Под крылом «Альбатроса»

— Идемте, мы должны разыскать дядюшку, — проговорила Титин, не только не выпуская руку, на которую опиралась, но, напротив, держась за нее и почти настойчиво увлекая Жуля к ступеням порога. — Я не могу, — взглянув на надменно пустые окна графского дома, произнес Жуль и вдруг остановился. — У меня с собой ничего нет. Никакой бумаги. Он представлял все иначе, ждал на пороге свою оборотливую Бланш, которая придумала бы, как провести его, нашла бы предлог, дала бы знак, тогда как о том, что сейчас говорила Титин, она не могла знать, а значит, и ему не следовало ввязываться во все это вот так, когда ничего не готово и он не приглашен. — Вы должны, — с убеждением возразила Титин. — Без вас я не решусь. Неужели вы не понимаете? Вы не можете оставить меня. Вы должны помочь мне поступить правильно. Жуль понимал. Понимал, что отступался сейчас от своего намерения точно так же, как несколькими часами ранее от своего еще возможного счастья тайно отступался капитан. Титин же отступать не хотела и просила его только укрепить ее в минуту невыносимого сомнения. Он уступил… не чтобы сыграть, а чтобы выполнить приказ капитана, — и в третий раз вошел в дом графа де Варандейля. Немые взгляды лакеев казались Жулю враждебными, и все же он покорно выдерживал их, пока Титин осведомлялась о том, где она может найти графа, и с внутренним сознанием своего права вела его по коридорам и лестницам, увереннее, чем меньше года назад вел капитан; не говоря ни слова, только держась за его локоть, она принуждала их всех открывать перед ним двери и сносить его — так нужное ей — присутствие. Титин нашла дядюшку в обществе капитана Ташро, с которым тот, оставшись без надзора месье Лефевра, играл в карты исключительно «на интерес» — за этим пристально следила мадам Ташро, лежавшая на подлокотнике дивана и, по-видимому, скучавшая. — Как ты нашла капитана, моя дорогая? — поцелованный в щеку подошедшей со спины Фаустиной, казалось, совершенно искренне поинтересовался граф Эдмонд, нисколько не расстроенный тем, что доигрывать не придется. — И где раздобыли нелюдимого волчонка Рейнманда? — подняв глаза от карт, осведомился капитан Ташро, казавшийся слишком тучным для того, чтобы чему-то удивляться, после чего обратился к графу со своими досужими разъяснениями: — У него затворнический нрав. Без надобности он из моей каюты не выходил и за все время так и не сошелся ни с кем из экипажа. — Повремените толковать о нраве, — с философической иронией древних заметил граф, отклонившийся к спинке своего кресла и тем самым выказавший готовность выслушать свою юную кузину, возвратившуюся под локоть юноши, которого выбрала своим спутником. — Я не думала, что в одном мужчине найду одновременно робость и мужество. Одно без другого напугало бы меня. А еще… — Титин ненадолго умолкла, ища слова, которые защитили бы капитана от пустых толков, — мне не показалось, что он в отчаянье. — А ты?.. — осведомился граф, внимательный к такого рода деталям, но Титин сделалась так счастлива своей находкой, что чувствовала только одно: ей хотелось писать капитану, опекать его, хотелось деятельности, навязчивой и неуемной, но в действительности тайно нужной и ему, и ей, чтобы она перестала думать о его увечье, только вот она совершенно ничего не могла; ничего, кроме как запретить графу откладывать. Если это ошибка — пусть, она решила, что хочет оступиться как можно скорее. — Никто из соприкоснувшихся с этим человеком не вправе. Я хочу сказать, что рядом с ним я не позволила бы себе отчаяние. У капитана Рейнманда пока что есть смысл — его настоящая опора. Мне кажется, я должна дать ему новый, хотя он и запрещает себе надеяться, и не всякую помощь готов принять. Все еще болит, — последние слова Титин произнесла так, точно ей нравилось то, как они описывают капитана, но сама она была не слишком в них уверена, потому что говорила о душе, как о теле. Граф с сочувственным вниманием выслушивал свою кузину, по-видимому, полагая, что не вправе влиять на нее в этом деликатном вопросе: вести ее к сомнениям через это восторженное многословие означало вместе с тем подводить и к тем вопросам, которые задаст этой девочке совесть; так скоро, когда она еще слишком встревожена, этого касаться нельзя — он это понимал, как и настоящую причину того, почему Рейнманд сторонился ее. — Месье Дидье сказал мне, что я смогу привыкнуть, что он смог, — исправилась Титин, не понимающая взгляда графа, который в молчании ждал, что за него все скажет гадательная книжка Кларис, которая, разумеется, не захочет говорить с кузиной об этом визите, но предложит гадать и, возможно, даже настоит на том. Лучше предсказание — оно не так ранит, в него можно не верить. — Вы уверены, что вам нужно мое покровительство? — ревниво вступил месье Моро; капитан «Тритона», задавший этот вопрос, казалось, вместе с ним поднялся из толщи морских вод, застоявшихся, загустевших в этой зале. Жуль не заметил его в глубине комнаты, но понял, кто перед ним, хотя, в отличие от капитана Ташро, даже никогда не видел достаточно близко, чтобы узнать того человека, с которым его связывали рекомендации капитана Рейнманда. — Да, — постаравшись ответить твердо, начал Жуль, не различивший намека на Титин. — У меня нет ничего, кроме моря. Капитан не продаст «Альбатрос», даже месье Планелю. — Это глупо, — все так же не глядя на него, возразил говоривший с ним капитан Моро, как и в то утро оказавшийся дальше, чем следовало бы. — Совсем нет. — Жуль мотнул головой. — Корабль просто сгниет. — Это не просто корабль. — Легенды, которые ты наверняка слышал, сочиняют от необразованности. — Для капитана «Альбатрос» — не просто корабль, — Жуль, не понимающий, зачем — и снова при графе! — ввязывался в этот разговор, упрямо оспаривал сделанные месье Моро вразумления, однако капитан перепоручал его этому человеку, что-то писал или даже говорил о нем, а значит, он должен был отвечать так, как отвечал бы самому капитану. — На «Альбатросе» есть армия, плотник, кузнец, священник, лекарь и кок. Простые матросы. Все, что нужно. Как во Франции, какой он хотел бы ее видеть, если бы мог от всех людей добиться такой же исполнительности, как от членов своего экипажа. — Кроме женщин, — со сдержанной иронией заметил, нет, исправил его месье Моро, отмеченный, в свою очередь, поощряющим взглядом самого графа де Варандейля, который любил общество остроумных мужчин и находил его полезным для своей супруги, а в скором времени, вполне возможно, и дочери: остроумие — вот то, что могло подтолкнуть их к мысли; не система, но занятная игрушка ума, осколок чьего-то гения, любопытный камешек, от скуки подобранный на песчаном берегу и тут же забытый. — Этот мир лишен женщин, а значит, невозможен. Это утопия, — категорически наступал месье Моро, вынуждая Жуля солгать, и притом совершенно искренне: — Мне все равно. — Если «Альбатрос» — Франция, то «Нервная Нелли» — австриячка, — капитан Моро говорил с таким спокойствием, точно подлинные политические симпатии графа де Варандейля или вовсе не интересовали его, или давно сделались ему известны. — Казна несет почти те же убытки, и достойным людям вроде нас приходится удерживать ее на плаву. Капитан говорил тебе об австриячке? Ничего такого капитан ему не говорил, но Жуль внимательно следил за словами месье Моро, в которых «Нервная Нелли» означала австриячку Антуанетту, почти разорившую Францию, и хорошо знал, что капитана уничтожила не «Нелли» мистера Барлоу, а графиня де Варандейль. Она и была настоящей австриячкой — и о ней он знал достаточно, чтобы ответить утвердительно: — Говорил. — Но ты, наверное, понял не все? — с заинтересованным сомнением во взгляде и голосе уточнил месье Моро. — Я понял. — Тогда капитан хорошо тебя научил, — по-видимому, довольный им, заключил капитан Моро, когда лакей открыл двери и объявил о появлении месье Лефевра и графини де Варандейль и Жуль, оглянувшись и отступив, наконец увидел Бланш, на несколько шагов притворно отставшую от своей госпожи. Бланш усмехнулась — и все смешалось: граф поднялся навстречу супруге, капитан Ташро уступил ей кресло подле мужа, а капитан Моро, по-видимому, впечатленный, поспешил предстать перед ней во всем торжестве своего недавнего триумфа, тогда как они с Титин, казалось, почти перестали существовать. Жуль, как в ту предрассветную минуту, по истечении которой на горизонте появился капитан Барлоу, чувствовал, что это ненадолго, а еще жалел о том, что графиня не слышала тех слов, что Титин сказала о капитане, и не знала, что он не в отчаянье. Жуль не думал, что генеральное сражение ему придется давать одному. Женщине. Да еще и в присутствии других капитанов. Но Титин — эта маленькая девочка в похожем на мундир жакете — не отпускала его, и он держался. Под ее эгидой. Держался и старался не упустить ничего, что мог заметить: в гостиной ждали ужина, Лефевр и графиня в ссоре — он держится слишком отдельно и независимо; графиня хочет казаться равнодушной, но слишком часто взглядывает на Титин — и, не находя в ее лице видимых признаков торжества, как будто успокаивается; до еще не успевшего поизноситься подвига месье Моро ей нет никакого дела. Месье Моро, в отличие от него, выслушивали, но капитаном не называли — он и сам признавал только одного капитана. Под парусами которого ходил. Моро, очевидно, ждавший, что его история произведет на графиню де Варандейль куда более значительное впечатление, не мог ни не заметить этого, ни стерпеть, а потому взглядом обратился к ее наперснице — за разъяснениями, и Бланш не упустила, не оставила этот взгляд. Напротив, незаметно исчезла из собравшегося вокруг госпожи кружка, обошла мадам Ташро и проследовала за ним к стоявшим вдоль стены стульям. Неглупый человек, месье Моро имел все основания полагать, что этот вечер устроен в его честь, но теперь платье, придирчиво подобранные муслин и жемчуг — все противоречило равнодушию мадам де Варандейль, словно он оказался последним, кто мог представлять для нее интерес на этом вечере. Бланш забавляло, что графиня даже в этом не видела нужны казаться изобретательной: с этим капитаном она расправлялась точно так же, как и с предыдущим. Но, разумеется, месье Моро желал выяснить, в чем дело, и пока что не торопился в своих выводах, и Бланш вполне понимала, что разъяснения необходимы: только вот как объяснить осененному славой мужчине, что все эти приготовления устраивались не для него, а для его юнги?.. Верно, никак, а значит, и не следует за это приниматься, но и совсем забывать о месье Моро тоже не следует: в конечном счете хороша не та служанка, которая исполняет требования минуты, а та, которая знает, что понадобится госпоже в следующую. — Знаешь, почему «Тритон»? — в разговорах с прислугой державшийся, пожалуй, несколько небрежно, начал месье Моро, опустившись на стул, чем и задел самолюбие Бланш, не привыкшей оставаться в долгу. — Только не говорите, что у вас два хвоста, — конфиденциально предупредила она, чиркнув указательным и средним пальцем. — Мне может стать любопытно, — Бланш сказала это с таким скучающим видом, с таким тщательно рассчитанным равнодушием, что месье Моро не поверил и усмехнулся, а Жуль, не слышавший их разговора, но следивший за ними, счел эту усмешку следствием сделанного Бланш поощрения. Она опустилась подле, перенесла одну ножку на колено и принялась с нежной грациозностью покачивать своей туфелькой, порой искоса взглядывая на месье Моро, но так, точно, кроме него, для нее никого не существовало и рядом с ним она забывалась. Не легкомысленная, а только безмятежно прелестная, обаятельная и чарующая. Бланш флиртовала, и притом совершенно беззастенчиво: ласкалась к нему, позволяла касаться щеки, чуть запрокидывать голову и открывать шею, схваченную пленительной ленточкой. Она отвечала что-то, и Жуль чувствовал, что тонул в ее упоении, захлебывался этой блаженно беззаботной чувственностью, но не мог перестать смотреть. За что? Почему она обходилась с ним так? Чего добивалась? Чтобы он в одночасье возненавидел море и капитана Моро, которому его перепоручали? Он слишком мало понимал, чтобы решительно порывать с нею, к тому же пример капитана внушал ему, что женщин нужно щадить, не проявлять по отношению к ним гордость, но Бланш не могла не знать, что ему тоже понравится эта ее гранатовая ленточка, и Жуль сам с собою условился, что если та пропадет, исчезнет с ее шеи, то они непременно рассорятся. Внесли книгу — и он отвлекся: что, если граф хвастал и неверно переписал книжку? Графиня принялась растолковывать правила для новых лиц — Жуль их прекрасно знал, а потому возвратился к Бланш: ленточки на ее шее уже не было. Залог ее расположения обвивал и стягивал указательный палец месье Моро. Без этой ленточки она, казалось, была даже более обнажена, чем тем вечером, и Жуль чувствовал, что готов был убить за одну эту ленточку, и не понимал, как капитан мог любить графиню, несмотря на всех ее любовников. Он бы не смог. Бланш об этом догадывалась, а потому запрещала ему знать о своих. Все равно. Он сыграет. Гадание традиционно открывал граф, еще до того, как выбросить кости, представивший свою супругу следующим двустишием: «Кто жалок, некрасив, пусть, без ума влюбленный, / Терзается у ног богини непреклонной!» — ее красоту и его комическое дарование отзывчиво встретили живыми аплодисментами, после чего настала очередь остальных. Бланш вызвалась второй — и ей позволили с тем, чтобы — Жуль догадался — позволить сыграть и ему. В числе прочих. Бланш в сопровождении месье Моро, которого взяла за руку и вывела в центр залы, приблизилась к столу, гибко наклонилась с тем, чтобы взять кубики, и вдруг застыла, игриво и кокетливо взглянув на своего кавалера: — Я буду загадывать на вас, — предупредила она, разжав ладонь, а после, когда прыгающие кости остановились и показали один и четыре, поставила руки на талию. — Глава первая, двустишие четвертое, — попросила Бланш, и Жуль еще до того, как графиня прочла, понял: книга переписана в точности, а это двустишие вовсе не для месье Моро, а для него. — «В меня влюбляются. Но я ль тому виною? / Могу ли запретить я увлекаться мною?» — Вы не боитесь, что я окажусь удачлив? — склонившись к ее плечу, спросил капитан Моро. — Сначала окажитесь. Тогда и узнаете, — не оглянувшись, ответила она, своей бесстрашной дерзостью вызывая на действие, и тут же едва не рассмеялась: месье Моро вместе с удачей привлек за талию и ее саму, вынуждая склонятся к столу и вместе с ним тянуться за кубиками, чтобы в следующую же секунду вновь с ними расстаться. — «Но к этим слабостям да будет сердце строго; / Честь у мужчин одна, возлюбленных так много!» — прочла мадам де Варандейль, и Бланш с шутливым укором оттолкнула его руку. Графиня не придала этому никакого значения и, казалось, единственная осталась серьезна: — Капитан Ташро? — Мне известна моя судьба, мадам, — капитан «Манон», бывший здесь со своею женой, отказался со всею возможной почтительностью, а значит, настала очередь кузины графа. — Это все равно ничего не изменит, — дрогнувшим голосом и тише, чем следовало, проговорила Титин, отпустив локоть месье Дидье, чтобы подойти к столу и, набравшись решимости, своей рукой отдернуть завесу. Жуль знал, что Титин станет играть честно, что она, как и месье Моро, не знает комбинаций, а потому заранее жалел ее и тревожился за нее, на протяжении вечера не хуже него замечавшую кокетство Бланш и сжимавшую его руку повыше локтя, когда он уже почти не мог смотреть. Она знала, понимала, что он чувствовал, а теперь, отделившись от этого праздного круга, в нерешительности робко очерчивала указательным пальчиком костяные кубики в своей распавшейся ладони. — Решайтесь, дорогая, — с участием, в которое Жуль не поверил, поторопила мадам де Варандейль, понимающе выдержавшая ее молчание, но в конечном счете раздосадованная исчезновением выгодного ей веселья. Титин заставила себя выбросить кубики — так не играют те, для кого предсказание и в самом деле не имеет значения; так не играют те, кто нечаянно оказался на перепутье: — Что это значит?.. — ее вопрос копьем настиг застывшее на столе предсказание. Жуль видел, как графиня испугалась этого ее вопроса, точнее, того, что Титин могла вознамериться доискаться до истины. — «Нет, слышать не могу я ласковых речей. / Не стою я любви и нежности твоей», — с видимым принуждением прочла Кларис… и тоже, как и все в кругу, замолчала, потому как объяснение этой реплики слишком чувствительно касалось ее. — Это значит, мадемуазель, что даже у самого порядочного человека к тридцати годам поднакопляется капитал грехов, о котором не следует знать его молодой жене. — И у капитана?.. — с сомнением спросила Титин, в недоверии отступив на шаг от одного внушенного ей подозрения в том, что капитан мог быть в чем-то испачкан. — И у капитана, — утвердительно повторил месье Лефевр, взявшийся вызволить свою даму из этого затруднительного положения, и Жуль впервые усомнился в том, что вся эта история с Кларис де Варандейль не пятнала капитана. Он никогда не чувствовал их связь так, как месье Лефевр представлял ее для Фаустины. — Нет. Вы мне лжете. Этого всего лишь книга. Жуль видел, что Титин сделалось очень плохо и что она отталкивала эти слова, потому что они заставляли ее сомневаться, но гордился ее решительностью, тем, как она отстаивала их капитана, запрещая сомнения и себе, и ему. Однако не понимал одного: почему то, что в его глазах пачкало Лефевра, Кларис де Варандейль и даже Бланш, не приставало к капитану? В чем состояло отличие? Если же отличия не было, то почему он не может думать о нем дурно, хотя знает и о графине, и о младенце? А главное, был ли он сам достоин большего? Лучшей женщины, чем Бланш? Была ли Бланш так дурна, как казалась ему теперь? — Для кого как, мадмуазель. Я знаю людей, чьи судьбы она определила. Лефевр говорил с подчеркнутой сдержанностью, и его слова веско, неотвратимо ложились на душу Фаустины. Он теснил ее. Он теснил их. Настоящий мистер Барлоу, капитан «Нервной Нелли», хорошо знающий, что, как бы ни было больно, «Альбатрос» не двинется с места. Брандера было три. Жуль снес Бланш, выдержал то, что выпало Титин, и вдруг понял, что окажется следующим, что следующая реплика месье Лефевра — для него и что история ни в коем случае не должна повториться. — Лакей тоже сыграет? — Лефевр, как никто другой, знал, о чем осведомляться, и Бланш видела, как от этого вопроса Жуль помрачнел и стоял теперь подле возвратившейся к нему Титин с видом привратника преисподней, которого та по их приказу вытащила на свет. Бланш чувствовала, что от этого его вида в ней поднимается какая-то странная, едва сдерживаемая и даже почти неуместная веселость: ей хотелось раздразнить своего дикаря и посмотреть, что будет, но с этим много лучше справлялся скучающе невозмутимый месье Лефевр, а ей оставалось только гадать, зачем Титин держит его только за локоть, когда все кричит о том, что следует держать за глотку — и покрепче. Бланш не знала, что ради того, чтобы принадлежать только себе самому, несколько часов назад он отказался от капитана. — Сыграет. После вас, — вздрогнув, ответила Кларис, не оспорив этих слов, но и не взглянув на месье Лефевра, чем выдала, что в ее презрительную гордость врос страх… отказа со стороны месье Дидье и возможных последствий в случае его согласия. — Что ж, пусть так, — не имея намерения прилюдно разъяснять мадам де Варнадейль, что порок должен иметь по крайней мере сословные границы, месье Лефевр испортил игру; в молчании подошел к столу, перевернул лежавшие на нем костяные кубики, всмотрелся в получившуюся комбинацию и, отступив на шаг, прочел сам, от своего лица: «Но помните: я был в любви на все готов / И ненависть моя не знает берегов». Бланш видела: графиня переменилась в лице, как только угроза месье Лефевра вполне определенно проступила черными точками по белой кости, и долго молчала после, погруженная в сознание своей пугающей незащищенности. Все это казалось почти трогательным, и Бланш внутренне гордилась тем, что произошедшее между нею и этим смешным дикарем сделало последнего совершенно равнодушным к любым эмоциональным проявлениям мадам де Варандейль: заплачь Кларис сейчас — он взглянул бы на нее с тем, чтобы узнать, так ли следует? Не прими она этой предосторожности, Жулю хватило бы ума вмешаться, вступиться за мадам де Варандейль просто потому, что она была женщина, и, чего доброго, проникнуться к ней сочувствием. А значит, в самом деле выходило так, что она сделалась ему хорошим союзником. Бланш замечала: Жуль иногда нарочно взглядывал на нее — точно искал одобрения тому, как он справляется, но она отказывалась встречать эти взгляды и всякий раз заставляла его обжигаться о свою ревность, потому что она притворялась много лучше него, а ему следовало и вовсе отказаться от этого ребячества и просто сыграть, как он и хотел. — Не бойтесь своей судьбы, — с достоинством выпрямившись в спине… так, точно предсказание месье Лефевра вовсе ее не пугало, Кларис де Варандейль наконец обратилась к месье Дидье, хотя и чувствовала, что прошлые сцены мешают ей просить и одобрять открыто или даже вовсе звать по имени. — Она к вам благосклонна, — примирительно произнесла мадам де Варандейль, справившись со своим трепетом и найдя представлявшийся ей незаметным способ отличить его: она сама собрала кости, чего не делала ни для кого из присутствующих и принимавших участие в этой игре, и вложила их в его руку, когда Жуль, замешкавшись, оставил Титин и подошел к столу. — Я не боюсь, — ответил он, приняв кости. Жуль не вздрогнул, не понял всего значения этого короткого прикосновения к своей ладони — и Кларис, униженная прошлым пренебрежением правилами ее игры, впервые взглянула в его глаза: взгляд исподлобья показался ей тяжел, прежде она его не помнила. В их круг он внес мятеж, затаенный, сокрытый, удушенный приличиями и все же тлеющий под сведенными от сосредоточенного сознания значительности этой минуты бровями. Решимость Родольфа она никогда не смогла бы назвать мрачной, и все же она узнала, расслышала его в словах его же воспитанника. Мятежный дух, этот месье Дидье не только ни во что не ставил месье Лефевра, но даже не находил нужным выказывать ему по крайней мере видимое почтение. Он не просто защитил бы ее, но, Кларис чувствовала, убил бы за нее. Убил бы, если бы знал, что Лефевр сделал с ней. Родольф учил его фехтованию? Должен был учить, если хотел, чтобы этот мальчик защитил ее — и выжил. Эти вопросы и мысли медленно перекатывались в ее голове, как костки — в его руке, и ожидание делалось мучительным, невыносимым. — Тогда бросайте, — с волнением повелела мадам де Варандейль, чтобы в следующую минуту отвести от себя свой приговор: — Вы должны перебросить. — Прочтите, — глухо, тяжело и скупо потребовал Жуль, предчувствуя, что само его присутствие здесь давало ему право требовать и что графиня подчинится… не как графиня, а как женщина. Женщина, которая сильна только в том, что может возвысить его до себя, поднять на головокружительную высоту и тогда же сделаться покорной. — Другим вы читали, — с усилием выговорил Жуль, которому казалось, что в следующую минуту эта нелепая публичная дерзость вызовет смех и что только по прошествии времени эти люди, месье Моро, месье Ташро, месье Лефевр и даже сам граф, отнесутся к ней иначе. Догадаются, что он оступался намеренно, осознанно, потому что этого от него ждали. Само его положение в настоящую минуту обязывало его оступаться и извлекать из этого многие и многие выгоды. — Загадывайте от себя, а не от капитана, — в ответ потребовала мадам де Варандель, даже в сделанных настояниях не сумевшая скрыть своего испуганного, беспомощного замешательства: Афродита — невольная устроительница двух союзов — сделалась так жалка и слаба, лишившись любви, что готова была сделать все, только бы внушить и вернуть ее. Даже переступить через свою гордость — Жуль это чувствовал и, возможно, впервые по-настоящему понимал, о чем говорил капитан и что, не имея достаточно жестокосердия для того, чтобы оттолкнуть ее, он должен сделать то, на что капитан так и не решился — согласиться повелевать… в присутствии всех этих людей, которые что-то для нее значили и на глазах которых она из прихоти, по неясным ему причинам упрямо хотела возвысить его. — Я переброшу только тогда, когда вы прочтете, — пойти на эту уступку, которой для графини не сделал капитан, согласиться на это означало сделаться в глазах Кларис де Варандейль снисходительным, почти милосердным, означало оправдать ее наивное доверие и умышленно скрыть, что и в первый раз он выбрасывал от себя. Мадам де Варандейль же, казалось, чувствовала себя птенцом, выпавшим из гнезда и никем не любимым; даже Фаустина не трогала ее по-настоящему — она не хотела принимать этого предсказания не потому, что ревновала капитана, а потому, что в настоящую минуту ей требовалось его признание, его сердце, тепло его ладоней, тогда как он желал одного — чтобы приписанное Титин предсказание было прочтено… для Бланш. Заставить ее прочесть — вот что в действительности имело значение, несмотря на то что понять подлинный смысл этих слов могла только сама Бланш и Титин, которой он сознался почти во всем. — «Я этих любящих сама сковала страстью, / И потому должна сочувствовать их счастью», — Кларис де Варандейль прочла, принужденно и вместе с тем с надеждой, что теперь настанет его черед уступать. Прочла не то, что советовала ему Бланш, а то, что он сам хотел сказать, что могло заставить графиню если не отпустить, то по крайней мере не искать своей служанки после их побега, и Жуль взглянул на Бланш, чтобы знать, что она поняла, но Бланш взглянула на месье Лефевра, а тот — на нее, и никто не смотрел на Титин, точно брак последней с капитаном совсем ничего не значил, а потому и не мог по-настоящему отвлечь месье Лефевра. Какое Лефевру дело? Что напугало Бланш? Отчего она отдернула взгляд и с прежней веселой любезностью прильнула к месье Моро? Ей ничего не стоило отпереться. Взгляд ничего не мог выдать. И все же… Лефевр догадался? Она была у него по поручению своей госпожи — и она же надоумила, подговорила графиню позволить ему сыграть. Графиня де Варандейль, позволив ему насладиться своим триумфом, отложила книгу и как-то особенно бережно собрала кости — и не выбросила, но направила их, не прочтя предсказание, но настояв на ответе. — «Да не обидится царевич непреклонный: / Хоть о любви молчал, глядел он, как влюбленный», — шептала книга, слова которой застыли точками на кости; то, о чем хотела говорить ее хозяйка, не следовало произносить вслух и открывать непосвященным. Произошедшую в его взгляде перемену Кларис де Варандейль объясняла любовью к ней, уязвленной задетым тогда, в зале, самолюбием; любовью страстной и грубой, но сокрытой, удерживаемой из преданности капитану, в которой, судя по прочтенному ею предсказанию, теперь не было никакой нужды — пусть женится, если действительно этого хочет. Жуль все в том же молчании ответил ей, кости легли плашмя — укором за прежнюю враждебность: «И заповедь судьбы к несчастной так строга, / Что любят пламенно друг друга два врага». Вызвав его на это признание и завладев им, Кларис де Варандейль, мгновение назад действительно несчастная, наклонилась вперед и по одному, как жемчуг, собрала в ладонь свои костяные кубики, после чего, расправив плечи, нашла уместным представить свое чувство еще не вполне определенным, сомневающимся, позволив косткам скатиться по едва разведенным пальцам открывшейся ладони, а после… остановиться с немым вопросом: «Принцесса может ли, забыв свой сан и кровь, / К простому рыцарю восчувствовать любовь?» Жуль чувствовал поднимающийся внутри азарт; ему позволено сыграть — и теперь он мог выиграть, если только сможет доказать, что готов взять то, что никому, как полагала мадам де Варандейль, не принадлежало, а еще… напомнить ей о том, чего она не захотела выслушать тогда, в зале, заставив отречься от того, что он действительно сделал и о чем знала, догадалась она — он, а не месье Моро или месье Крозье спас капитана, а потому разрешил себе этот ответ: «Над сердцем даст она любви возобладать, / Которой к славному не может не питать». Кларис де Варандейль не наклонилась за костями, и Жуль, насторожившись, собрал их с тем, чтобы передать ей. Она хотела дотрагиваться, чувствовать, знать и поощряла его за то, что он оказался в состоянии это понять; желала этих прикосновений тем сильнее, чем тяжелее делался взгляд месье Лефевра, жестоко униженного этой партией. Наконец Кларис сделалась так сильна, что отважилась вслух прочесть то, что выпало ей: «И, если ты любви не угасил огня, / Будь победителем и завоюй меня». Жуль замялся — она настойчиво вложила кости в его ладонь для того только, чтобы получить вполне определенный ответ. Он знал, что выиграл, и не хотел продолжать, особенно теперь, когда графиня принялась читать свои предсказания вслух: месье Лефевр нехорошо смотрел на Бланш, а та, в свою очередь, могла счесть его непозволительно увлекшимся. Он не знал, какое двустишие могло удовлетворить равно и мадам де Варандейль, и Бланш и при том не выдать их. — Отвечайте мне, месье Дидье, — проговорила Кларис, и он разжал пальцы, взглянув на Бланш почти зло, точно хотел напомнить ей о том, что, чем бы все это ни закончилось и что бы ни значил этот месье Моро, это все для нее, от начала и до конца — и свое слово он сдержал. Графиня удовлетворенно прочла то, ради чего, она полагала, стоило на время лишиться своей книжки: «Любовь, виновница моих живых мучений, / Внушает любящим сто тысяч ухищрений». Бланш поверить не могла: он не выкинул ни одной ее комбинации и, точно не замечая месье Лефевра, упрямо и мстительно тащил на себя сети с этой обморочной русалкой, чтобы назло ей выиграть — и выиграть так, чтобы ее услуг им и не потребовалось? Что ж, лучше ревнивого любовника мог быть только распаленный ревнивый любовник. — Что это значит?.. — в сосредоточенном недоумении спросил месье Моро, первым нарушивший воцарившееся молчание. — Что у юнги капитана Рейнманда хорошая память?.. — шутливо предположила Бланш, которой стало почти искренне жаль месье Моро, шедшего на всех парусах и снова нашедшего себя подоспевшим к развязке. Она даже приласкалась к нему, но он не отозвался, загарпунив взглядом ее дикаря, стоявшего подле графини. — Но… как?.. Его локти стояли на коленях, а в руках месье Моро крутил гранатовую ленточку, которая, как оказалось, ничего не значила; служанка графини — утешительный приз для капитана «Тритона», чей подвиг затмил недавний юнга только потому, что принадлежал экипажу «Альбатроса», капитан которого не отступил перед горящими брандерами. — Хорошая память и много свободного времени, — согласившись сыграть ролю резонера, растолковала Бланш, вынужденная внутренне согласиться с тем, что это вышло хорошо — настоящий диалог, части которого она не могла знать, поскольку не видела выпадавших комбинаций; диалог, дерзостно, почти бесстыдно обнаженный и почти несомненно чувствительно задевший месье Лефевра, чья дама так ничего и не поняла. — Наберитесь терпения, и сами во всем разберетесь, — став щекой на плечо месье Моро, негромко произнесла Бланш, скучающе следя за тем, как меняется положение фигур в центре залы, пока не измыслила утешения для незаслуженно оставленного без внимания капитана. — Быть может, получите мать, а после и дочь. У графа Эдмонда прелестная дочь — его настоящее сокровище, которое никто не конвоирует, — заговорщически улыбнувшись, прошептала она, завладев ожившим взглядом своего кавалера. В этом доме каждый находил свою выгоду: месье Моро понравился ей, и Бланш сочла, что могла бы помочь все устроить, если, конечно, это предложение его заинтересует. Однако вопрос месье Лефевра начал следующий акт и заставил ее вздрогнуть: — Вы позволите вас прервать? — Мы закончили, — не оправдываясь, произнесла Кларис, с затаенным страхом следя за тем, как пальцы его руки забирают со стола кости. — «Упреки, ссоры, брань — вот пылкий ваш экстаз. / Подобную любовь я вижу в первый раз», — заметил месье Лефевр, поделившийся с графом своим наблюдением и вместе с тем поднесший к Кларис свою раскрытую ладонь с тем, чтобы, перевернув кости, та выложила на ней свой ответ. — Вы можете видеть, что я прощена, — не отталкивая и не отводя от себя его руки, с подчеркнутым равнодушием отозвалась мадам де Варандейль, всматривавшаяся в лицо сидевшего напротив графа, который ждал одного — того, что в конце она рассмеется и все сделают вид, что это всего лишь шутка, маленькое развлечение, тогда как месье Лефевр продолжал душить ее своими вопросами: «Собой безмерно горд, и счастлив, и влюблен, / Теперь он всем, чего он жаждал, наделен»? Он пренебрегал правилами ее игры не меньше, чем она — его на нее правом, и все же Кларис чувствовала, что все это могло привести графа к репутационным рискам, а потому отступилась и выложила свой ответ, стараясь не касаться руки месье Лефевра: «Я с ним была нежна, как с самым лучшим другом, / Не из любви к нему, не по его заслугам», — и вдруг рассмеялась, встав со своего кресла, стараясь одним этим смехом разрушить завладевшую всеми серьезность. Бланш все равно поняла ее желание, а значит, держаться до последнего не было никакой нужды. Поднявшись вслед за нею, граф поддержал ее усмешку, хорошо понимая, что следом — поначалу не слишком уверенно — рассмеется ничего не понявший капитан Ташро, тогда как месье Моро в действительности проявил достаточно усердия для того, чтобы подозревать его в сплетне: люди не бывают болтливы, когда ими владеет личный интерес. Со временем он разберется, но станет молчать не хуже Рейнманда. Жуль заметил, что Титин, стоявшая несколько поодаль, по-видимому, ждала его и что ею владели многие и многие вопросы, а значит, ему оставалось только надеяться на то, что она не спросит его о книге, о том, как и откуда он узнал. — Вы не должны прислуживать мне за столом, — переступая через свои сомнения, начала Титин. Жуль кивнул… как человек, которому сделалось ясно, что его услуг не потребуется, и вместе с тем с признательностью за то, что из уважения и дружеского расположения его освобождали от этой обязанности. — Вам пришлось стерпеть из-за меня, — чуть тише произнесла Титин, несмотря на то что они задерживались в пустеющей зале, и Жулю показалось, что она говорит не о месье Лефевре, а о Бланш и все произошедшее между ним и графиней кажется ей их с Бланш ссорой. — Капитан хотел бы, чтобы подле вас был кто-то. — Вы знаете, о чем мое предсказание? — подступилась Титин, не зная наверняка, посвящен ли Жуль во все обстоятельства капитана, и, не дождавшись, когда он отопрется, спросила еще одно, важнейшее: — О чем вы говорили с ним тогда, перед самым отъездом? — О том, что я не должен подвести месье Планеля, несмотря на его отсутствие. Месье Планель — квартирмейстер капитана. — Не лгите мне, — Титин произнесла это так, точно чувствовала, что морем он отговаривался почти привычно, как прежде отговаривался своей матерью, а потому требовала от него выполнить свои обязательства как друга. — Если со стороны капитана и была какая-то ошибка, то я о ней не знаю, — с убеждением выговорил Жуль, постаравшись вложить в эти слова всю свою упрямую уверенность в том, что история с мадам де Варандейль никогда больше не повторится, а значит, все прошедшее не имеет никакого значения; он не сомневался в капитане — и Титин не должна была, однако же она сомневалась и, понимая, что и так задержалась напрасно, начинала тревожиться. — А я?.. — только и спросила она, взглянув в глаза, чтобы он не смог солгать. — Я не ошибаюсь?.. — Я не знаю, — выдохнул Жуль, в последнюю — и самую решительную — минуту не сумевший ни предать капитана, ни толкнуть эту девочку к тому, чтобы она жертвовала собой ради калеки, который не любил ее, а только мог полюбить, но последнего он уже не мог пообещать Титин. Она понимающе кивнула, постаравшись на прощание улыбнуться ему и укрепить его этой улыбкой: если так нужно, она сама напишет капитану Рейнманду — и если он действительно таков, каким его нашла она и каким его считает месье Дидье, то он откроется ей, и тогда она примет любую правду, какой бы она ни была. Сможет принять, потому что правда лучше годами длящихся сомнений. Титин казалось, что ей, как и ее избраннику, достанет мужества не испугаться правды. — Я должна идти, — на прощание коснувшись его руки, произнесла Титин, не зная, как следует, увидятся ли они еще когда-нибудь и может ли она хоть как-то помочь его положению. Бланш, казалось, не любила его и принадлежала тетушке, а значит, не послушалась бы ее вразумлений — и это было той правдой, которой он не мог принять и которую Титин осторожно вынесла из комнаты вместе со всеми прочими своими мыслями. Жуль остался в гостиной зале один, как и в первый свой визит. Он не понимал, что следует делать, и ждал: Бланш не спустила бы ему, если бы она все устроила, а он просто ушел, тогда как он не простил бы себе, если бы ушел без нее. Как и во время вахты, Жуль чувствовал, что что-то должно случиться — и по прошествии получаса двери открылись, а на пороге стоял лакей, которому было приказано разместить камердинера капитана Рейнманда в комнатах для прислуги.