suffocation

       — Конан, — Какузу отчасти удивлен увидеть ее, но все же ему с трудом удается сдержать вздох облегчения — он не готов к еще одной встрече с Пейном так скоро. На секунду мелькает нечто вроде интереса — где же он — но быстро пропадает.       Ему все равно.       Главное — его нет здесь.        — Какого хуя? — Хидан недоуменно оглядывается. — Где Пейн?        — Пейн занят сегодня, — бесстрастно говорит Конан. — Детали миссии вам объясню я, надеюсь, у тебя нет с этим никаких проблем, Хидан?       Хидан кривит губы, но мотает головой — никаких проблем.       Конан, конечно, не Пейн, но и она умеет внушать некий страх — хотя скорее все же уважение; по крайней мере, ее присутствие не заставляет Какузу мечтать оказаться на другом конце света.       Какузу ловит на себе ее пристальный взгляд и смотрит ей в глаза — в них явственно видна жалость, и конечно, она знает — было бы удивительно, если бы не знала, если бы Пейн не рассказал ей.       И она жалеет его — сама мысль омерзительна; он чувствует себя слабым — ничтожным под этим взглядом.       Ему не нужна ничья жалость, даже если она искренняя, даже если Конан и не думает над ним насмехаться.       Чем скорее все забудется — тем лучше.       Конан спокойно рассказывает о предстоящем задании, и на протяжении всего монолога она смотрит на Какузу с той же отвратительной жалостью.       От этого внутри вспыхивает злоба — но на себя по большей части.       За эту самую проявленную слабость.       Миссия не кажется сложной; им всего лишь нужно избавиться от одного из информаторов Акацки, который опасно близок к раскрытию и уже бесполезен для организации, являясь скорее угрозой. Ничего такого, что они не делали уже десятки раз; Хидан даже выглядит разочарованным.        — Я надеялся, мы займемся чем-то поинтереснее, — тянет он, — бля, как же меня все это заебало.       Какузу ничего на это не отвечает, и Хидан, не встретив реакции, замолкает.       Какое-то время они идут молча — и этот короткий момент тишины не может не радовать; хотя, пожалуй, это чересчур громкое слово.       Просто день начинает казаться не таким отвратительным, как с утра.       Но все таким же отвратительным, как последняя неделя.       В одиночку — наедине с собой — справиться со всем было бы куда проще, и присутствие Хидана в его жизни выводит из себя, как никогда раньше. Дело не столько в том, что он делает или даже говорит — просто в том, что он есть.       Не прекращает напоминать.        — Осторожней, — раздраженно говорит Какузу, когда Хидан неосторожно задевает его плечом, проходя слишком близко.       Недоуменный взгляд он предпочитает игнорировать, хоть и понимает — такая реакция просто смешна.       Но каждый раз, когда Хидан к нему прикасается — что всегда почти случайно, без ярко читаемого намерения — Какузу не удается совладать с иррациональным страхом.       В такие моменты скрывать нарастающую панику стоит невероятных усилий, но все же пока — удается.       Порой Какузу завидует исключительной регенерации Хидана, и сейчас — один из таких случаев.       Даже спустя время раны еще дают о себе знать, отзываясь тупой ноющей болью во всем теле при слишком резких движениях; и это заметно, что хуже всего. Какузу ненавидит любые проявления слабости, и когда это касается его самого — особенно.        — В чем дело? — спрашивает Хидан, когда Какузу останавливается, пытаясь выровнять сбившееся дыхание — и не обращать внимания на боль.        — Ни в чем, — с трудом говорит он.       Зажмуривается, пытаясь сосредоточиться на чем угодно еще — и вздрагивает от неожиданности, когда голос Хидана раздается совсем близко.        — Смотрю, тебе совсем хуево. Я до сих пор не понимаю, как ты тогда не сдох.        — Замолчи.        — Блядь, ты сейчас выглядишь так, будто вот-вот сдохнешь.       Какузу открывает глаза — Хидан смотрит на него со странным беспокойством, и это удивляет — нервирует.       Почему он так смотрит?        — Я в порядке, — Какузу отводит взгляд.        — Нихуя, — Хидан униматься не собирается. — Мы еще толком от Аме не отошли, а ты уже в таком состоянии. Ты же так мне только мешать будешь. А то и правда помрешь, после всего-то.       Осознание собственной слабости усиливается — как и злость на Хидана с его неумением просто не лезть куда не просят.        — Уверяю тебя, — сквозь зубы цедит Какузу, — тот случай не повлиял на мою способность сражаться. Оставь меня в покое.        — Не строй тут из себя, — хмурится Хидан, — мне нахуй не сдалось, чтобы ты свалился где-нибудь на середине пути — или в бою. Вот замечательно-то будет, всю миссию на себе тащить.        — Тебе и не придется, — Какузу устало выдыхает.       Это неимоверно злит; почему он просто не может понять, когда лучше заткнуться.        — С тобой точно все нормально? — уточняет Хидан.       Какузу молча кивает, на что Хидан раздраженно мотает головой — и шагает вплотную к нему, протягивая руку зачем-то — но неважно, что именно он хочет сделать, помочь или совершенно противоположное.       Все равно через секунду оказывается на земле в паре десятков метров.        — Да что с тобой, блядь, не так? — возмущается Хидан, поднимаясь. — Помощь не нужна, дохуя гордый, а?       — Никогда не смей прикасаться ко мне, — медленно, четко выговаривает Какузу.       На Хидана не смотрит, все внимание концентрируя на том, чтобы ни звуком, ни жестом не выдать свой страх.       Это невнятное, тяжелое-мутное чувство, возрождающее воспоминания; какие-то вещи Какузу не хочет помнить вовсе.       Свою тошнотворную беззащитность, когда лежал распятым под бесстрастным взглядом, а ледяные руки вырывали из развороченной грудной клетки сердце.       Тогда он даже ненавидел собственное почти-бессмертие — невозможность легко умереть.       Хидан не тот человек, чтобы делать подобное — он если и захочет боль причинить, пойдет путем привычным, затеет драку, набросится в открытую, и взмах косы или удар кулака отразить не составит труда. Может, бой даже поможет Какузу отвлечься от мыслей; и Хидан определенно не тот человек, которого стоит бояться.       И все равно страх не уходит — совершенно не способствует этому сам Хидан.       Отчего-то он взял в привычку касаться его слишком часто.       Или же он делал так всегда, а Какузу просто раньше не замечал — не обращал внимания, потому что раньше чужие прикосновения не казались чем-то настолько опасным.       Какузу думает, что дело в том, что Хидан видит реакцию, как бы он ни старался ее скрыть; и потому заходит все дальше, провоцируя, пробуя границы — когда сорвется, не выдержит?       Какузу не собирается доставлять ему такой радости; но сдерживаться все труднее.        — Ладно, ладно, блядь! — все еще возмущенно говорит Хидан. — Как же я заебался с тобой…       А я — с тобой, думает Какузу, но вслух ничего не говорит — зачем.        — Бля, сколько можно идти, — бормочет Хидан себе под нос, но все равно его хорошо слышно, — целый день без остановки.        — Заткнись и иди, — привычно отвечает Какузу, даже не задумываясь — это уже немного похоже на рефлекс, на большинство повторяющихся из миссии в миссию жалоб Хидана у него есть неизменные ответы.       И, конечно, ни один из этих ответов не может заставить Хидана молчать.       — Я пиздец как устал, — продолжает он.        — И что?        — Почему бы не остановиться и передохнуть? — он без особого успеха пытается изобразить жалобный тон, — ты даже не представляешь, как меня все это достало!       — Нет, — Какузу усилием воли заставляет себя сдержаться, — мы и так потратили много времени из-за твоих идиотских ритуалов… чем быстрее мы закончим задание, тем лучше.       — Я провожу эти ритуалы ради Джашина-сама! — ожидаемо, на критику в адрес его религии Хидан заводится сразу, — и не безбожнику вроде тебя называть их идиотскими! Сука, как же ты меня бесишь.       — Заткнись, — едва сохраняя спокойствие, говорит Какузу.       Конечно, если бы простая просьба срабатывала — Хидан не был бы собой.       — А ты меня заткни, блядь! — огрызается Хидан.       Первый порыв — ударить, выбить к чертям всю дурь и это надоевшее нахальство, чтобы замолчал наконец; Какузу разворачивается к нему, привычно занося руку —       И останавливается.       Что-то не позволяет ему довести движение до конца.       Слишком отчетливо он помнит моменты, когда Пейн без малейших эмоций в глазах смотрел на то, как он задыхался; когда легкое прикосновение превращалось в стальную хватку, ломающую кости.       Хидан не ждет от Какузу ласки, и глупо сравнивать его и себя — но чувство должно быть похожим; когда тот, кому ты доверяешь, причиняет тебе боль, физические ощущения ничто по сравнению с тем, что творится внутри.       Едва ли не впервые за все время их партнерства Какузу испытывает что-то вроде вины за свою вечную несдержанность; каким бы невыносимым придурком порой ни был Хидан, вряд ли он заслуживал чего-то настолько…        — Чего? — непонимающе спрашивает Хидан. — Хули ты остановился?       Какузу трясет головой, мысленно называя себя глупцом; что за бред пришел ему в голову.       Причем здесь доверие — Хидан не доверяет ему, черт возьми, он сам вечно нарывается на драку, по большей части от скуки; в этом нет смысла.       В любом случае изначальный запал уже исчез, как и злость.       Какузу молча отворачивается, продолжая идти вперед.        — А я надеялся немного поразвлечься! — Хидан звучит почти разочарованно, и Какузу задумывается, что, может быть, не стоило сдерживаться; но он просто не смог.       И не может сейчас заставить себя ударить его.       Причинить боль.       Это кажется неправильным — даже отвратительным.       Но времени как следует над этим подумать у него нет — он замечает, что они здесь не одни.        — Кажется, свою драку ты все-таки получишь, — Какузу без интереса смотрит на группу шиноби перед ними.       Коноха — и среди них тот самый человек, которого приказал убить Пейн; как оказалось, не зря. Видимо, информатор решил сотрудничать с Конохой, стремясь спасти свою шкуру — им повезло, что они столкнулись недалеко от оговоренного места встречи.       В любом случае, следовало как можно скорее избавиться от всех них.        — Хоть какое-то веселье! — Хидан, как всегда, рвется в бой сломя голову.       Какузу не торопится его останавливать — пусть позабавится; тем более что противники не кажутся такими уж сильными.       Бой действительно оказывается до смешного легким; жаль лишь, что допросить шпиона, убитого в начале сражения коноховцами — видимо, ради предосторожности — не удалось, а ведь он мог знать что-то важное, что-то, что могло бы пригодиться организации.Впрочем, утешением служит то, что и Коноха не получит столь нужных им сведений об Акацки.       Можно довольствоваться и этим.       Основная цель все же выполнена, что самое главное.       Какузу переводит взгляд на Хидана; он недовольно потирает плечо, то и дело шипя ругательства — все-таки угодил под серьезный удар, впрочем, его нисколько не ослабило.       И все же его беспечность раздражает — ему могли и голову отрубить, что сильно затянуло бы битву.        — Подойди, — говорит Какузу после минутного раздумья.       Хидан недоуменно оглядывается.        — Нахуя?        — Зашью рану. Или хочешь продолжать истекать кровью?        — Да ладно, пара часов — и следа не будет, — Хидан не так уж настаивает — выглядит несколько растерянно.       На самом деле он прав, его регенерация выше всяких похвал.        — И все же так быстрее, — не терпящим возражений тоном говорит Какузу.       Это меньшее, что он может для Хидана сделать — после всего.       И не то чтобы Какузу так стремится отблагодарить его или что-то в этом духе, нет; но не покидает чувство, что он должен.       О чем он только думает.        — Ну как хочешь, — не спорит Хидан.       Подходит ближе, поворачивается, позволяя Какузу осмотреть рану — плечо разрублено до самой кости, будь он обычным человеком, можно было бы назвать это тяжелым ранением; но для Хидана любая травма — пустяк.       Хоть и все равно болезненна, судя по тому, как он дергается и сдавленно матерится, когда Какузу осторожно касается пальцами его окровавленного плеча.       Неуместное беспокойство с трудом удается игнорировать — в конце концов, он сам сейчас Хидана трогает, он не угроза ему; но несмотря на эти доводы, Какузу чувствует себя несколько неуютно.       Черные нити аккуратно сшивают края раны; Какузу даже не думает об этом, делая все привычно, на автомате. Только удерживает Хидана на месте, чтобы не мешал процессу.       Подобное происходит настолько часто, что Какузу и с закрытыми глазами мог бы его латать.        — Все, — говорит он наконец, отпуская его.       Хидан расправляет плечи, дотрагивается рукой до свежих швов — кивает сам себе, видимо, довольный результатом.        — Бля, а намного лучше ведь, — и поворачивается к Какузу, — спасибо.       Благодарность из уст Хидана — вещь редкая, еще реже она искренняя; впрочем, это настолько не имеет значения, что Какузу просто молча кивает.       Он ожидал ощутить хотя бы удовлетворение от этого, но ему просто плевать. Он не чувствует себя лучше — да и в самом деле, на благодарность эта рутинная работа не тянет.       Хидан не торопится сделать хотя бы шаг в сторону, и его присутствие столь близко продолжает нервировать.       Лучше не думать об этом — слишком неприятно, даже болезненно; если не думать, все со временем забудется.       Какузу хочет лишь скорее покончить с их затянувшимся заданием, вернуться на базу — может, отдохнуть хоть немного.       Сомнительно, что такая возможность ему представится, но тем не менее.        — Эй, — Хидан придвигается ближе и прикасается к нему.       Зачем-то хватает за руку — привлечь внимание, удержать для чего-то — неважно.       Паника, слишком долго сдерживаемая все это время, накрывает в секунду; и Какузу резко срывается с места, делая шаг назад.       Если сжать руку — так легко одним движением сломать, и это больно — но еще больнее взгляд, безразличный и спокойный.        — Нет, — выдыхает Какузу, отступая еще дальше от него, — нет.       Это звучит так жалко.       Хидан непонимающе смотрит на него, так и застыв с протянутой рукой; в глазах — что-то похожее на обиду.        — Ты чего?       Какузу трясет головой; снова перед глазами встает образ Пейна.       «Смотри на меня»       «Я хочу видеть твою боль»       «Хочешь, чтобы я прекратил — умоляй»        — Еще хоть раз дотронешься до меня, — едва удается выровнять голос, — я сломаю тебе руку. В лучшем случае.        — Ну давай, блядь, ломай! — вопреки собственным словам, Хидан все же отходит на пару шагов, складывая руки на груди.       Смотрит все еще недоуменно, но и раздраженно — с вызовом.       Возможно, думает Какузу, стоит и в самом деле это сделать, чтобы точно понял; но сама мысль об этом вызывает отвращение. Хидан не угрожает ему — дело в его собственном восприятии, и срываться на нем просто глупо.       Неправильно.        — Ты сегодня пиздец какой странный, — бормочет Хидан, уже не ожидая ответа.       Какузу и не собирается отвечать.       Сегодня всего было слишком много; и странные выходки Хидана привели к логичному итогу.       Неприятно осознавать свою слабость, еще более неприятно — когда она столь явно показывается, несмотря на все попытки ее контролировать.        — Объясни, что это было.       Хидан кажется обеспокоенным — не так уж сильно, но Какузу отчего-то уверен, что он не отстанет.       Только сказать ему нечего.       Это невозможно объяснить; не стоит даже пытаться.       Хидан не поймет.        — Я не люблю чужих прикосновений, — сухо, без подробностей; нет смысла углубляться в детали.        — Типа, фобия? — уточняет Хидан.        — Можно сказать и так, — Какузу цепляется за неплохое объяснение.       Да и, наверное, это в самом деле так.        — Ладно.       Хидан кивает, но останавливаться на достигнутом не собирается — спрашивает внезапно:        — Это из-за Пейна?       На секунду Какузу забывает дышать.        — Причем тут Пейн?        — Думаешь, я совсем тупой? — кривится Хидан. — Ты от меня в тот раз так же шарахался. Не прошло еще, что ли?       «В тот раз».       Лучше бы Хидан тогда оставил его и позволил сдохнуть; лучше бы вовсе не находил.       Почему он не может просто забыть обо всем — и не задавать вопросов; Какузу не хочет ничего вспоминать.       Пусть даже воспоминания все равно не уходят, как бы он ни пытался от них избавиться.        — Я уже говорил, что не собираюсь это обсуждать. Не лезь не в свое дело.       Поразительно, но Хидан все-таки затыкается. Видно, что неохотно — но плевать, главное, что наконец-то молчит.        — Идем, — говорит Какузу. — Нам лучше поторопиться.       Он не оглядывается, но слышит, как Хидан следует за ним.       Чтобы вернуться обратно на базу, им приходится изменить привычный маршрут — идти придется дольше, но меньше вероятность, что их заметят шиноби Конохи — от одного отряда им с трудом удалось уйти прежде, чем их засекли. Вряд ли хоть кто-то представил бы серьезную угрозу для них, но чем меньше внимания привлекут к себе Акацки — тем лучше.       Даже понимая это, Хидан не прекращает возмущаться; но Какузу удается его игнорировать.       Лучше уж так, чем если бы он продолжал задавать неудобные вопросы, на которые невозможно ответить.        — Ты, кажется, торопился, — задумчиво говорит Хидан. — Не то чтобы я был против отдыха, но ты что, хочешь весь день так просидеть?       Какузу молча подбрасывает веток в костер; неприятный холод пронизывает насквозь, и даже огонь не спасает — тем более, когда ветер почти гасит пламя, не давая ему разгореться.       Действительно, совсем недавно он хотел побыстрее с миссией разобраться и вернуться; но когда подошел момент возвращения, он словно нарочно оттягивает его. В этой постыдной слабости не хочется признаваться даже себе — но Какузу просто не желает вновь оказываться близко к Пейну. Это не страх — хотя, к черту, это именно он.       К их возвращению Пейн наверняка разберется с теми делами, которые не позволили ему до того самому отправить их на миссию, и к разговору с ним — даже если это будет простой отчет о выполнении задания — Какузу не готов.       Вряд ли когда-либо будет готов.       То, что произошло между ними — не забывается так просто, тем более — когда прошло не так уж много времени.       Тянуть с этим еще более глупо, на самом деле, но лучшего решения Какузу найти не в силах.        — Насколько я помню, это ты ныл всю дорогу, что устал и тебе все надоело, — безразлично отвечает Какузу — просто чтобы хоть что-то ответить. Обхватывает себя руками в бесполезной попытке согреться; конечно, нисколько легче не становится.        — Ты чего? — удивленно спрашивает Хидан. — Мерзнешь, что ли?        — Тебе-то что с того, даже если так, — Какузу не смотрит в его сторону — и дергается от неожиданности, когда чувствует его руку на своем плече.        — Да успокойся ты, — Хидан раздраженно хмурится. — Я же ничего такого не делаю.       Разумом Какузу это понимает, но ни один рациональный довод не работает; по-прежнему он хочет лишь отстраниться, оттолкнуть Хидана прочь — что вообще за внезапный приступ доброты.       Хидан не торопится хоть что-то объяснять, просто садится рядом, придвигаясь почти вплотную.        — Отойди, — нервно говорит Какузу. — Отойди. Сейчас же.        — А то что, сломаешь мне руку? — ухмыляется Хидан. — Оторвешь голову? Заебись угрозы.        — Отойди, — медленно повторяет Какузу.       Хидан не подчиняется — больше того, откровенно нагло пытается его обнять — и в этот момент Какузу почти готов ему руку — лучше обе — оторвать к чертям.       Но снова его останавливает неприятное чувство, что это неправильно, что он не должен так поступать — бессмертный или нет, Хидан все же ощущает боль.       И Какузу не хочет больше никогда боль ему причинять, потому просто резко поднимается и сам отходит как можно дальше.       Просто игнорируй его, говорит он себе. Рано или поздно ему надоест тебя доводить.       Почему-то Какузу сам в это не верит.       По узкой горной тропе они идут в молчании; Хидан непривычно задумчив, словно погружен в себя. Возможно, все еще пытается понять причины его несомненно странного поведения — Какузу не может не признавать, что как бы он ни пытался скрыть последствия, они проявляются. Заглянуть чуть глубже — и все станет ясно; Хидан и без того какие-то вещи уже понял.       Неприятно, но повлиять на это Какузу не в силах.       Хидану зачем-то хочется покопаться в его недавнем прошлом, в его чувствах и мыслях — поиздеваться, понасмехаться, или же из бесхитростного любопытства, неважно — Какузу не собирается идти у него на поводу, но переубедить его тоже вряд ли выйдет.       Проще оставить все, как есть.       На половине пути Какузу зачем-то останавливается и смотрит вниз.       Довольно высоко, если упасть — костей не соберешь; даже Хидану, должно быть, понадобится долгое время на восстановление.       Мелькает отстраненное удивление — как легко можно умереть, если хоть немного потерять бдительность.       Так легко.       Интересно, умрет ли он, если шагнет сейчас вниз.       Насколько хватит его жизней.       Мысль о падении, вроде бы мимолетно проскользнувшая, кажется… притягательной.        — И чего ты встал? — Хидан оборачивается назад, словно почувствовав его заминку.       Идти не прекращает — и так ожидаемо срывается, ступив мимо узкой тропы в пустоту.       Такое чувство, несмотря на шокированно-испуганный взгляд, что это специально — провокация, проверка, желание выбесить еще больше, заставив себя ждать.       Шиноби уровня Хидана — а он силен, несмотря на свою глупость и несдержанность — не падают с чертовой горной тропинки, всего лишь зазевавшись.       Какузу даже не удивляется, когда спустя долю секунды обнаруживает себя у края, крепко сжимающим руку Хидана.       Он просто не хочет тратить время на ожидание, пока этот придурок регенерирует и соизволит подняться обратно — и возвращаться за ним тоже не хотелось бы.       Дело только в этом.       О том, насколько был близок к падению сам, он больше не думает.       Хидан смотрит на него и ухмыляется; точно ведь — специально.       Только зачем — хотя, пожалуй, это неважно.        — Смотри под ноги, идиот, — сухо говорит Какузу.        — А нахуя, если ты всегда меня спасаешь? — и смеется, явно собой довольный.        — Однажды не спасу, — Какузу без особых церемоний затаскивает его наверх. Сам не знает, что заставляет его добавить: — Просто не успею.       Почему-то улыбка пропадает с лица Хидана, но об этом Какузу уже не задумывается, отворачиваясь от него и продолжая идти.       Несмотря на сомнения, доклад Пейну проходит без каких-либо проблем; Хидан, как всегда, скучающе рассматривает потолок, изредка бормоча себе под нос что-то неразборчивое, но явно не слишком-то приличное; Пейн молча выслушивает рассказ Какузу о том, что произошло на задании, не встречаясь с ним взглядом.       По правде говоря, они оба стараются друг на друга не смотреть, что вполне понятно — и Какузу отчасти рад этому факту.       Притворяться, что ничего никогда и не было, оказывается проще, чем он предполагал.       Когда Какузу завершает рассказ, Пейн сухо кивает:        — Жаль, что вам не удалось получить больше информации, но по крайней мере, Коноха останется в неведении касательно действий Акацки. У меня есть еще одно задание для вас.        — Я слушаю, Лидер-сама.       Пейн вдруг смотрит на него — прямо в глаза, все тем же пронзительным взглядом, который Какузу так и не смог до конца забыть.       Он говорит что-то о новой миссии, но Какузу почти не разбирает его слов, доносящихся будто сквозь плотную стену. Не может пошевелиться, застыв в этом странном оцепенении, и все, что он видит — глаза Пейна, в глубине которых за равнодушием — горит еще что-то.       Опасное.       Пейн резко взмахивает рукой — и, наверное, этот жест призван обозначить что-то, усилить слова; он даже не в его сторону это движение делает. Но разум сейчас упорно отказывается воспринимать происходящее адекватно.       Опасность.       Боль.       Снова.       Какузу делает шаг назад — и еще один, даже не отдавая себе в этом отчета; замирает, когда осознание действительности возвращается.       Пейн прерывается, не закончив фразу, смотрит на него удивленно — кажется, на его лице мелькает виноватое выражение, но этому Какузу уже не верит.       Перед собой нет смысла придумывать оправдания — он боится.       Один вид Пейна вызывает неконтролируемый страх.       Хочется оказаться где угодно, только не здесь, только не так близко к Пейну, когда он может — что угодно —        — Бля, Пейн, — Хидан на удивление легко оттесняет его назад, вставая между ними, — нам серьезно нужно тащиться на очередное сраное задание? Мы только с миссии, поимей хоть немного совести, а?        — Никаких возражений, — Пейн делает слишком долгую паузу, не сводя глаз с Хидана; Какузу рад уже тому, что смотрит он не на него. — Делай, что велено.        — Да ты заебал уже!       Даже удивительно, что Хидана присутствие Пейна ничуть не выводит из равновесия, ему все равно — как и всегда, он не питает никакого уважения к Лидеру, и уж точно не боится его.       Ведь Хидану ничего не угрожает — смерть и та для него пустой звук.        — Хуй с ней, с миссией, но ты не мог выбрать место поприличней? Ты сам вообще был в той Джашином забытой дыре, куда нас посылаешь? Да мы только добираться туда неделю будем, какого хуя вся самая грязная работа достается именно нам?       Пейн на секунду прикрывает глаза — явно устал от этого фарса. И раньше — Какузу согласился бы, сам бы заткнул не к месту разошедшегося напарника.       Сейчас же нескончаемый поток ругательств от Хидана кажется ему самым прекрасным, что он когда-либо слышал; если сконцентрироваться на нем, слушать только его, смотреть только на него — можно не думать о Пейне, почти забыть, что он всего в нескольких шагах. И неприятное, не желающее уходить чувство страха отчасти затмевается привычным, почти родным раздражением.       И, пусть вслух он это вряд ли признает — искренней благодарностью.       Хидан словно специально стоит так, что закрывает его собой; вряд ли это было его намерением, но вышло удачно.       Хидан отвлекает Пейна, переводя все внимание на себя; и становится немного спокойнее.       Спустя пару минут их перепалки — вернее сказать, говорил в основном Хидан, не давая Пейну вставить и слова — Какузу наконец расслабляется.       Не до конца; и все еще не смотрит на Пейна, но это уже что-то.       Страх кажется сейчас совершенно беспочвенным.        — Это не обсуждается, Хидан, — сухо говорит Пейн. — Меня уже начинают утомлять твои недовольства. Выполняй приказ.        — С чего я должен тебя слушать, — начинает Хидан, но Какузу не дает ему договорить, хрипло произносит:        — Замолчи, Хидан. — И обращаясь уже к Пейну, — не беспокойтесь, Лидер-сама. Мы выполним задание.       Вместо ответа Пейн лишь кивает.       Отпускает их безмолвным жестом; когда они уходят, не говорит ни слова.       Какузу все равно чувствует на себе его неотрывный взгляд — и уже на пороге зачем-то оборачивается. Видит, как смотрит на него Пейн, и что-то заставляет его остановиться.       Пейн по-прежнему молчит, но в его глазах — немая просьба.       Выслушать, дать еще один шанс — который уже по счету; на самом деле Какузу не уверен, чего именно Пейн от него хочет, но почему-то сдвинуться с места не в силах, продолжает смотреть на него.       Пока Хидан не сжимает крепко его руку и не тянет за собой, бросая что-то вроде «сколько можно тебя ждать», снова — будто бы ничего особенного не делает.       В этот раз его прикосновение не вызывает настолько сильной реакции, особенно — в сравнении с тем, что было только что; и Какузу не отталкивает его сразу.       Только когда дверь за ними закрывается.        — Я говорил тебе не трогать меня, — звучит не так угрожающе, как он намеревался.       Хидан пожимает плечами.        — Иначе б ты там еще лет сто простоял.        — Заткнись.       На удивление, Хидан действительно затыкается; уходить, впрочем, не спешит, стоит напротив него, словно чего-то ждет. Какузу понятия не имеет, чего именно; но у него самого есть вопрос, на который он хотел бы услышать ответ.        — Зачем ты это сделал? — тихо спрашивает он.        — Сделал что? — Хидан отлично притворяется, будто не понимает, о чем речь.       Если быть честным, Какузу не знает, как это выразить.       Защитил его? Глупо.       Более чем вероятно, что Какузу неверно воспринял его действия из-за переполнявших эмоций — увидел в таком удачном совпадении практически спасение.        — Начал спорить с Пейном, — наконец подбирает он наиболее нейтральный вариант.       Хидан отвечает почти сразу — беззаботно и даже усмехаясь:        — Ну, а хули нет, он меня еще с первой встречи заебал. Помыкает нами, будто мы его рабы, корчит из себя бога — хотя всем известно, что настоящий бог — Джашин-сама!       Слова — ожидаемы; ничего другого услышать от Хидана Какузу и не рассчитывал. И легко мог бы поверить этому знакомому тону, на самом деле.       Если бы не то, как Хидан отводит глаза, забавно хмурясь, как почти всегда, когда его уличают в чем-то — для разнообразия — хорошем.        — Короче, не знаю, что тебе там показалось, — начинает Хидан, не встречаясь с ним взглядом, но Какузу не позволяет ему договорить.        — Спасибо.        — Э? — Хидан недоуменно моргает. — За что?       За все.       Какузу не отвечает; но Хидан почему-то улыбается.       Эта улыбка не похожа на его обычную усмешку, наглую и вызывающую — но как-то назвать или даже понять эмоции, что она выражает, Какузу не может.       Разве это вообще имеет значение?        — Я все еще не понимаю, — говорит Какузу, — почему тебе есть дело до моих проблем.        — Ты признаешь, что у тебя есть проблемы! Охуенный прогресс.        — Хидан.       Под его раздраженным взглядом Хидан замолкает.        — Просто ответь.        — Я… — начинает Хидан и тут же запинается, отворачиваясь.        — Ты? — Какузу вопросительно приподнимает бровь.        — Блядь, а это сложнее, чем я думал, — он нервно смеется. — Так, подожди…       Какузу, в общем-то, не так уж важны причины Хидана; но немного удивляет, что он никак не может их объяснить.       Впрочем, может, у него нет нормальных причин вовсе — это же Хидан.       Хидан неловко взлохмачивает волосы, смотрит упорно не на него, будто сказать хочет нечто постыдное.        — Короче, блядь, — он прикусывает губу, но продолжает: — Ты… мне нравишься. Вроде как. Бля, не так. Или так. То есть, я хочу сказать… сильно нравишься?       Это звучит до смешного беспомощно; настолько, что почти очаровательно.       Настолько не похоже на Хидана, что Какузу даже не сразу понимает, что он вообще имеет в виду.       Когда понимает — не знает, что делать, глядя на то, с каким упрямым отчаянием и, черт возьми, надеждой смотрит на него Хидан.        — Я говорю, как полный придурок, да? — и снова этот неестественный смех. — Бля, я представлял себе это по-другому.       Какузу говорит раньше, чем успевает осмыслить происходящее в полной мере.        — Хидан, нет.       В глазах Хидана — откровенная обида и непонимание; то же слышится в голосе, когда он говорит, нарочито несерьезно.        — Что, я совсем тебе никак? Я же не прошу любви до гроба. Даже трахнуть меня не хочешь? Ах да, у тебя же, бля, фобия, — он ухмыляется слишком натянуто, чтобы поверить.        — Твои шутки никогда не были смешными, но это — просто бред.        — Блядь, я не шучу! — Хидан дергается, будто хочет его ударить или того хуже — дотронуться; но у него все-таки хватает ума остаться на месте. — Я серьезно, — беспомощно повторяет он, — ну вот как мне это еще сказать?       Какузу молча смотрит на него; неожиданно, глупо, с чего вдруг Хидану такое говорить?       Но если это и правда, ответить на его «признание» он не может в любом случае.       Дело не в Хидане — в нем самом.       Подпускать кого-то так близко, рискуя всем — никогда. Больше он такой глупости не совершит.        — Не надо, — как может мягко говорит Какузу. — Если серьезно — тем более нет.       И кажется, Хидан видит-чувствует что-то за внешним отторжением; потому что расслабляется вдруг, спокойно, ободряюще улыбается.        — Ладно, может, не сейчас. Но просто дай мне шанс! Ты увидишь, что я охуенный.       Он не делает попыток приблизиться или дотронуться; и его искренне-наивная просьба почти заставляет Какузу улыбнуться, ведь в самом деле забавно.        — Разве что шанс, — говорит он.        — Я и не прошу ничего больше, — Хидан пожимает плечами. — Просто попробовать. Не получится — и ладно, останемся охуенными напарниками. Я хочу хотя бы попытаться.       Какузу не отвечает сразу; это не так просто принять.       Даже если поверить Хидану — даже если он и в самом деле испытывает что-то к нему; Какузу действительно не может ничего ему предложить.       Ответные чувства? Странно думать об этом.       Он благодарен Хидану; он уже привык к его присутствию рядом и этой своеобразной поддержке; но чувства — уже слишком, он никогда и не думал о Хидане иначе, кроме как о напарнике.       Секс — в другом случае было бы проще всего ему поддаться в этом глупом желании, тем более что Хидан неоспоримо красив; но когда едва ли не каждое прикосновение, даже ненамеренное, заставляет замирать в неконтролируемом страхе?       Нет.       И по сути, он Хидану бесполезен, с какой стороны ни смотри.       Зачем-то — нужен.       В этом нет никакой логики.       Как и во всех действиях Хидана.        — Я подожду, — вдруг добавляет Хидан. — Серьезно, все нормально. Подумай — потом скажешь.       Все еще не до конца убежденный, Какузу, тем не менее, кивает.        — Не жди многого.        — А может, ну ее, эту миссию? — спрашивает внезапно Хидан, стоит им покинуть убежище.       Какузу чуть поворачивается к нему, не понимая, о чем речь.       Хидан никогда не был заинтересован в делах организации, но приказы, хоть и с явной неохотой, выполнял.       С чего бы теперь он решил поступить иначе?        — В каком смысле?        — Мы можем уйти из Акацки, — поясняет Хидан, и это отчего-то даже не слишком удивляет. — Неужели ты еще хочешь с ними оставаться?       — С чего ты вообще решил об этом заговорить?       У Хидана есть повод хотеть покинуть ряды организации, в конце концов, он никогда не изъявлял желания в нее вступать — как, впрочем, половина нынешнего состава Акацки. И тем не менее, Какузу не может понять, почему именно сейчас Хидан поднимает эту тему.        — Как ты, может, помнишь, меня в это сборище фриков затащили силой, — хмыкает Хидан, и Какузу кивает — как не помнить, когда сам там был. — Не оставили выбора. Сначала еще терпимо было, а потом… одному куда проще, никаких приказов, никаких сраных отчетов, делай, что хочешь. Я бы давно свалил, знаешь. Но без тебя — как-то не очень хочется.       Странное уточнение в конце кажется Какузу лишним, но он никак это не комментирует.       На самом деле, после их последнего разговора Хидан позволяет себе несколько больше — и слов это касается тоже.       Это не раздражает, вопреки ожиданию, но Какузу не знает, как реагировать — он не может ответить тем же, не может передать даже интонацией тех же чувств — потому что их попросту нет. Хидан, самое большее, приятен ему; но этим все ограничивается. Из-за этого не покидает чувство странной вины — за несоответствие ожиданиям.       Снова.       Несмотря на то, что Хидан и не ждет ничего в ответ.        — Так что? — спрашивает Хидан. — Серьезно, это же отличный вариант. Уйдем — будто нам кто помешает.       Какузу мог бы поспорить — побег создаст в их и без того непростой жизни еще больше сложностей. К шиноби практически каждой деревни, жаждущим их смерти, добавятся еще и бывшие «коллеги». Они знают слишком много, чтобы так легко их отпустить.А жизнь в бегах и попытках скрыться от преследования — стоит ли она того?       Но если так посудить — ничто уже не будет, как прежде, даже если он откажется от затеи Хидана.        — Ладно, вот скажи мне — ты зачем вообще во все это ввязался? — очередной вопрос отрывает от размышлений.       Какузу мог бы придумать любой ничего не значащий ответ; но Хидану он отчего-то не хочет врать. Он заслуживает хотя бы искренности.       Потому Какузу отвечает честно:       — Пейн. Именно из-за него я согласился вступить в Акацки.       В глазах Хидана смешиваются удивление, злость и непонятная печаль.        — Ясно.       Он отворачивается — словно бы отгораживается, и не понять, что именно его так задело.        — Хидан, — Какузу протягивает руку, но нерешительно останавливается, не касаясь его — лучше повременить с этим. — Я говорю как есть. Я не хочу… — он медлит, подбирая слова, — как-то тебя обижать.        — Бля, прекрасно, — Хидан шумно вздыхает, — теперь я чувствую себя виноватым. Пиздец.       Какузу молчит, не зная, что ответить. Виноватым — за что? Что напомнил? Какая глупость.       Все слишком сложно; все поменялось слишком быстро, и он понятия не имеет, как вести себя теперь, что говорить, что делать — должен ли он делать хоть что-то, или пусть все идет своим чередом?        — Думаю, ты прав, — говорит он спустя несколько долгих минут напряженного молчания. — Нет смысла оставаться в Акацки. Но я надеюсь, что ты понимаешь — нам не дадут просто уйти. Скорее уж попытаются устранить.        — Мы все равно сильнее их всех, — беспечно отмахивается Хидан, заметно повеселев — его настроение сменяется так часто, словно он ничего не воспринимает всерьез. — Тем более — вместе.       Вместе — звучит так странно.       С другой стороны, они все же напарники — и вопреки разногласиям их связывает слишком многое, чтобы об этом забыть, даже если они покинут Акацки.       Какузу качает головой.        — Ты слишком самоуверен. Мне нужно подумать.        — Да без проблем, — Хидан чуть улыбается.       Какузу смотрит — и невольно ловит себя на мысли, что Хидану идет такая улыбка. Искренняя, настоящая; он совсем не похож на Пейна, совершенно другой — и, честно говоря, пора бы перестать их сравнивать.       Хидан — не Пейн и никогда им не будет.       Но это и хорошо.        — Ты серьезно думаешь, что я попытаюсь тебя убить или вроде того? Поэтому не даешь мне до тебя дотрагиваться?        — Я так не думаю, — Какузу устало вздыхает. — Это глупо, но… это что-то вроде ассоциаций.       Прикосновение — любое — всегда означает боль. Необязательно сразу — но в перспективе всегда именно так.        — Не так уж глупо, — Хидан на мгновение отводит взгляд, — знаешь, мне кажется, тебе просто надо заново привыкнуть. К тому, что иногда это приятно, когда прикасаются. Нельзя же все время так.       Какузу машинально отмечает, что Хидан нервничает — в его речи до сих пор не проскользнуло ни единого ругательства.Это непривычно — видеть его таким; Какузу может по пальцам пересчитать такие моменты за все то время, что они знают друг друга.        — Все нормально, — возражает он.        — Нет, — упрямо говорит Хидан. — Я хочу трогать тебя… и не хочу, чтобы ты боялся меня.        — Я не боюсь, — что на самом деле откровенная ложь; может, Хидан и не вызывает у него такого страха, как Пейн — но недоверие и дискомфорт присутствуют в достаточной мере, чтобы сторониться физического контакта.        — Мне хоть не ври, — Хидан криво усмехается. — Я же вижу. Ты что, хочешь до конца жизни ото всех шарахаться?        — А что ты можешь сделать? — раздраженно спрашивает Какузу. — Почему бы просто не оставить меня в покое? Зачем я тебе?       Хидан отмахивается от него, отворачивается, закрывая лицо ладонью; глухо говорит:        — Я тебе уже все сказал. Что ты от меня еще хочешь? Не умею я красиво говорить, ты же и так понимаешь, — его голос звучит почти отчаянно. — Я не могу… не могу видеть тебя таким.        — Так не смотри, — Какузу не хочет начинать очередной конфликт, но привычные резкие слова вырываются сами, — я не заставляю тебя помогать мне, я не держу тебя — делай, что хочешь.       Хидан рвано вдыхает, сжимая кулаки — каким-то чудом не произносит ни слова, хоть и видно — хочет высказаться.       Какузу не хочет признаваться в этом, но он чувствует, что переступает черту; лучше прекратить все сейчас, если он скажет еще что-то — Хидан может и в самом деле уйти. И он не готов его отпускать, не вполне понимая, почему — может, просто не хочет лишиться даже такой неумелой поддержки.       Хидан — единственное, что пока еще не дает ему сойти с ума.        — Ты меня заебал, — наконец выдает Хидан, но вопреки словам, подходит ближе. — Что теперь будем делать?        — Не знаю.       Какузу смотрит на него — и все еще не может понять, как он смог за такое короткое время стать для него так важен.        — Бля, я же говорю, разговоры — не мое, — напряженно произносит Хидан. — Мне было бы проще тупо тебя обнять.       Раньше Какузу согласился бы — проще, намного проще попыток объяснить все свои чувства, в которых порой и сам не в силах разобраться. Сейчас — все иначе. Одна только мысль о том, чтобы позволить Хидану приблизиться настолько — отторгает.        — Ты же знаешь, что я не стану, — сбивчиво говорит Хидан, — не стану причинять тебе вреда. Ты же доверяешь мне?       «Прошу, поверь мне».       Пейн тоже говорил — на первый взгляд — совершенно искренне; но лишь доказал, что доверять нельзя никому.       Почему Хидан должен стать исключением?       Почему Какузу должен ему верить?        — Я никому не доверяю.       Хидан прикусывает губу, даже не пытается скрыть боль в глазах. Какузу хотел бы ответить иначе, но не собирается больше рисковать. Что бы Хидан ни говорил, он не может верить ему.        — И все же, — упрямо говорит Хидан. — Блядь, ну разве я хоть раз давал тебе повод во мне сомневаться? Я, конечно, не подарок, да тот еще мудак, на самом деле, но…       «Но».       Всегда есть это «но».       Какузу приходится несколько раз повторить себе, что Хидан не представляет для него угрозы, прежде чем ему удается произнести:        — Только попробуй сделать что-то кроме этого.       Хидан недоуменно моргает, явно сбитый с толку.        — Подожди, ты серьезно?        — Давай уже быстрее, пока я не передумал, — раздраженно отвечает Какузу.        — Точно? — тихо спрашивает Хидан, осторожно кладет руки ему на плечи — чувствуется, что он напряжен, готов в любой момент отпустить по одному только слову; и за это Какузу не может не быть благодарен.       И позволяет — после некоторой заминки, но отчего-то он почти готов ему поверить.        — Да.       Хидан медленно, все так же осторожно обнимает его, прижимается всем телом, задерживая дыхание; Какузу чувствует неровное биение его сердца, исходящее от него тепло; это что-то, что он никогда не чувствовал с Пейном.       Это странное ощущение, непривычное, и вроде бы — ничего плохого, но все же Какузу предпочел бы, чтобы Хидан его отпустил.       Разумом он по-прежнему понимает, что Хидан не собирается ничего делать, это просто объятие, в нем нет угрозы; но опасения никуда не уходят.       Хидан замечает это, конечно; спрашивает сразу:        — Все очень плохо?       Какузу неуверенно качает головой.       Он не знает, на самом деле.       Не неприятно — но все еще некомфортно, слишком близко, слишком сильно; несмотря на все слова и действия Хидана, он не может до конца довериться ему. Сомневается, сможет ли когда-нибудь.        — Твою ж мать, — тихо говорит Хидан, и в его голосе явно слышится разочарование, — ладно.       Он разжимает объятия, медленно отступая; Какузу не сдерживает вздох облегчения.        — Извини, — с трудом заставляет себя произнести.       Хидан не заслуживает такого; но ни на что большее Какузу не способен.        — Бля, да нормально все, забей, — Хидан судорожно вдыхает. — Только теперь я еще больше хочу прикончить Пейна.       Вновь воцаряется молчание, еще более неловкое и напряженное, чем прежде; такое чувство, что стало только хуже.       Хидан отворачивается, и Какузу совершенно не представляет, что сказать; снова извиниться — глупо и бессмысленно, от этого ничего не изменится.       Молчать — глупо тоже.        — Хидан.        — Что? — недоуменно спрашивает Хидан, словно почувствовав на себе его пристальный взгляд — но поворачиваться не спешит.        — Посмотри на меня, — тихо говорит Какузу.       Осторожно протягивает руку, самыми кончиками пальцев дотрагиваясь до его лица. Хидан дергается, но остается на месте, глядя на него совершенно ничего не понимающим взглядом.       Касаться Хидана проще, чем выносить его прикосновения; в этом есть что-то странное и неправильное, но подобные вещи Какузу уже давно перестали заботить. Он смотрит, как Хидан расслабляется, прикрывая глаза, подается навстречу этой нехитрой ласке; и невольно улыбается.       Немного — лучше.       Когда Какузу контролирует ситуацию, он может быть уверен в том, что ничего не произойдет.        — Ну хоть что-то, — с деланым раздражением бормочет Хидан, но в его глазах — неприкрытая радость, выдающая с головой.       Он поднимает руку, легко сжимая его запястье — не останавливая, просто так, и против этого Какузу почему-то не возражает. Такое прикосновение кажется менее угрожающим.       Сейчас Какузу чувствует себя почти спокойно — и это странное, но приятное чувство.       Чем дальше, тем больше идея Хидана покинуть организацию кажется Какузу наилучшим выходом.       В какой-то степени на его мысли влияет и последняя встреча с Пейном; он не предполагал, что отреагирует таким образом, и это определенно было проблемой. Решить ее иным способом, кроме как просто исчезнуть, он вряд ли сможет.       И Какузу не может не признавать, что после разочарования в Пейне он больше не видит смысла следовать его идеалам. Без него самого — без того искреннего восхищения, что Какузу испытывал при взгляде на него, — эти идеалы ничто.       Хидан кажется чем-то надежным; чем-то неизменным.       Сколько бы Какузу ни пытался запретить себе эти глупые надежды, он все равно иррационально уверен в том, что может положиться на него. И если он собирается порвать все связи с Акацки, вновь оставаться одному — не слишком-то привлекательный вариант.       Он отчасти привык к Хидану за все время их партнерства. Возможно, есть еще что-то, о чем он пока не готов думать; но даже первой причины достаточно, чтобы не хотеть расставаться с ним.       И как бы ни было это в самом деле безрассудно — в один из дней Какузу говорит:        — Ты хотел, чтобы мы ушли из организации… — не договаривая сразу — словно еще сомневается; может, так оно и есть.       Может, часть его все еще хочет, чтобы все стало как прежде.       Но это невозможно.       Глаза Хидана загораются.        — И? Ты что-то решил? — нетерпеливо произносит он.        — Решил, — говорит Какузу. — К черту Акацки.       Удивление на лице Хидана сменяется радостью, и он смеется:        — Заебись! Я бы тебя обнял, но в прошлый раз как-то хуево вышло, так что…       Какузу не позволяет ему закончить; притягивает к себе и сам обнимает так крепко, насколько хватает сил, наверняка Хидану это не слишком комфортно, но он не возражает — вместо этого осторожно обнимает в ответ, прижимаясь щекой к плечу.       Ощущения двойственные; тревога не покидает, и сердце колотится слишком быстро, но в то же время — эта близость приятна. Не внушает прежнего страха.       Хидан не причинит вреда, Хидан — не угроза. Он, возможно, то единственное, за что Какузу может держаться, и понимать это странно — но в то же время правильно.        — Все нормально ведь? — тихо спрашивает Хидан. — Видишь… это не так уж страшно. Я же не сделаю ничего.        — Знаю, — соглашается Какузу.       Он не хочет, чтобы Хидан уходил — и Хидан остается с ним. Не просто в этот момент.       Навсегда.       Впервые за последние дни Какузу наконец чувствует, что все правильно — так, как должно быть.        — Тебе что-то нужно? — без особого интереса спрашивает Какузу, когда Хидан садится на траву рядом с ним — почти вплотную.       Подобная близость уже не так сильно тревожит; все же в Хидане есть что-то, что заставляет доверять ему, не ждать подвоха в любой момент.       Это не так уж просто; но прошло время, и любые раны со временем затягиваются, пусть даже — метафорические.       Страха больше нет.       И это, пожалуй, хорошо.        — Погода… неплохая, — Хидан чуть отворачивается, но все же заметны чуть покрасневшие скулы; это непривычно, и Какузу задерживает на нем взгляд — почему-то находит это красивым. — Ты так не думаешь?        — Хочешь поговорить о погоде, серьезно? — хмыкает Какузу.       Хидан усмехается в ответ — неловко и отчасти смущенно.        — Хули нет, лучшая тема, когда не знаешь, как начать разговор.        — Всего лишь демонстрирует, что у тебя нет фантазии.       Хидан закатывает глаза, продолжая улыбаться; спрашивает вдруг:        — Не жалеешь, что мы ушли из Акацки?        — А должен?       Хидан пожимает плечами.        — Кто тебя знает. Я же мысли не читаю.       Какузу молчит; сложно дать однозначный ответ, но ему кажется — он действительно не жалеет. Если и было что-то, о чем стоило жалеть — теперь этого нет; и пожалуй, покинуть Акацки — лучшее решение в его жизни.       Его ничто не держало там.       Кроме того, о чем — о ком — он вспоминать больше не собирается.       Их будут искать — почти наверняка уже ищут. Просто так из Акацки не уходят — Пейн не станет рисковать, позволяя им исчезнуть и наслаждаться относительно спокойной жизнью.       Тот, кто предает Акацки, подписывает себе смертный приговор.       Глупо рассчитывать на то, что Какузу станет исключением.       Но он не один, это внушает непривычное спокойствие; пусть они и не могут быть уверены в завтрашнем дне, они могут положиться друг на друга — и это все, что нужно.       Вместо того, чтобы обрушить этот поток бессвязных мыслей на Хидана, Какузу просто говорит:        — Я рад, что ты со мной, — надеясь, что сумел выразить хотя бы часть всего, что хочет, чтобы он услышал.       Хидан смотрит — удивленно-радостно, придвигается еще ближе, не переставая улыбаться. Протягивает руку, намереваясь коснуться его лица — отчего-то это пугает сильнее, чем должно.       Какузу отстраняется в последний момент, несмотря на непонимающий взгляд Хидана.       Подобные прикосновения все еще воспринимаются слишком лично; за эту молчаливо очерченную грань Хидан еще не заходил. Какузу вполне понимает, что нет причин отталкивать его сейчас — но сама мысль о том, что он прикоснется к нему так, продолжает казаться дикой.        — Ну вот что ты, — недовольно бормочет Хидан.       Снова тянется дотронуться; на сей раз ему удается, и Какузу застывает на месте, когда теплая ладонь касается его щеки.       Теплая — осторожно гладит, как будто успокаивая; твердые мозолистые пальцы кажутся странно нежными.       Нежность обманчива, как он успел уяснить.       Но руки Пейна были холодными, рука Хидана — теплая; только поэтому Какузу не двигается, позволяя.       Все же предательскую дрожь скрыть не удается; тем более — от Хидана, который так близко.        — Что ты делаешь? — сдавленно спрашивает Какузу.       Хидан убирает руку, но взгляд — упрямый и просящий — не отводит.        — Хочу поцеловать тебя, — говорит. — Впрочем, если ты меня пошлешь, это ничего. Серьезно. После такой хуйни — наверное, хреново должно быть.       В его глазах понимание, но нет той отвратительной принижающей жалости.       Хидан отличается поразительной чуткостью в некоторые моменты — хоть и редко, тем не менее, это его качество Какузу ценит.       И позволить ему что-то столь незначительное — почему нет.       Думать об этом все еще некомфортно, но не вызывает такого сильного неприятия, как прежде.        — Я не против, — Какузу старается звучать как можно более спокойно.       Судя по тому, как Хидан смотрит — ему это не слишком удается.        — Точно? — Хидан вновь неуверенно дотрагивается до его лица.       Все так же осторожно, и в этом нет ничего, что вызывало бы страх; ничего, что пробуждало бы воспоминания.       Хидан ничуть не похож на Пейна — ни внешне, ни своими действиями, и это успокаивает.       Не до конца — но тем не менее.       Какузу кивает, ни слова не говоря — но Хидану этого позволения достаточно.       Он придвигается ближе — не снимая маски, целует, едва дотрагиваясь. Даже через плотную ткань тепло его губ ощущается так отчетливо; Хидан задерживается так на несколько секунд, которые, кажется — длятся вечность.       Все это время Какузу не закрывает глаза, неотрывно глядя на него.       Хидан отстраняется, и на его лице — непонятное выражение то ли радости, то ли нежности; для первого нет причин, второе ему несвойственно, и потому так сложно понять, что именно он чувствует.       Заметив, что он не торопится что-то говорить, Хидан хмурится и как-то сникает.        — Совсем хуево?       Что за глупый вопрос, хочет сказать Какузу, но молчит.       В самом прикосновении — ничего неприятного и уж тем более болезненного.       Ничего опасного.       Все же — странно.       Какузу сомневается, что готов к большему сейчас; но Хидан и не настаивает.       Просто ждет какой-то реакции.        — Нормально, — неловко отвечает Какузу. — Все в порядке.       В глазах Хидана вспыхивает неуверенная еще, но все же надежда.        — Это значит, что ты согласен? Попробовать… со мной?       Вот и что на это сказать.        — Идиот, — не глядя в глаза.        — Так да? Нет? — чрезмерный ажиотаж Хидана именно сейчас не раздражает — скорее, вызывает улыбку.       Какузу не уверен, что хочет — готов — дать ответ так скоро; но рядом с Хиданом, вопреки здравому смыслу, спокойно и даже приятно находиться.       Безопасно.       Какузу не боится — ни конкретно его, ни чего-то абстрактного.       И если так посудить, на самом деле ответ он дал еще в тот день, когда впервые позволил Хидану обнять его — прикоснуться дольше, чем на пару секунд.        — Идиот, — повторяет Какузу, не до конца понимая — ему или себе говорит?       Слегка отстраняется, невольно отмечая проскользнувшее на лице Хидана разочарование; но вместо того, чтобы отодвинуться совсем или подняться и уйти прочь — ложится рядом, опуская голову ему на колени.       Хидан вздрагивает, но молчит, только медленно и осторожно касается рукой его плеча. Несильно сжимает, словно показывая — не отпустит.       Его рука — теплая; согревает по-настоящему.       Какузу закрывает глаза, наслаждаясь ощущением.       Он не боится Хидана — того, что он причинит ему боль; Хидан доказал достаточно, и не нужно больше ничего, чтобы убедиться в его намерениях.        — Я бы хотел этого, — тихо говорит Какузу, зная, что Хидан услышит.       Он слышит — и смеется так искренне-счастливо.       Будто бы есть чему радоваться — но отчего-то становится так легко.       Может, Какузу совершает еще одну ошибку, доверяясь Хидану.       Но даже если так, ему все равно.       Какузу все еще не может сказать, что все хорошо; для этого нужно время.       Но все же — он чувствует себя немного лучше.       И пока ему этого достаточно.