Зачем исследовать вселенную, Когда мы не знаем самих себя? В наших головах пустота, Которую никто не решается заполнить.
♪Bring Me The Horizon — Hospital For Souls — Его можно спасти? Что с моим сыном? Что?! — Получил сильные увечья, мэм. Не беспокойтесь, жить он будет. — Но кто… кто привёз его сюда? — Какой-то парень азиатской внешности. Возможно, его друг. Сказал, что вашему сыну нужна помощь. — Пожалуйста, спасите его, пожалуйста. — Мы сделаем всё возможное, чтобы помочь ему. Но повреждения серьёзные, потребуется время и терпение.***
— Мы больше не будем ждать, доктор. Мы с вами об этом говорили, и не раз. — Я понимаю, но Томас сам не хочет этого, понимаете? — Тогда я поговорю с ним. Я не могу оставить его с Минхо. — Но, мэм, он его лучший друг. Вы уверены, что так будет лучше? — Вы сейчас издеваетесь надо мной?! Мы знаем, что происходит с Томасом, знаем, кто это делает и знаем, чем это может закончиться. Мы немедленно забираем его отсюда.***
— Мам, но я не хочу. Я не пойду! — Томас, это не оговаривается. Милый, я понимаю, что это тяжело, но ты не можешь остаться с ним. — Но почему? — Господи, Томас, ты себя вообще видел? Этот парень вредит тебе, я не могу позволить этому случиться ещё раз. — Но я не хочу бросать его, мам. — Придётся. — Но он ведь болен, мам… — Это не переубедит меня оставить тебя здесь, Томас. Больше он не тронет тебя.***
Он открывает глаза. Видит перед собой белый потолок с мерцающими лампами; чувствует, как его везут куда-то. Больница? Он опускает взгляд: видит своё тело в больничной голубой рубашке; руки в иглах, присоединённые к капельницам, а ладони сбиты в кровь и испачканы в грязи. Он поднимает взгляд и видит белые пятна, что куда-то спешат; хватают его за плечи и начинают трясти, что-то крича ему в лицо. «Почему так больно? Где-то там, чуть выше рёбер, где должно быть сердце. Это можно вылечить, вырезать, удалить? Устал чувствовать эту боль, эту дыру, что разрастается, словно рак. Его ничем не вылечить, никак не вырезать, я знаю. Если это любовь, то мне надоело слышать, как она скрипит; как ржавеет, покрывается мерзким налётом. Надоело чувствовать, как сердце, как всё моё тело наполняется ртутью. Я уверен, что скоро вместо солёных слёз я буду пускать одну ртуть; вместо крови по жилам будет течь лишь ржавчина. Вместо слов будет изливаться кислота; вместо воздуха я буду вдыхать мышьяк». В глазах начинает неприятно рябить, и он зажмуривается. Белые пятна разводами остаются в сознании. Он слышит знакомые голоса, чьи-то шаги и дикий гул где-то внутри. Слышит, как ветер свистит в ушах, как колёса кушетки скрипят, стучатся об порог коридора и цокают по кафелю. «Это ад? Если я в аду, почему я слышу голоса? Почему слышу до боли знакомые голоса? Или я всё ещё здесь? Если так, то зачем? Почему я не могу просто умереть? Что держит меня здесь? Я кому-то нужен? Разве я кому-то нужен. Утверждение. Не вопрос. Чувствую ледяной ад у себя внутри, разрастающийся по всему телу. Я не могу вспомнить, зачем я родился, кто я и для чего нужен именно здесь. Чувствую, как пальцы становятся холоднее, как тело замерзает; как кровь стынет в жилах, как глаза непроизвольно закрываются от невероятной тяжести. Думаю, в моём сердце навсегда застыл мороз. И пытаться растопить лёд не обязательно. Нужно лишь постучать пару раз, и всё само развалится, распадётся на миллионы атомов, исчезнет. Разве не этого хотят люди?». Он медленно закрывает глаза, начиная бледнеть всё сильнее, сливаясь с белыми халатами врачей. Сознание шепчет громкое, молящее «вставай!», но тело не слушается. Он ощущает, как спускается вниз по ступенькам, всё сильнее погружаясь в темноту. Пересохшие, цвета мела, губы, на которых застыли мелкие капли крови, что-то безмолвно шепчут, застывая в немой тишине. Сквозь пелену уже пришедшего спокойствия он слышит до щемления в сердце колкое, но родное, растекающееся по всему телу, словно тягучая карамель: «Томас! Томас, ты меня слышишь?!». Он с огромным трудом приподнимает веки и сухо, безжизненно улыбается, видя перед собой беспокойные, полные страха и изнеможения любимые глаза цвета тёмного шоколада. Глаза, которые на мгновение щурятся, но потом распахиваются ещё шире. Он безмолвно моргает, переводя взгляд на уже родные глаза орехового цвета, что смотрят безудержно, с оцепенением и тревогой, хлопая длинными ресницами. Он закрывает глаза с такой тяжестью, но с таким спокойствием, словно это навсегда. Закрывает глаза, но продолжает улыбаться; и улыбается он открыто и так по-детски. И эта улыбка кажется прощальной. Она навсегда останется прощальной для него, его сердца и души. Ведь впереди ждёт лишь замёрзший ад.***
Минхо с горечью вздыхает, прислонившись спиной к стене. Оглядывает помещение и, когда не замечает датчиков дыма в радиусе коридора, сквозь усталость ухмыляется, стиснув между зубами сигарету, после чего подносит к губам зажигалку. — Что будет, если его не спасут? Азиат морщится и опускает взгляд на голос: Агнес сидит на стуле со спинкой, забравшись на него с ногами, и прижимает костлявые коленки к груди. Сидит и пытается закурить, но пальцы предательски дрожат, и девушка, раздражённо цокая, тушит сигарету об подлокотник. — Спасут, Тереза, куда они денутся, — коротко отвечает парень, смотря свысока, и сползает по стене, выдыхая сигаретный дым в потолок. — Нам повезло, что Ньют заметил какое-то движение в коридоре и сказал об этом врачам. Хоть как-то да поймали. Тереза поднимает голову, сверля глазами Минхо. Она замечает, как тот нервно стучит пальцами по полу, затягиваясь с каждым разом всё глубже. — Что ты ему сказал? Азиат замирает и с нескрываемым презрением смотрит Агнес прямо в глаза. — Что? — Что ты сказал ему, Минхо? — взгляд девушки становится яснее, а голос ровнее. — Я ничего ему не сказал, Тереза. В том-то и дело, что ничего, — безжизненным голосом проговаривает Минхо, не поворачивая головы. Тереза странно прогибается в спине, не отводя красных от слёз и частого трения глаз от Минхо. Хочет что-то спросить, но лишь закусывает губу, откидываясь на спинку стула. — Что мне делать? — Что? — Что мне делать, Тереза? Что мне делать… — Минхо пинает ногой рядом стоящий стул и опускает голову. Брюнетка задумчиво моргает, устремив взгляд в пол. Потом переводит глаза на азиата. — Считаешь, это твоя вина? — Всё, что происходит с ним, полностью моя вина, и ты это знаешь, — он стряхивает пепел с чёрной мешковатой куртки. Лицо искажается гримасой отвращения и боли. — Я чувствую, что уже давно тону в чувстве вины. И это всё не просто так. Это правда. Вся вина не надуманная. Это убивает ещё сильнее. — Он сказал это? — хлопает глазами Тереза, следя за каждым движением парня. Азиат поджимает губы, опуская взгляд, и на выдохе проговаривает: — Я услышал эти слова не от него, а от Галли. Девушка на секунду замирает, но потом, словно пришедшая в сознание, отвечает: — Галли ведь не специально это сказал? — Нет, конечно, — усмехается азиат, — Просто повздорили, вот и вырвалось, — он сминает в руке бычок. — Чёрт… — бубнит себе под нос Тереза. — Тебе придётся поговорить с Томасом. — Да знаю я, просто… Знаешь, я всё это время терпеть его не мог, потому что думал, что ему нравится Ньют. А я… Я ведь беспокоюсь о Ньюте, — Агнес инстинктивно кивает словам Минхо. Азиат опускает взгляд, — А тут оказывается такое… — он сдавленно смеётся. — Веселье. Тереза шмыгает носом, кутаясь в клетчатую рубашку, после чего убирает волос за уши. — Пообещай, что не будешь больше так обращаться с ним. Не как поступал с ним в детстве, не как поступаешь сейчас, — зло бросает брюнетка. Её глаза блестят от гнева и осуждения. Минхо громко усмехается. Голос получается сиплым и рваным. — Обещаю. Но, — он поднимается с пола и бегает глазами по коридору в поисках автоматов с напитками, — не я забрал его у тебя, Тереза, он сам ушёл ко мне, — мило улыбается, злорадствуя от нескончаемых эмоций Терезы, что, он уверен, разъедают её изнутри. — Ты знаешь, почему он ушёл к тебе, Минхо. И не старайся меня задеть или заставить думать, что ты нужен ему, — цедит Агнес сквозь зубы, фальшиво улыбаясь. — Я-то знаю, что весь этот цирк ненадолго. — Посмотрим, — бросает Минхо и шагает за угол, крича: — Я скоро вернусь. Тереза громко усмехается, смотря в окно напротив плотоядным, хитрым взглядом. Тушь, что осыпается с ресниц, она размазывает по щекам одним резким движением руки. Преследует ощущение, что внутри всё залили керосином, и лишь выжидали, когда можно поджечь тело. Тереза не знает ни того, как помочь Томасу, ни того, как продержаться здесь хотя бы неделю. Ведь всё нормально. Она привыкла говорить, что всё нормально; слушать других, пытаться помочь, поддержать. А внутри гниют давно распустившиеся цветы, которые не видит никто. Никто никогда не захочет увидеть то, что находится внутри, а самому показывать нет сил. Хочется услышать хотя бы раз незначительное «всё будет хорошо» или успокаивающее «я буду рядом», но всё, что она слышала последние восемь лет своей жизни, это голос её пьяного отца, свои собственные стоны и всхлипы под его телом. Девушка закрывает лицо руками, её плечи начинают дрожать. Она больше не сдерживает слёз и начинает плакать, всхлипывая с каждым разом всё громче и сильнее.***
И тогда я узнал, как трудно это на самом деле — меняться. Даже ад может стать уютным, если привыкнуть к нему. Я просто хотел избавиться от оцепенения внутри. Не важно, как далеко ты зайдешь, Печаль все равно найдет тебя, когда ты вернешься.
— Хватит диктовать мне свои правила! Хватит постоянно говорить о том, что и как надо делать, Галли. Тебе разве не плевать на меня? — Больно надо. Я ненавижу таких, как ты. Поэтому да, мне плевать. Слыша за дверью этот диалог, Томас медленно приходит в себя. Пытается осознать, не послышалось ли ему, не галлюцинации ли. Голоса точно были Галли и Минхо. Но слова, что сказал Галли… Они казались нереальными, ибо Эдисон знает о чувствах Галли к Минхо. Тогда зачем ему говорить такое? Неужели всё это лишь его идиотские догадки? Или чувства правда навсегда сгнили в сердцах каждого здесь находящегося? И Эдисон понимает, что это не сон, когда слышит приближающиеся тяжёлые шаги, а после — стук в дверь. Галли. На самом ему деле не хочется никого видеть, никого слушать, ни с кем разговаривать. Но от усталости не поднять и век, поэтому Томас лежит и ждёт, когда Галли зайдёт, так и не дождавшись ответа — дурацкая привычка Галли делать то, что он считает нужным, несмотря на принесение этим неудобства окружающим. И, действительно, Галли открывает дверь и размеренным шагом проходит в палату. И Томас не был бы так счастлив, если бы, не открыв глаза, не заметил за ним ещё одну фигуру: худую, высокую, с волосами цвета ржи. — Можно было спокойно ещё раз постучать, Галли, — недовольно проговаривает Ньют тихим голосом, приземляясь пятой точкой на стул. — Он всё равно не ответит. Ты его видишь вообще? Больше труп, чем жилец. Ньют прожигает Галли вопросительным, враждебным взглядом. После поворачивается к Томасу, скрестив руки на груди. Он незаметно вздрагивает, когда замечает, что Эдисон, бледный и холодный, смотрит на него в упор. Из-за необычайной бледности его глаза горят янтарным пламенем, и Ньют невольно улыбается. Нельзя быть таким красивым, Томми. — Томми, ты меня слышишь? Как ты себя чувствуешь? Томас улыбается, и его губы трескаются, начиная кровоточить. Это замечает Ньют и тихо морщится, вставая со стула; взяв стакан воды с тумбочки, он подносит его к постели Эдисона. — Ты так без губ останешься, пей. — С ума сошёл? — Галли смотрит на Томаса в упор, не сводя с него глаз. — Скажи спасибо, что словить успели. — Спасибо, что спасли того, кто жить не хочет, — цокает Томас, сжимая в руках стакан с водой. Ньют опускает взгляд, а Галли поджимает губы, скрестив руки на груди. Уилсон двигает стул к кровати Томаса и, показывая Галли взглядом на дверь, садится. Галли вздыхает и, бросив спокойное «мне лучше выйти», удаляется из палаты. Ньют вздыхает и снова разворачивается к Томасу. — Что случилось, Томас? — Жизнь случилась. — Томас, я серьёзно. Что произошло? — встревоженным, ясным голосом спрашивает Ньют. — Знаешь, я тут подумал… Зачем я здесь? — усмехается Эдисон, перебирая пальцами, — Я не уверен, что у меня есть какая-то цель или кому-то есть дело до таких, как я. Я не чувствую, что должен присутствовать здесь. И просто жду, когда это закончится, — он вздыхает, устало закрывая глаза. Тёмные ресницы начинают дрожать, а по впалым щекам бегут слёзы. Томас смахивает их одним движением руки и вжимается в спинку кровати. — Томас, не думай так о себе. Я уверен, что ты предназначен для чего-то большего, чем самоубийство. Может, пока это для тебя лишь табу, но я знаю, что скоро всё изменится. Ты не должен сидеть здесь и подыхать от того, что жизнь дерьмо. Да, жизнь всегда будет дерьмом, Томас, но это не причина уходить отсюда. Я знаю, ты можешь помочь кому-либо, можешь сделать что-то действительно важное, поэтому не умирай. Пока это не твой час для смерти. И настанет он не скоро. И точно не из-за самоубийства. Эдисон коротко усмехается, безмолвно кивая в ответ. И почему такой парень, как Ньют, лежит здесь? Он не заслуживает такой жизни, точно не заслуживает. Ньют с первого взгляда понравился Томасу, ведь умеет же притягивать к себе, словно магнитом: своей заботой, короткими, но будоражащими прикосновениями; уверенностью, исходящей от такого хрупкого, но сильного душой человека. Своими убедительными речами, поддержкой и, может быть, губительной для него самого, но привычкой быть рядом. С таким человеком, как Ньют, хочется жить; появляются силы приходить в себя каждый раз, когда падаешь, когда сворачиваешь не туда. Ибо Ньют, несмотря на все слова осуждения, несмотря на его привычку прожигать родительским взглядом и расплываться в речах учения, всегда подскажет, заставит поднять зад и идти вперёд. Такие люди на вес золота, таких людей Томас ещё не встречал, и от этого ещё сильнее хочется прижать его к себе и не отпускать. Ньют с ободрением и привычной заботой в глазах смотрит на Эдисона, непроизвольно держа его за руку. Холодная и лёгкая, с вздутыми, словно паутина, венами и россыпью родинок. Пальцы Томаса невольно дрожат, и Ньют ещё крепче сжимает его ладонь в своих руках. Блондин переводит взгляд на лицо парня. «Если задуматься, то на его лице можно провести множество линий, и они все соберутся в многочисленные созвездия. Его лицо действительно словно небо, усыпанное звёздами», — думает про себя Ньют. Он приходит в себя, когда чувствует, как на него в ответ уставились глаза медового цвета. Томас сидит и смотрит в ответ, не стесняясь прямого взгляда Ньюта. Уилсон отводит взгляд, но продолжает держать ладонь Томаса в своих руках. Молодец, Ньют. Позволяешь себе думать об этом? Позволяешь себе влюбляться в него? Сам ведь говорил, что не веришь в любовь; говорил, что никогда не будешь зависеть от человека. А теперь начинаешь вести себя, как малолетняя девчонка. Нет, забудь о нём. Просто не смотри в эти молящие о спасении глаза; не приходи на помощь каждый раз, когда он безмолвно просит об этом. Вскоре он убьёт тебя. Просто оставь его. Ньют закрывает глаза и измученно вздыхает. Потирает тяжёлые веки, после чего наклоняется к Томасу. — Как же ты напугал меня, Томми, — протягивает Ньют и кладёт ладонь Томасу на лоб, покрывшийся испариной. Он начинает гладить Эдисона по волосам, и тот с улыбкой на лице закрывает глаза. Видя это, блондин ответно улыбается. — Больше никогда так не пугай меня. Даже если Томас — липкая яма, из который не будет возможности выбраться, Ньют готов прыгнуть в этот омут с головой. Неважно, что будет с ним — если не помочь Томасу, он просто утонет. И Ньют готов тонуть сам, держа Томаса на поверхности. Ты можешь увидеть мрак, когда не сломлен? Можешь забраться так высоко, чтобы падать было больнее? Сломленные люди никогда не узнают, каково забираться на высоту и ждать пришедших, а не разбиваться каждый раз о землю, желая снова взлететь. Это понимает девушка, что сидит на полу и рыдает в полной тишине; её плач не заглушит ни одна мелодия, ни одно слово. Это может понять парень, что сейчас, скорее всего, сбивает руки в кровь, разбивая зеркала, в которых так противно видеть своё отражение. Это может понять и тот, кто сидит в своей палате в попытках в полной темноте вычитать побочные эффекты от таблеток, в страхе не увидеть в этом бесполезном листе «летальный исход». Мы все немного сломаны, в наших головах пустота, которую никто не решается заполнить. Под нами вышибли табуретку, но петлю затянули мы сами. Мы идём по тонкой кромке льда и потихоньку начинаем проваливаться.