***
Бланш толкнула дверь в комнату графини де Варандейль — заперто. Месье Лефевр у нее: они примирились? Пришел сам или оказался приглашен? Это скверно, но это ничего: она войдет через свою комнату и все расскажет так, точно ей вовсе нечего скрывать. — Ты видела его?.. — тревожный вопрос Кларис, полулежавшей в руках сидевшего на краю ее постели месье Лефевра, мягко пригласил Бланш к разговору, но она поспешила отвернуться, тут же, впрочем, оглянувшись со своим маленьким вопросом: «Кого?..» — Родольфа, — отказавшись от предложенной игры, вполне определенно ответила мадам де Варандейль, не поспешившая, впрочем, отослать своего любовника с тем, чтобы наедине расспросить ее: что ж, она поняла и поспешит исправиться. — Так ли… дурно, как он сказал?.. — Родольфа нет в городе, только его мальчик. Он передаст миниатюру. — Бланш говорила и замечала, что оба в домашнем: госпожа в распавшемся на груди пеньюаре, волосы разобраны, в руках блюдце и чашечка кофе, которую она придерживает, тогда как месье Лефевр в халате и домашних туфлях, довольно сдержан, хоть и без парика. — О ребенке он знал, потому что писал капитану о том, что видел его и младенец здоров. — Что еще он написал? — узнав, что капитана нет в городе, Кларис уже не старалась скрыть свой гаснущий интерес; она не умела, не могла долго заниматься тем, что не занимало ее, однако Бланш надеялась, что ее рассказ покажется госпоже не так уж скучен, если, конечно, она поторопится расцветить его своими аккуратными предположениями: — Что Титин — Мадонна, снизошедшая до нашего капитана, а вы смеялись над ним. Мне показалось, что Родольф желает этого союза. Миниатюра может все испортить: Титин чувствительна и заметит, что муж, которому она стольким пожертвовала, не принадлежит ей вполне. Еще хуже окажется, если эта миниатюра попадется ей на глаза. Быть может, капитан и вовсе на ней не женится, получив ваш подарок. Достаточно письма, а миниатюра может лишить его… — Мне не жаль Титин, и я не говорила Родольфу, что не люблю его. — Вы и сломанной игрушки ей не уступите? — дерзко осведомилась Бланш, после того как госпожа, капризно отказываясь слушать ее нравоучения, отклонилась к плечу месье Лефевра, увела взгляд к потолку, а блюдце с крошечной чашкой на нем из осторожности поставила на колени. Бланш молчала — так это казалось несносно. — Нелюбимые игрушки чаще прочих остаются целы, — веско напомнила Кларис, и Бланш на мгновение даже опешила от этого детского упрямства, которое не позволяло графине принять того, что единственный истинный ее друг, прямой, мужественный и смелый, Родольф Рейнманд, добровольно изгнал себя и не позволил ей перевязать свои раны. Она и в самом деле считала, что души в ней не меньше, чем в сопернице Фаустине, и что это она, Бланш, чего-то не понимает, вызывая ее на эти докучные разъяснения, — этим и следовало воспользоваться. — Будь я в вашем положении, мадам, — нашлась Бланш, — начала бы с того, что надоумила бы Титин не посылать портрет, а лично поехать к капитану. Едва ли это что-то изменит, но вдруг она юна и впечатлительна настолько, что отступится от своего слова? Капитан благороден, он великодушно освободит ее от данных ему обязательств и не примет жертвы, если заметит, что она тяготится его состоянием. А сама бы тем временем покороче сошлась с тем его мальчиком. — Зачем мне его мальчик? — равнодушно спросила Кларис, и Бланш почувствовала, что почти сердится на нее за то, что графине решительно все равно, кто передаст портрет капитану, а это значит, что ей в присутствии месье Лефевра придется отказаться от своих маленьких уловок и говорить и действовать решительнее: — Он на него влияет. — Всего лишь юнга на его корабле, — Кларис отмахнулась и от этого. Бланш покачала головой. — Юнга, которому ваш капитан считает себя обязанным жизнью. Его появлением здесь Родольф сказал вам, что доверяет своему неиспорченному светом дикарю, как самому себе. А дикарь, должно быть, сомневается в том, что у вас вообще есть душа. Его письмо капитану оканчивалось так: «Графиня смеялась над вами — точка — тогда». Эта точка для вас не так-то и дурна. Она говорит о том, что пока что он сомневается. Вам следует проявить к нему благосклонность, если вы хотите, чтобы Родольф для вас отказался от Фаустины. — Позволить юнге решать?.. — безучастно спросила Кларис, взглядом поощрив свою наблюдательную посланницу. — Не быть вашим союзником — его естественное право, — Бланш пожала плечами и по лицу Кларис догадалась, что графиня задержалась на подножке экипажа и в настоящую минуту на что-то решалась, думала, как бы осторожнее ступить в грязь. Если так, то она здесь с тем, чтобы помочь ей решиться — и подтолкнуть. — В конце концов не Зевс определял, кого назвать красивейшей, а козопас Парис, — непринужденно заметила Бланш, дотронувшись до трепещущей струны женского самолюбия: то, что она предлагала ей, можно было назвать раздражающе пикантным, возбуждающим острое чувственное любопытство — и Бланш почти не сомневалась, что госпожа согласится. — Троянский царевич, — с сомнением возразила Кларис, допустившая, Бланш видела, опасно близко мысль о том, что она должна быть признанной не только пресыщенным вкусом месье Лефевра, но и наивной неискушенностью привезенного капитаном гурона; признанной каждым вне зависимости от сословий и рангов. Кто он такой, чтобы, даже ненавидя, не сознавать ее превосходства? — Месье Дидье, конечно, не царевич, — нехотя согласилась Бланш, с осторожностью всматриваясь в лицо Кларис, чтобы досказать последнее. — Но и вы не богиня и даже не королева, а его вкус одобрен самим капитаном. Опера, кастраты, кофе и горячий шоколад, театр и маскарад — все ничто в сравнении с ее предложением. Игра в естественность, извращение самой натуры, затаенное, но оттого не менее страстное желание возлюбить свое падение — вот тот последний афродизиак, который еще будоражит разлагаемое скукой сословие, завороженно протягивающее руку к тому, что рано или поздно уничтожит возведенное им здание искусственной, развращающей цивилизации; вот то, что вынудит противопоставить необычность ее дикаря укладу графского дома, а варвара — облаченному в доспех римлянину. Бланш взглянула на месье Лефевра и вдруг повеселела так, точно они обо всем уже условились: — Сегодня я помогла роженице и передала миниатюру младенца, поэтому я согласна притвориться Герой. — Для Афины Титин не слишком умна, — вновь равнодушно произнесла Кларис, и Бланш внутренне согласилась с ней: кузина графа ей тоже не нравилась — за Мадонну и за то, что тогда… в гостиной ей не показалось. — Других девственниц у нас все равно нет, — Бланш хотела прозвучать скучающе легко, почти беспечно, а вышло неосторожно и ревниво, а значит, следовало признать: в том, что касалось добродетельной Фаустины, она верная союзница Кларис де Варандейль — последнюю Жуль терпеть не мог, тогда как ей пока что просто не доверял. — Вам же интересно, как он распорядился книжкой? — вдруг сказал Лефевр, и Бланш испугалась его спокойных интонаций и отступила: их цели с месье Лефевром совпадали, и это настораживало, потому что она, полагаясь на его проницательность, надеялась, что он не позволит предсказанию исполниться, а теперь чувствовала: Лефевр говорил о другом. Было что-то дурное в том, что она подсказала комбинации и что Жуль их выбросит. — Оставь нас. Бланш кивнула и вышла, заперлась изнутри и походила по комнате, затем выскользнула из своих туфель и неслышно прильнула к двери. Как Людовик XIV мог сказать, что он — государство, так и месье Лефевр очень мало ошибался, полагая себя истинным графом де Варандейлем, а его дом — своим Версалем: он вел переписку от имени графа и занимался его делами (от цифр граф скучал), он же сверял сметы, которые направляли капитаны «Тритона» и «Манон» через посредство Родольфа Рейнманда, и, находясь в том зрелом возрасте, когда силы еще не спешат оставить мужчину, удовлетворял капризам графини де Варандейль, первенство которой ставил теперь под сомнение и тем вынуждал ее к слезливым упрекам: — Вы это начали. Вы сделали это со мной. Вы соблазнили меня. Я уважала мужа. — Как отца? — желчно осведомился месье Лефевр, и Бланш от досады поджала губы — все это было не то, а она так устала! — Вы преследовали меня. — Мужчина настойчив, если он… мужчина. — Я ненавижу, я презираю вас!.. — Бланш слишком хорошо знала, с каким выражением выговаривала это Кларис, и могла поклясться: ее лицо дрожало оттого, что она почувствовала в этом сдержанном замечании месье Лефевра намек на своего капитана. — Вы никогда не видели во мне того, что видел Родольф. — И все это только за то, что я отказываюсь увлекаться миражами. — В 1772 году вы покинули Версаль, в 1774, в год смерти Его Величества, — впервые переступили порог этого дома. Мой муж и ваш отец старались убедить вас вернуться ко двору дофины, ставшей королевой, вы тогда только возвратились из поездки по Европе, в которой сопровождали посланника, и тем увенчали свое блестящее образование. Молоды, красивы, сдержанны и рассудительны, вы смотрели на меня и на все доводы давали решительный отказ, а мне тогда едва доставало сил лежать в креслах и держать на руках дочь. Вы видели, как я слаба, и все-таки повели свою длительную осаду. Скольких слуг вы подкупили? Всех? Вы не могли знать, по каким аллеям я люблю гулять, на каких скамьях провожу свое уединение, загнанное и уловленное в силки вашими письмами. Разве я отвечала вам? Вы не получили ни одного ответа, хоть и сделались вездесущи и следили за мной десятками доверенных глаз. — Вы держались дольше дофины, — отдавая должное ее стойкости, признал месье Лефевр. — И тогда вы принялись короче сходиться с графом, общество которого в двадцать три года предпочли веселым маскарадам Ее Величества? Вам не составило труда привести в порядок его расстроенные дела, но вы, ваше невыносимое присутствие пугали меня. — Я полагаю, что если что-то произойдет, то вы будете рады найти меня здесь. Вы нетерпеливы, когда чем-то взволнованы, и я, в отличие от Родольфа, не принуждаю вас ждать моего возвращения от берегов Вест-Индии. Бланш закатила глаза — это надолго, и чем только он так растревожил ее? — Я до сих пор не знаю, кто подсказал вам. Вы воспользовались невинной выдумкой девочек-подруг, забавлявшихся игрою в любовь. Мы закладывали в волосы карточку с каким-нибудь придворным, герцогом или графом, актером или маской и бросали кости — это ничего не могло значить. Кто-то, кто видел книгу, кто был свидетелем этих игр, подобрал вам двустишие и надоумил вас. — Вы не любите ответственных решений и втайне давно желали доверить свою участь книге. — Вы сказали, что хотите узнать свою судьбу, и подруги позволили вам присоединиться к игре. Вы держались так, что они не могли знать, в какой я опасности, и я не могла возразить, не выдав себя. Вам выпало двустишие из «Федры» Расина, слова возвратившегося Тезея: «Затем на прочих ты и смотришь равнодушно: / Невинная любовь — ведь это пресно, скучно». Тезей напрасно проклял сына, ведь Ипполит любил Арикию и не желал ни своей мачехи Федры, ни афинского трона. Но вы не были Ипполитом — вы желали и трона, и жены Тезея, палимой своей позорной страстью и готовой принять яд, только бы не уступить ей. — Не от ее ли жара вы прятались в тенистой глубине парка? Не ее ли я унимал поцелуями руки, которую вы протягивали мне сквозь решетки высокой ограды? Постарайтесь припомнить, как подняли меня с колен и чем вознаградили меня за годы терпеливой осады. Последнего залога вы тогда не дали — помешала ограда, разделившая нас; ограда, к которой вы пришли сами. Вы лукавите, Кларис, упрекая меня в том, что я оказался безжалостен к вашей слабости. Есть минуты, в которые женщина желает, чтобы мужчина был храбр и безжалостен. В ту пору вы перестали выпускать из рук свою гадательную книжку, ждали, что она укажет вам кого-то, кто предотвратит ваше падение, кого-то, равного мне, в то время как я заступил на свой пост и смотрел за тем, как слуги вашего мужа вносят мои вещи в комнаты этого дома. Граф не должен был среди толп искателей вашего расположения и его протекции распознать того, кто действительно отличен, — не это ли настоящая причина, Кларис? Или вы думали, что этот невинный флирт, эта прихоть распустившейся чувственности заденет того, кто знает, что с графом вы давно спите à part? Вы уступили мне, когда впервые не приняли графа, и ваша книга только помогала оставаться в тени моим подчеркнуто умеренным притязаниям. Граф был мною доволен — и его дружба с моим отцом со временем упрочилась, тот доверял ему свои матримониальные планы относительно меня, и мы вместе охотились, даже когда я уже делил вас с ним. Признаться, я надеялся, что вы потеплеете к нему и тем избавите меня от необходимости отводить от себя подозрения. Граф, разумеется, не поверил мне — и мне пришлось занять его идеей торговой кампании, прежде чем он решился удалить меня от дома; к счастью, я был незаменим и не был им застан — это и обещанные выгоды позволили ему примириться с моим присутствием. Со временем исчезла даже поселившаяся между нами холодность: спустя год заготовки леса и прочих материалов граф уже возил свою дочь на верфь — показывал, как строят названный ее именем торговый корабль. Спустя еще два года постройка «Манон» была завершена, я вел переговоры с капитанами военных судов, а мой сын уже играл в детской этого дома. Я ждал угрозы от капитана Моро, потому что он остроумен, галантен и умеет нравится женщинам, а Родольфа Рейнманда даже вы разглядели не сразу — так он почтителен и пресен. Не он склонил вас к связи. — С ним я могла не бояться ни вас, ни подкупленных вами слуг. — Бланш расслышала, как интонации графини окрепли, когда разговор вновь коснулся капитана Рейнманда, однако месье Лефевр не придавал значения этим попыткам отразить его удары: — Да, вы взяли новую служанку, которая мне дерзит, и из желания уязвить меня решились на свидания вне дома. В тех комнатах, куда послали Бланш сегодня, вы плакали перед ним — я прав? — Я наслаждалась каждой минутой бессилия месье Лефевра, который последние несколько лет — забытый при дворе — просидел на цепи при старике графе и женщине, которая ему не принадлежала. Я носила его сына и видела, что вы ощущали его присутствие. Он оказался вам не по силам — и я торжествовала. — Вы правы: здесь требовалась изощренная изобретательность скучающей женщины — вы справились самостоятельно, и теперь торжествую я. Месье Лефевр находил, что единственным мудрым решением Кларис было родить графу дочь — этого оказалось достаточно, чтобы по смерти графа имущество наследовал его сын, а сама она могла, подобно Афродите, ни во что более не вмешиваясь, творить любовь. Спящий Вулкан не тревожил их. А он? Он был неусыпным стражем ее благополучия, ее неумолчным советником, ее салонным Аресом. Неистовым и безжалостным в своем гневе за то, что она так неосторожно уравняла их. — Граф предупреждал вас, что шутка жестока. Я же не имел резонов отговаривать вас, хотя и знал, что капитан не из тех, кто усомнится в словах любимой. Вы поставили его в положение человека, который во всем торжестве осчастливленного любовника явился на похороны своего сына, и ждали, что он напишет вам, точно ли вы уверены? Что он не захочет со стыдом отступить, ужаснувшись тому, как страшно промахнулся? Вы были веселы — это противоречило вашему наряду, но на то, чтобы разглядеть это противоречие, потрясенному человеку потребовалось время. Вы ждали от Родольфа моих поступков и ошиблись: военный и человек долга, он не привык в «нет» слышать «да». — Родольф ни о чем вас не спрашивал — ни тогда, ни теперь, когда прислал вместо себя этого юношу, не поставив в известность ни вас, ни графа, и я отомщена. Я не могла говорить с ним тогда, при вас, но я знаю, что он все понял, что я прощена и не оставлена им: письмо, которое видела Бланш, — тому подтверждение. Он и калекой оградит меня от вас, — в возвышенном ожесточении своей скорби выговорила Кларис. — И вы хотите послушаться своей служанки и позволить юнге сыграть? — Быть может, это заставит вас оставить меня, как когда-то вы оставили Версаль. Бланш могла слышать, что после этих слов кто-то из них поднялся с кровати, прошел по комнате и остановился напротив двери — месье Лефевр говорил теперь совсем рядом. — Вы сердиты на меня за то, что я отказываюсь верить в то, что вы стараетесь внушить мне, и оттого готовы уронить себя. С капитаном вам это удалось — и чем все окончилось? Его к вам почтением, вашей скукой и досадой на него. Но я слишком хорошо знаю вас и вижу, когда за вашим «нет» стоит «да» и когда ваш каприз есть просто каприз. Вы ревнуете к Фаустине и хотите, чтобы вас признали не просто равной ей, но лучшей, прекраснейшей. Это со временем пройдет, но монашенкой вы от моих слов не сделаетесь. — Вы ничего от меня не оставили!.. — громким шепотом выговорила Кларис, отчаянно упрекая месье Лефевра в том, что тот не желал сражаться и по-прежнему оставался невозмутим к ее словам: — Я предупреждаю вас: вам не жаль Фаустины, от которой вы в шутку, только в шутку просили Родольфа отказаться, потому что знали, что их брак — единственное, что способно ввести его в дом, а мне не жаль вашего капитана и его протеже, перед которым вы так неосторожно открылись сегодня. — Вы меня не запугаете. — Пусть кинет кости — и, если предсказание назло мне вдруг начнет сбываться, Кларис, вы знаете, что произойдет. Дюбарри здесь не окажется. Можете мне не верить. Можете думать, что если капитан ответственен за него, то я не смогу отстоять своего, но я повторяю вам: вы не только не вернете капитана, но и лишите его последней — и пока что единственной — опоры. — Мне тоже нужна опора. — Я на это и рассчитываю. Наконец-то! Бланш выпрямилась в спине и тихонько отступила от двери, найдя очень милым, что месье Лефевр, этот некоронованный властелин алькова, так любезен, что готов предложить графине локоть и изничтожить каждого, кого она решит противопоставить ему. А графиня так расстроена и так недовольна им, что ей в сущности все равно, кого ставить — и даже хорошо, что под рукой есть этот ненавистный ему Дюбарри, ведь заговорила же Антуанетта с метрессой короля, когда ее вынудили к тому обстоятельства . Прелестно! Просто очаровательно! Они с месье Лефевром не желают того, чтобы предсказания сбылись, а графиня, если только не лукавит, напротив, желает и победы в глазах капитана, и надкушенного ею пирожного — и только затем, что это чувствительно ранит самолюбие месье Лефевра, которого она потом непременно захочет вернуть, как теперь хочет вернуть капитана. Бланш поставила руки на талию: она знала, что переписка невозможна — письма пройдут через месье Лефевра, а он в чем-то уловил ее, в чем-то, чего так и не сказал. Ясно, что игры не начать, не бросив кости, а значит, все станет зависеть от того, как сыграет ее очаровательный дикарь. Но о чем Лефевру скажут те комбинации, которые она подсказала? Как отговорить, как предупредить не выбрасывать их? Как не выдать того, что они сговорились и что книжка осталась у него? Особенно теперь, когда графиня что угодно истолкует в свою пользу!***
К поездке домой Жуль готовился обстоятельно: переодевшись и оставив вещи, в которых можно было являться к графу, в арендованных капитаном комнатах, он решил оставить там же и миниатюру младенца, тогда как гадательную книжку выпускать из рук опасался — ее не должны были найти там, где он остановился. Помимо съестного, игральных костей и гадательной книжки, в дорожный мешок Жуль уложил деньги матери и те, что капитан выделил ему на расходы, письмо, которое намеревался отнести на почту… только теперь взгляд его остановился на развернувшейся бумажечке с адресом Базиля — единственном, что осталось лежать на столе и связывало его с Бланш. Аккуратно развернув записку, Жуль походил с нею по комнате, прочел несколько раз, пока не запомнил, и наконец решительно разорвал: едва ли она стала бы прятать в корсаже то, в чем не было никакой тайны. Ссыпав обрывки бумаги в камин, Жуль зарыл их в золе и прогоревших углях, после чего омыл руки и, окинув комнату взглядом, нашел, что может ехать… сначала на почту, а затем — к матери, которая спустя несколько дней уже встречала его с переброшенным через плечо полотенцем. — Господи... — выдохнула застывшая мадам Дидье, открывшая дверь и увидевшая на пороге оплаканного, отмоленного сына… живым и совершенно здоровым. Жуль тоже опешил оттого, как она изменилась: горе испило ее лицо и состарило ее, она похудела, а кожа на ее шее точно отошла от тела, истончилась и покрылась сухими чешуйками морщин. — Первые недели кюре утешал меня, а после сказал надеть траур. Я не послушалась, — оправдываясь, с усилием и как-то приглушенно выговорила мадам Дидье, глубоко уважавшая священника их прихода. — Я не могла есть и только и ходила в порт… расспрашивала всех о тебе. Люди мне смеялись, потому что я справлялась не так и юнгу там никто не знал. Женщины, которые тоже ждали, подсказали мне, что нужно спрашивать о капитане, и я стала спрашивать о капитане… Жуль вдруг понял, что мать, не впуская его в дом, говорит, как мертвая рыба, не моргая, и, спохватившись, поспешил забрать ее в свои руки, чтобы она почувствовала, что он и вправду здесь и никуда не денется, если она закроет глаза. — Кюре пришлось доить наших коз и кормить скот. Он стал смотреть, чтобы я ела и работала. Говорил реже ходить на пристань и что ты придешь сам, когда вернешься… Сначала он говорил «если», но я принималась браниться и гнать его, и он стал исправляться и говорить «когда». Я знала, что это я тебя убила, а он не хотел этого слышать, — как на исповеди, признавалась дважды осиротевшая вдова Дидье, словно не могущая почувствовать, что сын, не поправляя съехавшего с плеча мешка, прижимал ее к себе, привлекая голову к груди: пусть слышит сердце, пусть поверит теперь, что все прошло, что он вернулся… так скоро, как только смог. — Кюре добрый человек. Они, знаешь, принялись звать меня помешанной и клятой, а кюре защищал меня. Говорил, что мне не сдались их сыновья и мужья. Последний раз со сборщиком податей тоже говорил кюре. Я никому не хотела отдавать оставшиеся деньги, которые ты принес тогда. Из моих рук они не получили бы ни единого твоего су. — А я спас капитана, — в ответ на ее тихое откровение Жуль тоже смог признаться, удивившись тому, как просто звучат эти слова, которых он до сих пор никому не мог не сказать. — Я ему вместо сына. Во время сражения, когда напали англичане, он приказал старшему помощнику разыскать меня. Он присматривал за мной… не только потому что обещал тебе. Меня за это отличили. Я не хотел брать столько, потому что почти не работал и все время просидел в капитанской каюте, но для тебя взял. Я привез больше, чем ты выручила тогда… — оправдываясь перед ней за то, что она несколько месяцев ждала его, не получая вестей, Жуль старался говорить о том, что могло затронуть в матери гордость за него, но она просто прилепилась к нему впалой щекой и слушала, мешая переступать порог и затворять дверь. — По правде сказать, отличили многих, но меня вызвали одним из первых, — отстраняя мать, Жуль старался говорить оживленно и много, но она не просыпалась от своего горя, и медленно становилось понятным еще одно: он не может умереть или даже просто надолго пропасть. «Тебя не спросят» — предупреждение Бланш распороло туманную неясность. Она чего-то опасалась, оттого и подсказала ему, где разыскать Базиля, но ведь они сговорились и она тоже была в опасности, а значит, он должен был сделать для нее то же самое. Жуль усадил мать за стол и положил на него почти опустевший дорожный мешок, принявшись его развязывать с тем, чтобы достать деньги, и вместе с тем продолжал говорить, надеясь отпугнуть нашедшие на него опасения: о том, как их представляли к награде; о том, что раненым, оказывается, выплачивали компенсацию, а семьям погибших полагалась пенсия; о том, что на этом смотре присутствовал не только капитан, но и все члены экипажа, кто мог держаться на ногах. — Ты рада?.. — польщенный тем, что капитан видел, как месье Планель отметил его, Жуль вдруг понял, что не помнил того молодого офицера после их возвращения, и запнулся. Он не знал, что еще добавить, а главное, как сказать матери о Бланш, и в молчании сел напротив — ее рука упала поперек стола. Это значило, что он отпустил слишком рано и должен взять ладонь матери в свои. — Да, — впервые отозвалась мадам Дидье, чье лицо, казалось, отвыкло улыбаться, так растерянно она взглянула на него. — Мне нужна помощь, — проговорил Жуль, видевший, что по крайней мере в эту минуту она ему не откажет, а еще предчувствовавший, что Бланш ей не понравится и она не станет ей помогать, если он возьмется рассказывать все как есть. — Что бы ты сказала, если бы я… собрался жениться?.. — невольно пригнувшись и вжав голову в плечи, принужденно начал он, решив говорить так, как говорил бы с кюре, если бы уже был виноват перед Бланш и теперь должен был просто перетерпеть этот разговор, заранее согласившись на все выдвинутые ему условия. — Я бы сказала выбросить это из головы лет так на десять, — вдруг забрав свою руку и поднявшись из-за стола, строго сказала мадам Дидье. — Я не думаю, что теперь это возможно, — не поднимая головы, сознался Жуль, зажмурившись и тут же получив полотенцем по загривку. — Кто она?.. — оставаясь видимо непреклонной, спросила мадам Дидье. — Бланш, личная служанка графини де Варандейль… — Ты и служанка графини?.. — неверяще переспросила мать, уронив руки. — … жены графа, суда которого мы конвоируем, — покорно досказал Жуль, предоставляя матери свыкнуться с этой и для него самого не вполне привычной мыслью. — Как? — почти каркнула она. — Что ты сделал?.. — Я почти ничего не делал, — он снова рефлекторно дернулся, но мать, слишком впечатленная услышанным, забыла про полотенце, которое держала в своих опустившихся руках. — Если бы ты ничего не делал, ты бы сейчас со мной не разговаривал, — предостерегающе возразила мадам Дидье. — Я не рожала детей до двадцати семи, потому что знала, что нам нечем их кормить, и все в округе знали, что я честная, пока не подвернулся твой папаша и не запудрил мне мозги. — А он что сделал? — неожиданно для себя самого спросил Жуль: у Бланш пудра была везде, на волосах, на лице, на груди и шее, но только не на мозгах. На мозгах пудра была у него, а ему нужно было наоборот. — Что-что… — точно смягчившись, мать старалась распробовать этот его вопрос, — на гуляньях проходу мне не давал. Работал за двоих, чтобы я не уставала с ним плясать. Дарил всякое… — мадам Дидье замолчала, точно что-то отравляло ее воспоминания, и Жуль заметил, что впервые слушал ее внимательно, потому что то, что она говорила об отце, было похоже на него. Он бы тоже просто ходил за Бланш и ждал, пока на нее снова не нападет то ее игривое настроение. Он хотел просто забрать ее, но вовремя прочел Вольтера и теперь знал, что этого нельзя. Нельзя, пока Бланш в доме графини, которая назло ему не отпустит ее. — Я тогда красавицей была. Теперь думаю, краденое дарил, — тихо и горько докончила мадам Дидье. — Ты впустишь ее?.. — снова подступился Жуль, воспользовавшись тем, что отцовские прегрешения отвлекли мать и та теперь сердилась на него, а не на них с Бланш. — Что она умеет? — на мгновение уступив, спросила мадам Дидье. — Ничего, — только и успел ответить Жуль, прежде чем мать впечатала полотенце в его шею и плечо, сказав, что их с отцом хлебом не корми — дай опозорить мать. Но а что еще он мог ей ответить? Он и в самом деле не знал, чем занималась Бланш в доме графини: он видел ее трижды, и все это время она или ела пирожные и сливала недопитое вино в кухне, или ходила за графиней и утешала ее, или исполняла ее маленькие поручения и развлекалась с ним. — Я не думаю, что она когда-то работала на земле. Она городская, — Жуль едва не сказал о ее брате, но вовремя смолчал: узнай мать, что Бланш есть куда пойти, он от нее ничего не добьется. — Если что-то произойдет и графиня выгонит ее, ты впустишь? Его измученная мать сомневалась, и Жуль искал, отчего она упрямится, хотя и не может отказать ему, не теперь, когда дождалась его возвращения: — Если ты ее пустишь и присмотришь за ней, я постараюсь сделать так, чтобы хватало и на нее, — осторожно начал он, видя, что угадал правильно. — Бланш станет слушаться, если ты пустишь ее. Капитан теперь не выйдет в море, вместо него пока что месье Планель, который своим помощником сделает месье Сенье, тогда матросом или даже боцманом, возможно, сделаюсь я. Считать, читать и писать я выучился сносно. Месье Планель сам меня учил, — Жуль, конечно же, не верил в то, что в ближайшие несколько лет сделается боцманом, но матросом вполне мог бы быть — и в этом почти не врал поддавшейся на уговоры матери: — Пусть говорят, что хотят, а у вдовы Дидье доброе сердце, — с чувством произнесла она, точно не решившись обойти стол и подойти к сыну, заметившему это ее движение и вдруг как-то подобравшемуся. — Я не смогу остаться. — И не отдохнешь?.. — с надеждой спросила мать. — Мне нельзя было уезжать из Парижа. Мне нужно передать капитану миниатюру кузины графа. — Если произойдет что-то еще, — мадам Дидье, казалось, не слушала его объяснений, но эти слова произнесла подчеркнуто предупредительно, — я не смогу приютить половину Парижа. — Я это знаю и прошу только о ней. Поднявшись из-за стола, Жуль чувствовал, что после согласия матери в нем укоренилось желание сыграть — и выиграть. Пусть, пусть посылает Бланш к нему — он своего не упустит, не оставит ее выполнять эти гнусные поручения, но для этого он должен добиться этого шанса второй раз говорить наедине со своей Сент-Ив. И пусть потом выкручивается, как хочет. Пусть тоже поразмыслит. — Если и вправду умеешь, пиши мне, — мать отвлекла его, и он неопределенно кивнул, дотянувшись до своего дорожного мешка. — Я отнесу кюре, и он мне прочтет. — Я еще приеду перед отплытием, но сейчас должен вернуться в Париж, чтобы выполнить поручение капитана, — негромко, но серьезно заверил Жуль, заметив, что старается запомнить черты ее растерянного лица; он почувствовал, что прощался с ней и лгал ей, и слишком отчетливо понял, что если она прикоснется к нему, то он во всем ей сознается — и выйдет, что он вор, как отец, и кончит так же. Он должен уйти. Она не должна знать — и тогда сможет гордиться и рассказывать всем, что он спас капитана и его отличили в числе первых. Он хотел бы запомниться ей так.