кулис и любовался. И на освежеванную агонией плоть капали живительные бусинки бальзама. Мне все равно. Мне все равно. Мне. Все. Равно… — Джей! — хрипло окликнул он. Маленький смеется. Не так фонтанирует искрами фейерверка, как несколько лет назад, но на щеках – трогательные ямочки, а радужка шартрёз мягко касается каждого гостя на конвенции. Определенно, он звезда кона Сан-Франциско. Он утешился и почерпнул сил. Восполнил истощенные его озлобленным и хищным палачом резервы. И теперь вновь может тихо, осторожничая с грызущим нервную систему импульсами физического дискомфорта организмом, но по-прежнему заразительно смеяться. Миша понимает, что не сумеет докричаться до Дженса, и ступает на сцену. Крадется, боязливо вышагивает, как по хлипким мосткам над трясиной. Как после тяжелого перелома позвоночника впервые без опоры. Как злогребучая русалочка!.. Пол обжигает стопы, но мужчина не останавливается. Он приблизился к лучисто улыбающемуся блондину со спины, ибо смотреть в его глаза, в его ведьмовские чарующие доверчивые глаза, обрамленные кружевом светлых пушистых ресниц, он уже не способен. Его уничтожает вина. Беспощадно вышвыривает в вакуум космоса, что очень скоро разорвет его на хладные ошметки, и потому необходимо успеть совершить последнее, что он еще может. Обязан. Трясущиеся пальцы несмело касаются истерзанной шеи. Ловко нажимают на рычажок замочка. Гробовое безмолвие в помещении и, кажется, во всем здании. В городе. Дженсен в ментальном шоке – его сознание не подготовлено к настолько интимной, родной до ломоты в суставах ласке. А подушечки обхватывают кончик ошейника, лелея, вытаскивают из шлевок, стараясь не греметь клепками. — Прости меня, — едва понятно шепнул Коллинз, развернулся и упругим, пружинистым шагом, молниеносно удалился обратно за кулисы. Гул. Вопли. Визг. Ликование и аплодисменты слэшеров, шипперов и всех мастей фанов, взорвавшие могильную тишину, Миша уже не слышал. Он переместился в свое, недостижимое нормальным людям измерение, где его ждал свой, бесстрастный невозмутимый палач. Самый жестокий. Самый безжалостный. Он сам. *1 – Стихотворение подарено Ненастоящей, все права у нее.