***
Жуль, пропуская Титин вперед, сам открыл перед ней дверь, и тут же из-за ее плеча увидел, с какой неловкой поспешностью его капитан искал руками костыли, а после — как поднимался на своей деревянной ноге. Упорное, неослабное напряжение воли куда-то ушло: он уже знал, что приедет не портрет, а сама кузина графа, и все же оказался разоружен и совершенно растерян. — Прошу меня извинить. Мне все еще требуется плотник, — смутившись, только и выговорил капитан, после того как с трудом возвратил своей фигуре то, что еще осталось от его военной выправки; Жуль заметил, что пудра плохо скрывает ожог лица, осыпается и только выделяет его, а еще… что камзол перешит: одна пола его удлинена так, что теперь полностью скрывает культю, и в этом вкус не изменил портному Родольфа Рейнманда. — Тогда вы посылали за мной, капитан, — нашлась Титин, ответив бодро, но вместе с тем мягко и с улыбкой… располагающей и похожей на протянутую для рукопожатия ладонь. Она назвала его капитаном и, казалось, совершенно поняла его, а сама с такой уверенной легкостью взялась за штурвал, что Жуль и слов не мог подобрать: кто ее научил? кто подсказал ей?.. — Куда мы направимся? — стараясь сделаться веселой за двоих, звонко спросила Титин, после чего, осмелев, подошла к капитану прежде, чем дождалась ответа. Самый кроткий фрегат, что ему когда-либо доводилось видеть, разом захлопнул порты всех пятидесяти четырех орудий и хотел показать этой очаровательной девочке свой английский парк. Еще даже и младше него, Титин годилась капитану в дочери, а тот, польщенный и вдруг как-то до неузнаваемости преображенный, шел за нею, как ему самому хотелось ходить за Бланш; шел, старался ей нравиться и выглядеть галантным. Жуль видел: весь этот необжитый дом — капитан редко задерживался здесь — вместе с самим Родольфом Рейнмандом в считаные минуты уже принадлежал ей весь, позволял пересечь гостиную залу и самой догадаться, что застекленная дверь ведет именно в парк, затем отворить ее, легко спуститься по ступеням на дорожку и там ждать их. Жуль не минуты не сомневался, что сделается счастлив за капитана, но теперь, дождавшись, когда тот спустится по плоским ступеням, и помрачневшей тенью последовав за ним и Фаустиной на почтительном расстоянии, знал только то, что кузина графа ему отвратительна. Капитан даже не успел переговорить с ним, отчего, Жуль чувствовал, в нем и развилась эта ревнивая подозрительность. Подозрительность к женщинам, ко всем троим. У него ушло полгода упорного труда на то, чтобы заслужить расположение капитана, и только случай, нелепая шутка мадам де Варандейль, стала причиной того, что он заменил капитану сына, которого графиня вознамерилась возвратить ему его же руками. Жуль сознавал, что принужден уступить портрету, и думал отложить этот разговор, но Титин тоже не считалась с его планами — и оттолкнула его: договоренность с графом давала ей больше прав на его капитана, чем все его усилия на протяжении последних месяцев. Но за что? Чем она заслужила? Почему он должен уступить? Только потому, что он никогда не станет настоящим сыном, а она — в скором времени сделается капитану настоящей женой и подарит ему наследников, а его самого сделает ненужным и лишним? Уже сделала. Это чувство он испытал как будто не впервые. — Так необычно! — воскликнула Титин, заметив что-то за поворотом аллеи, которого достигла прежде всех. — Родник! Ручей… и озеро!.. — В этом парке меньше естественности, чем может показаться. Мне прежде не приходилось подолгу задерживаться здесь, поэтому природа постепенно вступила в свои права и почти скрыла первоначальный план, — не исправляя ее, разъяснил капитан, польщенный тем, что выдумка в духе Пуссена так неподдельно впечатлила ее. Жуль скривился, прежде чем его глазам открылось то, о чем они говорили: руинированный родник, пять или шесть выложенных камнем и заросших травой ступеней, которые продолжали эту композицию и вели вниз — к пруду и колоннам круглой беседки, почти полностью скрытой разросшейся ивой. Всего этого нельзя было заметить, если идти по аллее, не сворачивая, а потому Титин, должно быть, радовалась своей находке и, легко сойдя по ступеням, принялась следить ручей, вьющийся по искусственной насыпи склона, в основании которого образовывал декоративный водоем. Капитан же впервые оглянулся на него — и Жуль поспешил прийти под руку, перенять костыль и, обхватив покрепче, помочь спуститься по неровным ступеням, чтобы тут же отпустить: Титин удивлялась сама и ждала того же от них — так наивно и глупо. Ему не было никакого дела до того, что парк ее обожаемого дедушки — графа де Варандейля — выглядел совсем иначе. — Нам должны накрыть здесь, — проговорил капитан, так, что Фаустина не могла слышать, и Жуль настороженно взглянул на него: он надеялся, что ее приезд не изменит устоявшихся между ними отношений, что ему не придется прислуживать им, и все же не мог представить себя за одним столом с внучатой кузиной графа и того, чтобы… прислуживали ему, а потому думал, что неправильно понял слова капитана, устало навалившегося на костыли и в молчании двинувшегося к беседке. — Я рада, что тетушка подсказала мне поехать самой, ведь нашим портретам едва ли удалось составить столь прелестное знакомство, — с улыбкой заметила Титин, опираясь на руку капитана и поднимаясь по ступеням между колонн с тем, чтобы занять место за круглым и пока что пустующим столиком. Жуль встретился с ней взглядом, когда забирал у капитана костыли, приставлял их к колонне, а его самого взваливал на свое плечо, чтобы помочь подняться и сесть. Он мотнул головой и подсказал, что они не станут проходить дальше и сядут у ступеней, и Титин, вздрогнув, заняла место напротив — у дальней колонны. Опор все равно не хватало. Капитан неловко оперся на стол, тот накренился и вдруг с грохотом встал на прежнее место. Фаустина наконец перестала улыбаться. Идиллия окончилась. Они с Титин медленно сознавали, почему стол не был накрыт заранее, капитан же нуждался в помощи. — Что мне сказать матери?.. — спросил Жуль, отойдя к колонне и прислонившись к ней спиной; заговорить о судьбе «Альбатроса» он не решился, но капитан и так понял его. — Садись, — вполне определенно произнес он, указав на пустующее место, которое Жуль занял, видимо стесненный вынужденным соседством с Фаустиной. Почему он сделал это распоряжение, не спросив у нее? Потому что они в его доме и капитан с самого начала хотел определить для Фаустины его здесь положение или потому что капитан из его письма знал, что Титин не станет возражать? По какой из этих причин не возразила она? — Я подготовил отчет о состоянии «Альбатроса» и отослал его графу. Ты можешь плыть с месье Планелем или остаться. До следующего рейса ничего не успеет измениться, а после я договорюсь с капитаном Моро. Он о тебе наслышан. Не думаю, что потребуются мои рекомендации. — Я поплыву, — глухо отозвался Жуль, не поднимая взгляда от своих рук, сцепленных в замок между колен. — Я буду рад, если ты останешься, — капитан был подчеркнуто деликатен и не хотел ни к чему его обязывать, и все же Жуль, невольно напоровшись на его взгляд, чувствовал, что это повторенное для него предложение вынуждает к прямому отказу или молчанию. Он не хотел говорить с капитаном так, но по-другому не получалось: остаться он не мог, ни при каких обстоятельствах, ни с Титин вместо матери, ни с матерью, оставленной где-то. — Вы наш друг, — с непрошенным участием подступилась к нему Титин, тесня к спинке стула — к смутному сознанию своей неуместности за этим столом. — Вы слишком многое сделали для нас, чтобы не быть им. — Я помогал, потому что был нужен. — Жуль нашел в себе мужество прямо и твердо взглянуть в глаза капитану, чтобы тот знал: дело не в его увечье, а в том, что он не хочет лакействовать, и он не предает сейчас, а говорит ту правду, которую не так давно выцарапала из него Бланш. — Я хочу сам — трудом — заработать свое содержание и не останусь при доме. Я поплыву, если вы мне позволите. Мне нравится море. Жуль не думал много говорить о море с человеком, который остался этого лишен, и все же досказал, чтобы скрыть, что они давно не думают одинаково и в действительности давно разошлись, вот только так остро он это почувствовал лишь теперь, в присутствии Фаустины. — Разумеется, — капитан отпустил его, по-видимому, найдя это решение правильным и даже достойным, однако все в нем говорило о том, что Родольф Рейнманд находился в том роде недоумения, какое свойственно человеку, вдруг различившему чужие интонации в словах своего воспитанника. — Месье Лефевр много говорил о законах природы, — объяснила Титин, поспешившая помешать наметившемуся разрыву. — Полагаю, месье Дидье не хочет, чтобы его преданность вам кто-то ставил под сомнение. — Да, не хочу. Разумеется, Жуль думал так не из-за месье Лефевра — на месье Лефевра ему было плевать. Он думал так из-за Бланш и тех поручений, которые той доводилось выполнять. Капитан не был графиней, но сама идея служения сделалась ему отвратительной. Неважно кому. Жуль отчетливо видел, что не был здесь нужен: подставлять плечо, передавать книги или накрывать на стол мог кто угодно, а он мог добиться большего — и честным трудом, а не по чьей-то милости. Капитану, конечно, было бы спокойнее в его присутствии: они привыкли друг к другу, и Жуль выучился оказываться рядом так, чтобы не слишком стеснять его, но и кто-то другой на его месте со временем тоже освоится с этими нехитрыми обязанностями. — Ты не написал мне об этом, — воздержавшись от каких-либо замечаний в адрес месье Лефевра, заметил капитан. — Я скверно пишу. Поэтому пишу мало. — Ты хотел научиться фехтованию. Я не смогу продолжать учить тебя, но, думаю, ты мог бы посмотреть манеж и взять там несколько уроков. — Я должен поехать к матери. Капитан плохо узнавал его и искал его откровенности, не понимал, почему он отказывается, и вспоминал даже о том, о чем Жуль и думать забыл, а он ревниво прятал, топил свое откровение в молчании и ждал, когда оно там задохнется. Бланш была только его делом, и все, чего он по-настоящему хотел, так это забрать Бланш, а до тех пор ни минуты не слышать, как Титин говорит «мы» или «наш». Нечего было надеяться, что графиня отпустит Бланш так же, как его отпускал теперь капитан. Эту вертлявую Бланш, от которой ему хотелось выть. Он бы просто забрал ее. И пусть бы строила свои гримаски его матушке, сколько ей угодно, а матушка уж присмотрела бы за нею, пока он в море. — Но я могу рассчитывать на твою дружбу?.. — спросил капитан, когда лакеи, наконец явившиеся с тем, чтобы накрыть стол, оставили их. Титин не вмешивалась и, Жуль видел, тоже думала о чем-то своем. — Да. Всегда. Я не забуду, — Жуль обещал честно и с убеждением, так, чтобы капитан почувствовал, что он прежний и все по-прежнему. — Как и ты на мою? Если что-то потребуется, я могу быть уверен, что ты будешь знать, к кому обратиться?.. — Да. — Жуль кивнул, и капитана, казалось, это успокоило. — Хорошо, — согласно произнес капитан и сам налил ему, а затем и Титин разбавленного вина. — Давай выпьем. Как Ментор и Телемах. — Я хочу попросить прощения, если слова месье Лефевра… стали причиной этой размолвки, — отпив вина, вдруг произнесла Титин, от одного чувства вины, казалось, не могущая притронуться к столовому прибору. — Уверяю вас, мы не в ссоре, — тронутый ее искренним участием, капитан поспешил успокоить Фаустину и, точно в подтверждение своих слов, продолжил: — Дело не в месье Лефевре, а в воспитании. На месте этого юноши я поступил бы так же: просить его остаться в доме на правах друга я не могу, поскольку знаю, что месье Дидье содержит мать и не примет денег. Это означает, что мне следовало предложить ему должность, но должность, которую я могу предложить, унизительна для человека, спасшего мне жизнь. Не думайте, что все окончилось тем, что он вытащил меня из воды. Этот юноша не отходил от меня вплоть до нашего возвращения и мог бы просить о большем, но человек, который стал бы просить, не выдержал бы полугода у постели больного, — капитан замолчал, предоставляя ей время осмыслить услышанное, и вдруг позвал ее этим детским, домашним прозвищем, отчего Фаустина совсем потерялась, предчувствуя, что они наконец смогли подступиться к тому, ради чего и устраивалось это личное знакомство: — Да?.. — шепотом переспросила она, и капитан продолжил: — …вы должны знать, что сам я не могу спуститься к этой беседке, что я никогда не поправлюсь и что вы собираетесь согласиться на то, чтобы провести подле меня не полгода, не год, а целую жизнь. Тетушка подсказала вам эту поездку, потому что тревожится за вас, но я рад тому, что вы приехали и стали свидетельницей нашего разговора с месье Дидье. Письму можно не поверить, но я сижу перед вами и совершенно искренне говорю вам: я не желал бы, чтобы с годами вы стали тяготиться мной. Быть может, пример месье Дидье успокоит и укрепит вашу душу. Вы видите, я не держу на него зла — и ваш отказ приму с тем же чувством. Жуль только теперь догадался, зачем капитан так много говорил о нем и его воспитании: хотел показать, что все понимает, а еще… что по прошествии нескольких лет видит себя в положении графа де Варандейля, тогда как поступок графини находит исполненным неравнодушного участия в судьбе Фаустины, ведь не могла же Кларис де Варандейль желать ей того же, чем томилась сама? Но что, если Кларис де Варандейль хотела совсем не этого? Что, если этого хотела вовсе не Кларис? Что, если все это — выдумка Бланш? Но тогда почему он не должен оставлять капитану миниатюру? Титин молчала, и все эти мысли начинали печь ему голову, как во время полуденной вахты. Жуль нашел правильным поступить так, как Бланш подсказала ему тогда, в комнатах, а о том, почему он оказался в доме капитана вместе с Фаустиной, просто не думать. Однако на смену одним мыслям приходили другие, и тогда ему начинало казаться, что капитан лжет им с Фаустиной. Их с капитаном положения представлялись Жулю схожими: им нечего было предложить, кроме своей преданности, и все-таки они надеялись на то, что Бланш и Титин выберут их. Но была ли Бланш хоть в чем-то похожа на Титин? А главное, был ли он похож на капитана? Не хуже капитана понимая причину возможного отказа, Жуль не чувствовал в себе ни капли готовности с ним смириться, и оттого ему казалось, что капитан, видя его старания, хочет что-то от него утаить. Невозможно так легко снести отказ, если любишь. И если Фаустину капитан не любил, то тогда… скрывал от него другую — Кларис де Варандейль, а значит, он не должен оставлять или даже показывать ему переданную Бланш миниатюру, а еще — позволять Титин сомневаться. По окончании трапезы Жуль привычно помог капитану подняться, после чего, убедившись, что капитан держится, ненадолго высвободил руку и отставил стул подальше: им надлежало, приноровившись друг к другу, вместе обогнуть стол, уставленный посудой. Жуль отступил на шаг — капитан отклонился и, подтащив свою деревянную ногу, сказал, что они могут поворачивать. Это как грести в шлюпке, налегая на весла единым и одновременным усилием. Жуль от сосредоточенности закусил губу и свел брови к переносице, но вспомнил о Бланш — и отказался от этого своего выражения: он давно прекрасно разбирал написанное. Титин присоединилась к капитану, только когда он добрался до своих костылей и встал на них. Они обходили пруд, фрегат с переломанными мачтами и вьющаяся подле него чайка, о чем-то вновь разговорившаяся с ним и то касавшаяся локтя, то ускорявшая шаг и оглядывавшаяся на капитана. Титин признавалась ему, что не читала развратника Руссо далее предисловия к «Элоизе» и что согласна с автором только в том, что романы надобны только «развращенным народам», а Жуль шел позади и думал, что капитану все это не могло понравиться, ведь даже ему известно, что если кого из этих двоих и считать развратником, так это Вольтера, а не Руссо. Хотя бы потому что первый оказался хитрее и писал короче, чем пространный Жан-Жак: знал, что его читатели сильнее прочих страшаться быть застигнутыми. Он сам так и прочел «Простодушного», которого капитан запретил ему, — и это было лучшим из того, что он прочел. Титин умолкла, только когда они достигли дьявольски естественных ступеней и она оказалась вынуждена уступить капитана ему. Прощались они недолго: капитан в знак почтения и признательности предложил ей руку, в которую Титин несмело вложила свою ладонь, позволив поцеловать пальцы и взглядом — одним только взглядом — напомнить себе о том, о чем ей надлежит подумать по дороге. Жуль помог ей подняться на подножку экипажа, однако взгляд капитана не позволил ему скрыться следом — и Жуль понял: он все помнил. Захлопнув дверь и найдя в кармане миниатюру, Жуль возвратился к порогу, на котором все еще стоял капитан, мотнувший головой в знак того, что они должны войти в дом. — Имя? — только и спросил капитан, стоило двери за его спиной закрыться. — Я не знаю его имени. Бланш не сказала, — в свое оправдание, растерявшись, добавил Жуль, видя, что капитан принялся в каком-то тревожном волнении ходить по зале, грузно припадая на костыли: лишенный имени, младенец казался ему как будто не крещенным, не вполне существующим. — Бланш? — капитан оглянулся, и Жуль похолодел… как тогда, когда он впервые оказался в доме графа. — Кларис посылала ее к тебе? — Бланш принесла миниатюру, — принужденно признался Жуль, чтобы не сознаваться во всем остальном. — Она у тебя?.. Он… похож?.. — На миниатюре — похож, — кивнул Жуль, не спеша показывать портрет, — а на руках кормилицы я не успел рассмотреть. — Я должен видеть его. Жуль давно не помнил такого тона, почти отвык видеть в своем капитане капитана военного фрегата, и его рука сама, подчинившись, извлекла из кармана камзола коробочку с миниатюрой, а потом он вдруг заговорил, принявшись невнятно возражать — капитану он всегда возражал так, точно у него опух язык: — Вы уже похоронили его, капитан, а теперь знаете, что он жив, — с усилием выговорил Жуль: он не мог объяснить, почему капитану нельзя видеть портрет, и не понимал, почему эти слова должны утешить его и отвратить от этого намерения, но других в его распоряжении не было. — Это приказ, если я еще капитан. Нечестный выпад, от которого он уже не смог защититься и отдал миниатюру капитану, тут же сорвавшему крышку и впервые почувствовавшему, что младенец ожил. Жуль хотел что-то сказать, но только следил взглядом за руками капитана: он не мог взяться и за костыль, и за миниатюру, но так хотел отнести ребенка на диван, что отказался от костыля — и тот гулко упал на пол, заставив Жуля отступить к дверям, а после — возвратиться к Титин, оставив капитана наедине с его… помешательством. Капитан Рейнманд тяжело повалился на диван, спиной встретил рифы — и теперь эта женщина, Кларис де Варандейль, смотрела на него глазами их сына: он не видел никакой возможности приехать к графу — судьба «Альбатроса» решилась в переписке, он поручился за месье Планеля, дал наилучшие рекомендации капитану Моро и теперь нужен был разве что для того, чтобы озаботиться судьбой экипажа после роспуска команды. Отчаянно живой капитан мертвого корабля, проклятый тем, что прикован к суше, он вглядывался в лицо младенца, которого, обретая, всякий раз терял. Его неизъяснимо тревожило, что его сын растет в доме при месье Лефевре, одно слово которого сегодня едва не отняло у него второго. Жуль поступал правильно, и он оставался спокоен за него: месье Планель присмотрит за ним и со временем довершит его образование. Но разве же Лефевр не понимал, что этого нельзя говорить юноше, который во всем зависим от него? Разумеется, понимал — и теперь он знал, что осиротел дважды, потому что не может быть уверен в одном — в том, что, возмужав, его сын, не знавший его, его устами однажды скажет матери то же, что сказал он, просто потому, что будет чувствовать так же, как чувствовал он. Он помнил, как открыл тогда дверь — и увидел ее, Кларис де Варандейль, на пороге своих просто обставленных комнат. Он не думал, что она могла плакать, что она могла плакать так сокрушенно. Он не знал очищающего отчаянья ее глаз, подернутых туманом меланхолии и скуки; отчаянья, бездна которого нечаянно открылась ему, когда она, прося защиты, вцеплялась в его плечи так, точно это последнее, что могло спасти ее от тянущей ко дну пучины. Не знал он и того, что сказать чужой женщине и жене, ураганом волнений и тайных, внутренних тревог прибившейся, прильнувшей к нему. Кларис де Варандейль заговорила первой: — Вы отказывались сыграть. Вы принужденно выбросили кости, потому что нашли неучтивым отказать моей настойчивой просьбе. Вы сочли меня жалкой, и я знаю, что жалка и слишком слаба, а потому прошу вашей защиты. Прошу вас стать мне другом. Я знаю: в «я ваш» вы услышали, что нанялись к моему мужу, а от «влюбленного слепца» — смутились и, извинившись, отступили перед ним же, потому что граф усмехнулся этому предсказанию, которое еще ни в чем не уличало вас. Она подняла голову — и встретила своей щекой его щеку; сочла, что он не понял ее намерения — прижалась к ней, но он не уступил, все так же глядя пред собой, и тогда Кларис зашептала ему на ухо: — Знайте же, что ваша выдержка убьет меня. Это говорю вам я, а не книга. Первый и, возможно, последний раз, Родольф, я могу быть так откровенна и прошу вас быть мне другом, которому я могла бы доверить самое себя… Если бы вы только смогли любить меня, я сохранила бы в сердце эту минуту — и всегда была бы в безопасности. — Вы всегда будете в безопасности. Кларис отклонилась — и он закрыл глаза, почувствовал, что повержен и оглушен: вместе с тем, как сомкнулись их губы, над его головой сошлись толщи холодной воды. Сдержать слово — значило для него отказаться от Фаустины, только так он мог доказать ей, что не забыл своей клятвы, о которой Кларис спрашивала его теперь, посылая портрет. А он принимал эту девочку так, точно не знал, что ответит ей.***
Жуль не сразу заметил, что Фаустина, в молчании глядящая в окно, плачет: на ее прозрачном лице покраснения вокруг глаз были отчетливо заметны, а слезы, дрожавшие у нижних век, говорили о том, что она тоже несчастлива, что она не соперница. Жулю на мгновение показалось, что он понимал ее. — Я чувствовал то же самое, — негромко, почти шепотом проговорил он. — Я не хочу думать, что было бы лучше, если бы я не спасал его. — И вы привыкли?.. — с надеждой спросила Титин, взглянув на него и растеряв свои слезы. — Привык. Довольно скоро. Почти, — Жуль нечаянно уперся в это слово, вдруг заставившее его вспомнить и вместе с тем не давшее солгать такой… ей, несмотря на то что сомнений Титин он желал меньше всего. Он слишком хорошо помнил, как долго Крозье приучал его смотреть на отекшие окровавленные обрубки и прикасаться к ним. Он помнил свои руки чужими, в особенности тогда, когда они прикасались к ним, и его мутило. Капитан высказывался во взгляде и словах — ни того, ни другого Жуль не знал неделями, но Крозье не позволял ему забыть и так часто внушал ему, что только уход за этими обрубками мог спасти капитана, что он и их тоже стал мыслить как бы отдельно. Месье Планель, нередко наносивший «Манон» визит, с усилием вытаскивал его из этого марева, обнимал за плечи, привлекал к груди, пока не переставало тошнить, затем отстранял, встряхивал и еще бледного сажал за книги и карты — точно и от этого тоже зависело, придет капитан в сознание или нет. — И я должна?.. — доверчиво спросила она, стараясь прочесть в его взгляде то, о чем он до этого ни с кем не говорил и о чем не вспоминал, даже смотря на капитана: культи зажили — и его кошмар окончился; кошмар, на протяжении которого ему не давали забыть. А Титин нечего было забывать, нечего было помнить — она не знала, за кого должна была бороться, и жертва капитана предназначалась не ей. — Капитан не думает, что вы должны. Он поймет, если вы откажетесь. — Боюсь, что теперь, после этого визита… я не смогу. Жуль не вполне понимал, что именно имеет в виду Титин: она не сможет принять капитана или, напротив, отказаться от него? Однако все в ней кричало о том, что в эту минуту ей нужен был кто-то, кто хотя бы отчасти понимал ее и видел то же, что и она. Титин протянула ему руку, и Жуль принял ее. Она пересела, забрав его руку в свои и прижавшись к его плечу. Совсем не так, как Бланш. Это ничего не значило, кроме того, что внучатая кузина графа де Варандейля оказалась просто-напросто напуганной девочкой, которую все вокруг — и он тоже — сговорились принести в жертву. Окажись на его месте мопс — она обняла бы мопса. — Он достойный человек. Он для вас… встал на протез, как только ему позволил месье Крозье. Я думаю, вы будете счастливы и любимы. — А мой долг?.. Вы понимаете?.. — Понимаю, — с сомнением выговорил Жуль, спасавшийся тем, что держал лицо и смотрел в окно. Он не хотел думать о кузине графа и капитане так, как она вынуждала его думать; не хотел представлять ее на месте Бланш и признавать, что ему тем вечером не слишком пригодились ноги: не этого же ответа она от него ждала! Жуль злился и готов был зубами разорвать все то, что приходило ему в голову и вдавливало его в вязкий, неотвязный стыд. Злился и не понимал только одного: почему Фаустина выбрала в поверенные именно его, а не графиню де Варандейль, или Бланш, или любую свою служанку в конце концов! — Он вам подскажет, — Жуль сам не понял, почему ответил ей так, наверное, потому, что Бланш подсказала ему, но это он хотел скрыть, спрятать, оттого и продолжил, стараясь казаться убежденным в своих собственных словах: — Лучше он, чем кто-то другой: он не обидит. — Вы действительно так считаете?.. — опасливо, с осторожностью спросила Титин, и Жулю показалось, что он проговорился и она в чем-то уличила его, в том, как он обошелся с Бланш после, но Бланш сама напросилась и разъярила его — и он не станет извиняться за свое варварское обхождение, которого капитан, конечно, не одобрил бы, заговори он с ним о Бланш. — Он говорил мне, что хотел бы сойти на берег и сделаться семейным человеком. Море избавило его от необходимости выбирать, — ответил Жуль и зачем-то взглянул на Титин. — А вам тяжело выбирать? — только и спросила она. — Да, — подумав, признался он. — Вы любите?.. — удивленная своей догадкой, предположила Титин, по-видимому, полагавшая, что он видит свою будущность вполне определенной — так, по крайней мере, он утверждал за столом. Жуль почувствовал, что этот ее вопрос ставит его перед мучительной необходимостью выбирать: он может отпереться от этой догадки, а может — признаться и, вполне вероятно, заручиться поддержкой кузины графа, которая, в отличие от него, еще некоторое время останется при доме, а значит, примет участие в его с Бланш истории. — Наверное, — неопределенно отозвался Жуль: за минувшие дни он перечувствовал к Бланш столько всего, что все это, казалось, просто не умещалось в одном-единственном слове, предложенном Фаустиной, но Бланш издевательски пекла ему голову и не оставляла его в покое, отчего Жуль ощущал себя таким же беспомощным и глупым, каким помнил капитана до отплытия, а капитан в отношении Кларис де Варандейль сомнений не испытывал и называл это именно так. — Кто она?.. — потянув его за руку, доверительно… не спросила, но прикоснулась Титин, и Жуль пристыженно, как перед матерью, выговорил: — Бланш, служанка графини. — Она прелестна, — с улыбкой произнесла Титин, принявшая его признание с живым участием, однако тут же заметившая произошедшую перемену… точно он старался уклониться от этого ее впечатления, точно радость ее оказалась преждевременна. — Но в чем же дело?.. Вы не счастливы?.. — Она не оставит своего места, потому что мне нечего ей предложить. Я не хочу, чтобы она работала на земле, как моя мать. Поэтому я должен выбрать море. — Она вас обязательно дождется, — постаралась уверить его Титин, а Жуль нарочно ответил ей так, чтобы она не осмелилась спрашивать, мстительно, резко и зло, точно и на ней лежала часть вины Кларис де Варандейль: — Не думаю, что ей позволят. Жуль чувствовал, как медленно и неуверенно Титин выпускает его руку и отстраняется, но молчал: он должен был в последний раз перебрать в уме комбинации, несмотря на то что настроения играть у него не осталось — Бланш сделала так, что все это было нисколько не весело.***
— Надеюсь, она ничего не обронила, — колко заметила Бланш, ревниво поставившая руки на талию: уж она бы своего не упустила, окажись они в одном экипаже, а Жуль и Титин, судя по тому, как выбирались из салона, несколько часов провели на одном сиденье. Что ж, она это учла — и запомнила. Бланш на мгновение отвлеклась от окна: графиня сидела перед зеркалом и вместе с парикмахером устраивала на сложной конструкции своих волос, пересеченных нитями жемчуга, маленького и легкого голубка, который решительно не подходил, куда его ни приложи, и вместе с тем отчаянно требовался для увенчания всего этого сооружения как апофеоз естественности. Дело состояло в том, что мадам де Варандейль на протяжении всей этой недели играла пейзанку Трианона, придирчиво отбирая муслин, непременно молочного оттенка, и материю для — непременно лазурного — кушака, который теперь, широкой полосой повязанный под грудью, утягивал струящуюся пену ее платья-сорочки: Кларис нравилось думать, что Афродита рождена морской пеной и могла являться почти нагой — это внушало ей уверенность в победе в глазах моряка, и маленькая птичка не могла перечеркнуть всех ее стараний. Бланш показалось, что Кларис и вовсе не слышала ее, поэтому она вновь оглянулась на свою госпожу и, повнимательнее всмотревшись в ее отражение, подумала, что той следовало сделать что-то со своим бесцветным лицом, на котором даже растушеванные румяна проступали нездоровыми пятнами. — Думаешь, он опасен?.. — графиня осведомилась так искренне, точно ее интерес нисколько не припозднился, и Бланш заключила, что этот вопрос просто не мог касаться Фаустины: графиня, согласившаяся подпустить дикаря опасно близко, спрашивала для себя — для странной помеси сентиментальной поселянки и морской нимфы, в которую превратилась ради признания месье Дюбарри, надежно защищенного от ее гипнотического очарования своим непониманием. — Откуда мне знать? — Бланш пожала плечами: ее дикарь, к сожалению, опасен пока что не был.