Под крылом «Альбатроса»

— Месье Моро уже ушел? — Глупый, — нашлась Бланш, опешившая оттого, что напоролась на этот злой вопрос: она думала найти Жуля или спящим, или соскучившимся и дремавшим в этой скромно обставленной комнатке, но никак не уткнувшим взгляд в запертую дверь, напротив которой он сидел и мстительно поджидал ее. Однако этот ответ не значил, что месье Моро не посещал ее, и его взгляд, Бланш чувствовала, не пускал ее в комнату, заставлял держаться в дверях, заслоняя и оберегая ладонью пламя единственной свечи в подсвечнике, в которой пока что не было надобности. Она оглянулась на свечи, стаявшие только до середины: зажег, когда почувствовал, что начал засыпать; их вечер выдался долгим, и дом не сразу уснул, вот она и припозднилась. — Весь вечер — с ним. Назло мне. Жуль говорил с убеждением в том, что она помнила: он собирался наняться к капитану Моро, а значит, нарочно сделала так, что теперь это стало невозможно, и не когда-нибудь, а в их последний вечер. Бланш чувствовала, что его обида вызывает в ней умиление, и заговорила, не зная, как еще это скрыть: — Чтобы ночью остаться с тобой. Думаешь, графиня послала бы меня к тебе, если бы догадалась? Жуль уже забыл, что все началось до первой комбинации, и, Бланш видела, сомневался, а значит, она могла войти и аккуратно подкрасться к нему: — Я не была с капитаном Моро, — прикоснулась Бланш, предположив, что это снимет едва выносимое жжение и успокоит нарыв, и тут же поспешила напомнить несложную истину: — «Решенья любящих нередко очень хрупки: / Кто мил нам, в тех легко все извинить проступки». — Давай сбежим. Вместе. — Жуль не хотел расчувствоваться перед ней; слова давались ему тяжело, потому что с ними он проговаривался и едва удерживал при себе главное, но времени у них не оставалось и вовсе ничего не говорить тоже не представлялось возможным. Бланш не ответила. Он что-то разобрал в ее молчании и подступился снова: — Зачем тебе оставаться здесь? После всего, что ты сказала мне. Зачем? — Я не сказала, что пойду с тобой. Я сказала, что ты не должен любить никого из них. Я не обманываюсь, поэтому могу оставаться здесь. Здесь я окажусь полезнее. Пойдем. Нас ждут. — Бланш от досады нетерпеливо дернула Жуля за руку и едва не выпустила ее, потому что он не поднялся. — За тебя. — Что? — Бланш опешила от этого невозможного упрямства, которое все, решительно все портило. — За тебя бы умер, — оканчивая тот их разговор, наконец ответил он. — Как капитан за твою госпожу. — Если мне захочется капитана — я обращусь к месье Моро. Бессильная злоба на то, как она увиливала и тем самым избегала его признаний, сводила его с ума, и Жуль мог только упрямо продолжать разъяснять свое сокровенное: — Я докажу. — Капитан не умер, — с сомнением возразила Бланш, которая, казалось, не понимала всего значения его слов или только притворялась, что не понимала, не хотела понимать. — Мне лучше знать. Жуль видел, что Бланш растерялась, что ей вдруг стало невесело и она едва не выпустила его руки; она отчего-то не хотела, чтобы он соглашался теперь, и именно поэтому он соглашался и ставил условия: — Ее присутствие ничего не будет значить. Иначе я не пойду. Мне все равно. — Когда ее присутствие хоть что-то значило? — задето шикнула Бланш. — Идем, — решившись посметь, почти с упреком повелела она, в последний раз удержанная за руку и наконец взглянувшая в глаза. — Пообещай мне. — Что? — колко спросила Бланш, заставив подыскивать слова. По вине месье Моро Жуль нарочно не говорил, что любит ее, чтобы она не загордилась, и вместе с тем подкупал ее гордость: пусть умрет за нее, если так хочет, а она посмотрит, она ничем не хуже графини — и достойна не меньшего, а потому пообещает что угодно. — Если что-то произойдет, не поступать, как Сент-Ив, — наконец выговорил Жуль. — А что сделала Сент-Ив? — прищурив глаза, спросила Бланш, притворившись, что не знает или не помнит, чем окончилась эта вольтеровская сказка, от лестного сравнения с героиней которой, а еще сильнее — от очаровательной наивности своего дикаря Бланш вдруг повеселела, а он продолжал и при том совершенно серьезно: — Не нужно ехать в Версаль и ценой своей чести выспрашивать мне помилование. — Первое, чем я займусь, если тебя запрут! — отдернув руку и оступившись, бросила она, в следующую секунду расставшаяся со своими туфельками и оказавшаяся в коридоре, по которому, задыхаясь смехом, бросилась к лестнице. Бланш взвизгнула, перегнувшись через перила, но удержав свечу на весу и тогда же поняв, что схвачена, а носки ее подхваченных с пола туфель касаются ее плеч. Она старалась перевести дыхание и успокоиться, а Жуль говорил серьезно и поспешно, выговаривал все, что успел обдумать: — Со мной ничего не будет. Я справлюсь. А она в конце умерла. Я этого не хочу. Пиши матери — ты умная. Ты выдумаешь что-нибудь. У меня есть мать, слышишь? — вдруг вразумляюще встряхнув ее, выговорил Жуль, не желая признавать, что ничто не свято, что Бланш в самом деле по-настоящему не понимает, что его мать не переживет. — Она не знает мою руку, а ты видела почерк. Кюре не должен догадаться, что пишет женщина. Не смейся. Он ей прочтет. — Ты хоть знаешь, куда писать? — спросила Бланш, постаравшись оглянуться и, наконец отсмеявшись, выпрямиться в его руках; наградой за ее усилие стал выразившийся в его лице испуг недоумения: он не знал, не знал, куда следует писать. — Ну вот и не попадайся, если не знаешь, — деловито и даже как-то наставительно произнесла она, принявшись распоряжаться: — А теперь отпусти и верни мне мои туфли. Графиня обидится, если решит, что мне пришлось тебя уговаривать. Пойдем. Жуль как следует не понимал, зачем увязался за Бланш и вообще отпустил ее. Однако их взгляды на выигранную партию совершенно точно расходились: Бланш находила произошедшее в гостиной неоконченным, а укол — не нанесенным, хотела унизить мадам де Варандейль в ее же спальне и вместе с тем безукоризненно выполнить свое поручение, а он… Он слишком хорошо знал, что она не станет слушать его здесь, на лестнице, и что если он хочет уговорить ее — должен пойти и сделать ее нахождение здесь невозможным. — Комната графини? — чтобы оборвать установившееся между ними молчание, спросил Жуль, когда Бланш потушила свечу и отошла поставить подсвечник: комната Кларис де Варандейль была хорошо освещена — денег на свечи она не жалела. — Привыкай, тебе еще доведется здесь бывать, — оглянувшись, как ни в чем не бывало отозвалась Бланш, принимаясь разыгрывать свою роль. Жуль взглядом спросил, там ли графиня, кивнув в сторону смежной двери. Бланш подтвердила, и он продолжил: — Я здесь больше не появлюсь. — Думаешь? — настойчиво ведя свою партию, спросила Бланш. — Не стой, сними хотя бы камзол. Что там? — удивилась она, приняв верхнее платье. — Бумаги. Рекомендательное письмо от капитана для месье Моро, которое я не передал, — Жуль солгал, чтобы еще раз уязвить ее и чтобы ей сделалось скучно проверять его карманы, в одном из которых лежало ее письмо. То самое письмо, которое он ревниво оберегал этой своей ложью. — Представь, что я — графиня де Варандейль. — Я не могу. К женщинам следовало относиться так же, как Одиссей относился к сиренам: он еще в экипаже решил, что не станет слушать, что говорит Бланш, заложит уши воском и сделает по-своему. — Что? — Бланш взглянула на него, точно впервые догадалась, что все это время он нарочно мешал ей. — Я не умею представлять. — Что ты вообще умеешь? — состроив ему одну из своих гримасок, передразнила она. — Прочти в характеристиках, составленных капитаном для месье Моро. Там все обстоятельно изложено. Жуль знал, что она не станет читать, а Бланш так и застыла с его камзолом в руках и лицом приказала ему заканчивать это представление и приниматься за пуговицы жилета. Она повесила камзол, обернулась и протянула руку за жилетом. Жуль хотел видеть, как Бланш переступит через себя теперь, когда они так очевидно в ссоре. Она была в гневе. Она была отважна, чрезмерно патриотична и совершенно непоколебима в вере в могущество своих чар. Недовольная им, она ничего не оставила от деятельной и взбалмошной Бланш. Упрямый осел. Баран — если только потребуется, она за рога втащит его в постель, и пусть упирается, сколько хочет, она не позволит испортить все вот так, в последний момент. Никто не вправе считать, что он выше любви, и перечеркивать все измышленные ею реплики. Бланш нарочно не поделилась ими, чтобы все происходило почти естественно, но теперь видела ясно: с ним проще вообще не разговаривать, чем потом объяснять мадам, что все это значило. Бланш в своем прыгучем полонезе в несколько шагов приблизилась к несчастному, зашла за спину, и руки ее нетерпеливо выдернули заправленную в кюлоты просторную сорочку, скользнули по телу, слишком напряженному, слишком скованному. Жуль оглянулся, открылся перед ней, и в следующее мгновение она, вывернувшись откуда-то из-под руки, оказалась уже перед ним, охватила лицо ладонями и поцеловала, отступив к постели. — Не целуешься, а кусаешься, — с упреком выдохнула Бланш, отстранив его. — Так нельзя целовать графиню. — Я и не собирался целовать графиню, — Жуль отвечал нарочно неосторожно, чтобы она наконец испугалась оставаться в доме графа, и все же говорил не все, опасаясь за нее, предчувствуя, что Бланш в конечном счете решит остаться, а значит, должна будет найти лазейки в его словах. — Это не означает, что можно кусаться, — ни на мгновение не усомнившись, возразила Бланш. — Тогда покажи еще раз. Рвения ему было не занимать, он даже не смутился ее замечанием, и она, подхватив на локоть пышные верхние юбки, согласилась показать еще раз, медленнее. Терпеливо вынуждая повторять за нею, вновь и вновь настаивая на том, Бланш плавно опустилась на край кровати, потонув в своих драпировках и наконец разорвав поцелуй, чтобы тут же, закрыв глаза, позволить новый. Отклоняясь на подушки, Бланш продолжала касаться его — опасалась, что в последнее мгновение он отстранится и сорвется, а другой рукой опиралась на постель, удовлетворенно отмечая, что по крайней мере про юбки Жуль помнил и сам забирал их от колен. — Давай сбежим, — нависнув над нею, тяжелым шепотом выговорил Жуль, подступившийся с этим своим невозможным вопросом, после того как поставил руки на простынь и его лицо оказалось вдруг очень близко к ее плечу и уху — перина была слишком мягкой и провалилась под его руками. — Прямо сейчас? — притворившись недоуменной и почти уступившей, спросила Бланш, скользнув рукой от локтя до плеча: она всматривалась в него, в его сомнение и едва могла поверить, что он откажется теперь, когда они оказались наконец в постели графини де Варандейль. — Да. — Жуль верил, и вот так просто, глаза в глаза, отказывался раз ради навсегда и теперь ждал от нее ответа, а она продолжала испытывать его, пока не придумала, как отказать так, чтобы казалось, что отказывает она вовсе не ему, упрямо остающемуся в сознании, а своему рассудку. — Ни за что свете, — утопив в шепоте свою дерзость, Бланш привлекла его к себе и поцеловала, удовлетворенно ощутив, как коленом он толкнулся под ее вскинувшуюся ногу. — Подари мне что-нибудь, — высвободившись из кольца ее рук, вдруг попросил Жуль. — Что?.. — неверяще переспросила Бланш, которой хотелось закатить глаза от это его пренебрежения. — На память. Важное, чего никому не дарила. — Подвязка, — коротко ответила Бланш, взглядом подсказав ему. — Возьми подвязку. Жуль с сомнением взглянул на нее, помня, что была еще гранатовая ленточка, отошедшая повольничавшему с нею месье Моро, но, ощутив, что руки Бланш больше не держат его лица, опустил голову и увидел ее колено у самого своего бедра. Колено, чулок и подвязку Бланш, откинувшись на подушки и лениво покачивая своей ножкой, показывала ему, отстранившемуся и медленно осевшему в ее ногах. — Самое сокровенное, что может подарить женщина, — разъяснила Бланш, улыбнувшаяся оттого, с каким почтительным трепетом он касался ее кожи под коленом и у бедра. Довольно скоро соскучившись, она уперлась руками в постель и поднялась за его спиной, обняла и прижалась щекой к плечу. — Там что-то вышито. Я хочу прочесть, — объяснился Жуль. — Как ты можешь? — почти обиженно спросила Бланш, скользнувшая руками под рубашку и ниже, дразнящим, ласкающим движением, которого Жуль ушел, поснимав с себя ее руки и даже отсев от нее, огрызнувшись на каждое ее прикосновение: — Перестань. Не мешай мне. Слышишь? — Капитан тебя об этом не спросит. — Я читаю не только потому, что меня спрашивает капитан. Бланш многозначительно вскинула брови: что-то оставалось неизменным — в отношении капитана Жуль не понимал и не принимал иронии, а следовательно, оставался к ней совершенно нечувствительным. Это последнее трогало, почти умиляло ее, первой заметившую, что дверь отворилась. От испуга Бланш обхватила голову Жуля руками, не зная, что зажимать первым — глаза или рот? Жуль, став на подогнувшийся локоть и все же завалившись на нее, упирался ладонью в перину и старался вывернуться из ее рук и тоже взглянуть на вошедшего. То, что в комнату кто-то вошел, он слышал ясно, но Бланш одну ладонь держала у переносицы, а другой зажимала ему рот, настойчиво удерживая голову у своей груди, бока же предупредительно стиснула коленями — чтобы присмирел и не вздумал вырываться. — Где Кларис? — взглянув за ширму, холодно осведомился месье Лефевр. — Заперлась в моей комнате, — тут же, точно и вовсе не думая над тем, что говорит, ответила Бланш. — Госпожа была так напугана настойчивостью этого дикаря, что попросила меня обменяться постелями, пока он в доме, — от волнения она лгала даже лучше, чем могла ждать от себя, заботясь в том числе и о мадам де Варандейль. — Ты ходила за ним, — нарочно не глядя в их сторону, месье Лефевр возражал как человек, владеющий исчерпывающей информацией, а потому едва не растерявшийся от той до дерзости нелепой безделицы, которой решила отговориться от него Бланш: — Не могла уснуть на новом месте. Бланш видела, как медленно месье Лефевр, стараясь овладеть собой, поворачивается к ним, и вместе с тем чувствовала, что Жуль, лежа между ее ног, касается ее у колена — на мгновение скосила взгляд и увидела пропущенную меж пальцев подвязку. В чем оказался прав месье Планель — так это в том, что справляться с узлами он должен не глядя. — Отпусти его, — потребовал месье Лефевр, стараясь внушить ей сознание того, что его терпение вот-вот иссякнет. Бланш отрицательно покачала головой, чувствуя шевеление под своими руками: что он делал, господи? Стоя на локте, старался свободной рукой затолкать подвязку в карман и путался в выпущенной сорочке? Прямо на глазах у месье Лефевра? Если это действительно так — она не хотела этого знать. — Отпусти. — Это мой любовник, а не ваш. Мы прекрасно проводим время. По какому такому праву вы им распоряжаетесь? — не отводя взгляда от месье Лефевра, для значительности извлекшего шпагу, самоубийственно дерзила Бланш, не желавшая выбираться из-под своего дикаря, но полагавшая, что даже появление графини теперь было бы весьма кстати. Однако та не появлялась — и Бланш начинала волноваться. Когда же Лефевр приставил шпагу к боку Жуля — так близко от нее самой, что страшно подумать, — Бланш замолчала и перестала дышать. Она, казалось, на всю жизнь запомнила это свое впечатление: подобравшись, Жуль дышал мелко, но спокойно и ровно — она видела его живот под сбившейся рубашкой, видела, как… так странно легко проницаемая плоть, касаясь острия шпаги, не повреждалась ею. Дыши Жуль как-то иначе, она не выпустила бы его, не подчинилась, но теперь позволяла выбираться из своих рук и медленно, осторожно отстраняться и с усилием подниматься над собой. — Ваш отвратительный сговор был разлит в воздухе. Омерзительное скотство — совокупляться в постели своей госпожи, — произнес месье Лефевр, но Бланш, как провинившееся дитя, мало слушала отчитывавшего их господина. Покорно выпрямляя ноги, чтобы не мешать, она сталкивала юбки к коленям, но не переставая следить за Жулем, который наконец переступил через нее, а после, спустив ногу с кровати и став коленом на пол, перевернулся, откинувшись на лопатки. — Где книга? — В кармане камзола, — тяжело дыша, ответил Жуль, следя за тем, как острие шпаги скользнуло к груди и шее, легло под подбородок, заставив вскинуть голову и скосить глаза. — Отребье, которому не хватило даже достоинства… — поморщился Лефевр, переложивший шпагу в левую руку и отступивший на шаг с тем, чтобы наклониться за книгой. Он не угадал с карманом, нужен был другой, дальний. Жуль встретился взглядом с Бланш, та замотала головой, но момент не должен был быть упущен — он поднырнул под шпагу месье Лефевра и, извернувшись, в следующую секунду оказался у него за спиной. Лефевр оглянулся и сделал выпад — Жуль отскочил так, точно у него тоже была шпага, но шпаги у него не было. Ответный выпад был невозможен — и он отступал к двери, не сводя взгляда со шпаги Лефевра. Алтари любви не знали жертвы прекраснее, чем этот встрепанный юноша в выпущенной сорочке, плавно покачивавшейся от каждого его движения, и с ее подвязкой, свисавшей из кармана кюлот. Бланш видела: он не напуган, только внимателен, сосредоточен, собран, словом, совершенно очарователен, безоружен и почти мертв — от этой мысли она не сдержалась и послала воздушный поцелуй, вместе с месье Лефевром врезавшийся в захлопнувшуюся дверь. Лефевр с силой навалился на дверь, та поддалась: Жуль скользил по наполированному паркету, но наскакивал на разделявшую их с Лефевром дверь так, как если бы та была сорвавшимся с тросов артиллерийским орудием, могущим раздавить его, если он не удержит. Дверь захлопнулась, Бланш расслышала два глухих, заколачивающих удара снаружи — ладонью или плечом? — и вдруг какой-то странный металлический звук: Жуль выломал шпагу месье Лефевра, и тот в гневе отшвырнул рукоять, сорвав с головы парик. Дверь не поддавалась, месье Лефевр не хотел, чтобы она, Бланш, это видела, и наконец оставил свои попытки. Просто прелестно! Шпага сломана, Жуль, подперев дверь снаружи, держит Лефевра с ней в одной комнате — и тем только вгоняет этого рассвирепевшего тигра, мечущегося вдоль решеток, в еще большую ярость. Бланш взяла с постели подушку и охватила ее руками, продолжая следить взглядом за каждым движением месье Лефевра: он, тяжело дыша, ходил по комнате и не заговаривал с нею, свидетельницей своего унижения. Наконец Лефевра бросило к камзолу. Он вырвал из его кармана странно разбухшую гадательную книжку графини вместе с каким-то письмом, которому не придал значения, затолкав все это в карман уже своего камзола. Пока не придал. Письмо показалось ей знакомым — что, если это вовсе не рекомендации для капитана Моро, а ее письмо?!.. Одно вместо трех. То самое, с припиской. Дурак! Лефевр подобрал обломок своей шпаги и вновь пошел на приступ с тем, чтобы высадить эту чертову дверь, на которую навалился — и выпал в коридор. Это значило, что Жуль отпустил или давно не держал ее, решившись бежать — так и случилось. Дождавшись, когда Лефевр за дверью перестал ломиться наружу, Жуль стянул рубашку, наскоро намотал ее на кулак, зажав сверток ткани в ладони, и теперь действительно бежал, сам не зная, куда — прочь из дома графа, прочь из этого улья, который он догадался разворошить. Было ясно: на первом этаже по дверям стоят лакеи, а сами двери — заперты, а значит, ему оставались окна, высокие, с частой расстекловкой. Раздавшийся за спиной шум бросил его к ближайшему и заставил со всей силы ударить кулаком, затем еще и еще, пока стекло не осыпалось. Он сбивал его все тем же кровящим свертком ткани, как сосульки, но вдруг оглянулся и в конце коридора увидел месье Лефевра со сломанной шпагой, так и застывшего от увиденного им зрелища: взявшись за раму, Жуль с усилием выбил ногой деревянные перекрестия и наконец смог выбраться, удержавшись за остатки рамы. Он хотел прыгнуть аккуратнее, но, оказавшись с Лефевром лицом к лицу, совсем рядом, Жуль даже подумать не успел, как вытолкнул себя в окно, только бы не напороться на обломок его шпаги. Высоты он не чувствовал, но голову между локтей зажал, казалось, за мгновение до того, как земля не приняла его и он не смог вздохнуть; не глухой удар, отозвавшийся во всем теле; не осколки, вспоровшие кожу, а это испугало его. Жуль попробовал подняться — и не смог, только перевернулся на спину — и снова в стекло и траву. Поморщившись, Жуль закрыл глаза, медленно сознавая себя: плечо и бок жгло какой-то тяжелой, тупой пульсацией, но двигаться он мог, значит, жив, значит, цел. Как сквозь толщу воды, отдаленно и глухо, Жуль слышал, что к нему сбегались люди. До садовой ограды слишком далеко, да и вряд ли он смог бы влезть на нее теперь — месье Лефевр мог не торопиться и, по-видимому, хорошо знал это, со сдержанным достоинством спустившись через первый этаж в сопровождении подоспевших на шум лакеев. — Убрать. В каретный сарай, — раздался отточенный приказ-распоряжение, и лакеи подняли его резким, согласным рывком, после чего дождались, чтобы он тверже стал на ноги, и где-то на пояснице его же окровавленной рубашкой стянули запястья. Было хорошо, что его держали и вели, потому что сам он заваливался и только переставлял ноги, как бы случайно находя под ними опору, а взгляд его соскальзывал с предметов, за которые Жуль старался удержаться. В каретный? Чтобы не под окнами?.. Пускай, но зачем?.. Драть. Голова его болталась между плеч, ударяясь подбородком о грудь. Его мутило. Лефевр шел следом. Лефевр не станет его щадить, но он стерпит, как стерпел капитан. Нет, он стерпит потому, что капитан стерпел. А Бланш? Как станет выкручиваться Бланш? Его толкнули в спину, ноги его не держали, и он повалился на пол, как мучной мешок. Жуль закрыл глаза и постарался начать дышать ровнее, пока вокруг него ходили и коротко переговаривались. Лефевр сам снял кнут с крючьев или ему передали? Плевать. Следовало подняться и сказать: — Если посмеешь, я убью ее. Всех. — Посмею что? Выпороть тебя? — буднично осведомился месье Лефевр, отказавшийся от помощи и вместо этого передавший лакею свой камзол. Жуль мотнул головой, не решившись назвать Бланш, чтобы не подсказать мысль, которой Лефевр, вполне возможно, и не имел при себе. Язык все равно его не слушался. Со стороны он слышал, что говорил так, точно читал по складам. — Вот и прекрасно. Потому что я посмею. Жуль старался не выпускать Лефевра из вида, лежа щекой на прохладном полу, но первый удар все равно прошил насквозь, от неожиданности заставив захлебнуться набившимся в легкие воздухом и с трудом встать на одно колено, чтобы тут же повалиться снова. После же все сделалось понятнее — ему казалось, что он готов. Жуль уже не открывал глаз, на сомкнутых веках которых распускались и жгуче пульсировали кроваво-красные в черноту пятна, только снова и снова старался встать, свозил скулу, плечо и лоб, корчился, шипел и вновь под хлестким ударом кнута выгибался и растягивался на полу. Лефевр не давал ему успеть. С каждым ударом колено соскальзывало, и Жуль животом чувствовал пол, но затем, заваливаясь, всякий раз подбирался снова и, пряча голову, подставлял спину и плечи. Чего он добивался? Чтобы месье Лефевр вызверился на него и наутро забыл про Бланш. Последнего он желал по-настоящему, желал до тех пор, пока оставался в сознании и мог желать, пока месье Лефевр, хлесткими стежками пришивающий его к полу, не понял, что работа окончена, что он, Арес, стоит над своей кровавой пашней и смотрит на вскрывшиеся, свежие, взрытые его рукой и захлебывающиеся кровью борозды. — Здесь все вычистить. Отвезти в Сен-Лазар. В наемной карете. Если испортит, оплатить. Я напишу сопроводительное письмо отцу Рамо. В экипаж Жуля, держа голову за волосы, грузили в надежде, что он встретит грудью сиденье и ничего не запачкает. Однако его тело тут же начало ползти, после чего рухнуло между сиденьями, гулко ударившись головой об пол. Недолго думая над тем, как поправить положение, лакеи и ноги затолкали туда же, заставив принять грудью колени и врезаться головой в противоположную дверцу, чтобы только захлопнулась эта. Вышло даже недурно. Должен был доехать.

***

Того, что наговорил Жуль, нельзя было произносить в тайном присутствии мадам де Варандейль, а приносить с собой ее письма — тем более, а потому Бланш нашла правильным и даже необходимым примириться с графиней как можно скорее. Она в молчании отложила подушку и осторожно, почти неслышно спустилась с постели, после чего приблизилась к смежной двери и тихонько присела у самого ее основания: — Госпожа… — встревоженно позвала она, стараясь не думать о сиротливо соскользнувшем к щиколотке чулочке и о том, как станет объяснять их связь и этот свой подарок. — Госпожа, — дрогнувшим голосом повторила Бланш, точно ни за кого другого ей не было так тревожно, как за нее, Кларис де Варандейль; точно она была и есть единственная подлинно верная служанка. Графиня не отворила двери и не впустила ее, а только уронила голову, прижалась лбом с противоположной стороны и наконец смогла оплакать случившееся за сценой. Бланш растерялась: не из-за ее же предательства она плакала… или?.. А может, Кларис думала, что теперь впервые по-настоящему убила?.. Убила тем, что из желания отомстить ей или от страха нарочно отказалась вмешаться? Бланш отчего-то в это не верила, точнее, это представлялось ей даже менее вероятным, чем ее собственное падение. Тогда из-за чего еще? Из-за того, что предсказание месье Лефевра если еще не сбылось, то непременно с минуты на минуту сбудется? Что нужно будет написать об этом Родольфу? Нет, о Родольфе она забыла думать еще на вечере, иначе не стала бы так очевидно поощрять его воспитанника. Неужели из-за его отказа?.. Отказ ранил ее, ранил тем чувствительнее, что теперь юноша представлялся ей мертвым, а его решение — неотменимым. Она отвергнута, отвергнута решительно и навсегда — и этих слов нельзя перебросить.