Иногда я действительно не знаю себя Дьявол за моей спиной, молись за меня, мне нужна помощь Ангел в последней попытке руководить моими шагами Кому вы звоните, когда вам нужна помощь? Кому ты звонишь, когда ты один? Кому ты звонишь, когда чувствуешь себя подавленным? Я просто хочу кричать, я просто хочу взорваться Я просто хочу отпустить
Всю неделю Томас не разговаривал ни с кем, обходил стороной столовую, несмотря на прессующих его санитаров. Не то чтобы он не хотел. Томас, может быть, и хотел выбраться в люди, чтобы чувствовать себя нормальным, чтобы забыть о гнетущих разум и душу воспоминаний, но он просто не мог. Каждое движение, каждый шаг отдавал оглушающей болью, с каждым разом подниматься с кровати было всё тяжелее. Он даже не пускал к себе Ньюта, зная, как тому приходится тяжело, как он волнуется за него. Первые два дня его рвало. От случившегося, что не давало спать по ночам, от постоянной, ноющей боли, которая не давала глубоко вздохнуть, которая затесалась где-то между рёбер, навалившись грузом на сильные, но израненные плечи. Следующие три дня Томас просто лежал в кровати, изредка поднимаясь попить воды (что, кстати, получалось не всегда — горло болело так сильно, что хотелось вырвать гортань), и сходить в туалет. Но ходить не хотелось. Как и жить. Последующие пару дней он пытался выстроить цепочку того, почему жить всё-таки стоит. И он сделал вывод, что сдаться просто так он не может, что это его не сломает. Это всего лишь боль, просто ссадины и синяки, Томас, не бери в голову. Конечно, брать в счёт душевную боль и раскалывание психики он не стал. Каждый раз, заходя в ванную, Эдисон не смел поднять глаз и посмотреться в зеркало. Только бы не увидеть своё отражение, только бы не зацепиться уставшими глазами за метки своей слабости, которые светятся ярко-красным, как бы не хотелось их игнорировать. Поэтому он судорожно мыл руки, умывался и буквально выскакивал из ванной, забираясь обратно в кровать. За всё это время Томас сходил в душ лишь один раз. Да, это, возможно, мерзко, но пересилить себя он не мог. А мыться с закрытыми глазами было смешно. Да и к тому же надеяться на то, что не свернёшь себе шею, стоя под душем, когда тебя шатает в разные стороны, а в глазах периодически темнеет, тоже удовольствия не представляло. Руки всё ещё предательски дрожали, а тело изнурялось покалыванием. Минхо, что ты сотворил с ним? На седьмой день Томас всё-таки решается выйти из палаты. Сжав кулаки и стиснув зубы, он, натянув на себя синий свитер с горлом, тихо открывает дверь, чтобы никто не услышал. Потому что знает, что как только его заметят друзья, сразу же ринутся к нему. Эдисон не уверен, что все в курсе, но все точно в курсе. В их компании что называется «твой секрет — наш секрет», и бороться с этим было бесполезно. Томас даже не уверен, что Галли не знает об этом, и что он не успел обматерить, побить и бросить Минхо. Кстати о Минхо… Томас заходит в столовую, пытаясь сохранять равновесие и не повалиться на ближайшую стену, но, метнув взгляд в сторону привычного ему места, где ребята обычно собираются, азиата там не застаёт. Зато он ловит на себе встревоженно-оживлённый взгляд Ньюта, который, вскочив со своего места, буквально бежит в его сторону. Вся эта сцена сопровождается непонимающим, не менее встревоженным взглядом Терезы, которая провожает глазами Ньюта. — Томас, глазам не верю, ты живой, — на выдохе проговаривает Уилсон, — Кожа да кости, без слёз не взглянешь, — продолжает парень, с прищуром разглядывая брюнета во все глаза. — Куда я денусь, — устало усмехается Томас в ответ, мысленно проклиная себя за идиотский ответ — сколько раз он пытался покончить с собой? Да, такой ответ Ньюта вряд ли устроил. Эдисон переводит взгляд на своего партнёра — тот не сводит с него уставшего и сочувствующего взгляда. — Что? — Что? — мягко улыбается Ньют как обычно своей дьявольски-завораживающей улыбкой, от которой Томас замирает, зависает каждый раз. Этим не обошлось и в этот раз. Блондин хмурит брови, начиная волноваться. — Томми, ты чего? — Я… просто голова закружилась, вот и всё, — Томас виновато улыбается своей давно отрепетированной, фальшивой улыбкой. Да, нашёл, что сказать. Сейчас Ньют начнёт волноваться за тебя, идиот, — Но всё нормально, — следом отвечает парень, положив руки на хрупкие плечи напротив. — Прости, что всё это время не впускал тебя и сидел взаперти. Я… мне просто надо было подумать, и… — Томас, всё нормально, — резко перебивает Томаса Ньют, отчего брюнет прикусывает язык, опустив голову. Уилсон замирает, склонив голову набок. Что сейчас сказать Томасу? Что ему жаль? Да, это действительно так, но, наверное, напоминать о случившемся лучше не стоит. Ньют не уверен, что Томас не сошёл с ума, пока сидел там один взаперти. Мало ли, что с ним может случиться, если постоянно напоминать ему об этом, а зная любовь Терезы к сочувствиям, этого не избежать. Не то чтобы Ньют уверен, что Томас всё забыл. Такое забыть невозможно, Ньют знает это на собственной шкуре. От внезапно ударивших в голову воспоминаний блондина словно обдаёт электричеством. Он вздрагивает и резко закрывает глаза, сведя брови к переносице, словно ждёт, что волна больных, ездящих, словно иголка по коже воспоминаний, пройдёт сквозь него. — Ньют, — будто через стекло, он слышит знакомый голос. — Всё нормально, Ньют? Блондин глубоко вдыхает, когда приходит в себя, и бросает взгляд в сторону встревоженного Томаса. — Прости, Томми. Я в порядке, — он нервным жестом поправляет упавшую на глаза чёлку, медленно прикрыв бледные веки. И в этот момент Томас готов поклясться, что провалился сквозь землю. В последнее время он всё чаще замечает, что проваливается. В яму по имени Ньют. Нет, он не был безразличен Томасу раньше, на самом деле никогда не был. С самой первой встречи его поразили эти обречённые, потухшие, но выразительные глаза, белая, словно заснеженная кожа; хмурые брови с глубокой морщинкой между ними, которая даёт парню ещё более серьёзный, но по-особенному очаровательный вид. Он никогда не забудет тонкие губы, которые расплылись в улыбке лишь при их второй встрече. То, как Ньют судорожно поправляет пшеничного цвета волосы, которые так сильно напоминают Томасу о доме; то, как Ньют трогает свои губы или трёт кожу на руках, когда думает или волнуется. Он никогда не забудет Ньютово «больше никогда не спасай меня». Но Томас хочет. Он хочет спасти Ньюта, хочет помочь ему, хочет вытащить его. Чтобы тот не утонул окончательно, чтобы больше никогда не плакал, не испытывал тоски или горечи, что давно принялась разъедать его ангельское сердце. Но Томас не знает, сможет ли. Сможет ли он спасти тонущего, когда сам по уши увяз в грязи? Можно ли вообще спасти кого-то, когда на пятки наступает демон, расправляя увесистые, чёрные, словно смоль, крылья? Можно ли взлететь, когда чудовище садится на плечи, всем весом прижимая тебя к земле? И почему у каждого демона есть своё имя? — Эй, Том! — Эдисон поднимает переполненные тоской и мыслями глаза, чувствуя, как его холодные пальцы греют тонкие и тёплые, уже чужие. Тереза подлетает к парням, опуская руки на плечи Ньюта. Тот не сводит с Томаса глаз, крепкой хваткой держа его за руки, — С днём рождения, Том, — мягко проговаривает девушка, кажется, сияя от счастья. Возможно, она старается сделать вид, что всё хорошо, чтобы отогнать напряжённость и уныние от их компании. И это приходится как никогда кстати. Брюнет улыбается в ответ своей настоящей, неподдельной улыбкой. Разве можно не улыбаться той, что поддерживала и была рядом всю его сознательную жизнь? — Я так рада, что ты сегодня с нами, — Агнес сжимает в объятиях Томаса, да так крепко, что у парня на мгновение темнеет в глазах. Все ссадины и ушибы одновременно дают о себе знать, и Томас до побеления костяшек сжимает кулаки и лишь бесшумно скрипит зубами, чтобы не выдать ту боль, что пытается прорваться через маску безразличия и очередной натянутой «нормальности» его состояния. — Спасибо, Тереза, — откашливается Эдисон и хочет крепче сжать ладонь Ньюта в своей, но, сжав пальцы пару раз, понимает, что Тереза давно разорвала их прикосновение, когда заключила его в объятиях. Он расслабляет пальцы. В душе начинает затаиваться лёгкое разочарование и грусть. Ну вот, Томас, нашёл из-за чего поддаваться унынию. Это ведь Ньют. Вы с ним вместе. Даже если захотите, позже сможете вдоволь наобниматься, и не только… — Ты как, Том, согласен? — из глубоких и довольно смущающих мыслей, от которых щёки Томаса покрываются лёгким румянцем, его вытаскивает Тереза. Вот только Томас не слышал, что за вопрос был задан. Поэтому, кинув в ответ заштампованное «да», его ведут к общему столику. И Эдисон уже сто раз пожалел, что прослушал и ответил, не подумав, потому что за столиком, находясь в нелучшем расположении духа (оно и понятно), сидят Галли и тот медбрат, кажется, Эрис. Хотя, даже если тут сидели совершенно иные люди, Томас предпочёл бы отсидеться в комнате. Как бы там ни было, общаться с людьми он всё ещё не готов. «Только не это», — проносится в голове Томаса, когда они уже втроём находятся на полпути к их привычному всем столу. Брюнет уже готов развернуться и ринуться обратно в палату, позорно сбежав, как девчонка, но чьи-то тёплые пальцы легко касаются его ладони, и, словно окаменевши, не двигаются. Томас украдкой бросает взгляд на идущего слева от него Ньюта и, поведя руку назад и проскользив холодными пальцами по ладони блондина, сжимает её своими пальцами. Он победно улыбается, когда, не сводя с Ньюта глаз, видит, как тот краснеет, но переплетает пальцы в ответ. К этому моменту они уже преодолели расстояние и оказались рядом с двумя скучающими лицами. И именно в этот момент Уилсон шепчет вкрадчиво «с днём рождения, Томми», склонившись над ухом Эдисона. Томас вздрагивает от чужого дыхания, обжигающего шею и ухо, и не замечает стол впереди себя, отчего встревает в него бедром. Лицо мгновенно вспыхивает красным от боли, и Томас судорожно трёт место ушиба, злостно зашипев. Он хочет громко выматериться, но вдруг чувствует, как Ньют отдёргивает его за руку, тем самым прося заткнуться. Он покорно садится за стол, глубоко вздохнув. Бедро, кажется, не перестанет ныть ещё доблестные минут двадцать, хотя задерживаться здесь дольше, чем на десять минут у него желания нет. Все эти несносно долго длящиеся минуты ребята разговаривали на разные темы, Томас же всё это время сидел молча, выслушивая и кивая на поздравления. Он и забыл, какой сегодня день. Каждый день рождения он встречал в объятиях матери и с похлопыванием по плечу от отца. Каждый день рождения он проводил в одиночестве, но, несмотря на это, рядом с ним были его родители, его семья. И сейчас Эдисону остаётся ждать лишь звонка от матери, и больше ничего. Он не может увидеть её, обнять её. Потому что он находится в другом городе. А зная, насколько тяжело отцу далось оплачивать его лечение здесь и как с деньгами у них туго, лучше ничего не ждать и думать, надеяться, что с ними всё хорошо. Хоть в чём-то Томасу повезло. У него прекрасные, не без греха, но заботливые родители. Когда ребята начали расходиться, а к тому моменту прошло уже около сорока минут, Томас, осмотревшись по сторонам, замечает, что за столом остался сидеть лишь он. И Галли. Ньют, кажется, что-то сказал ему о третьей чашке кофе, после чего побрёл в непросветную очередь. И почему именно сегодня народу в столовой навалом? Томас, нервно постучав пальцами по столу, переводит взгляд на Галли, сидящего ровно напротив него. Блондин смотрит куда-то сквозь стулья, явно думая о чём-то своём. Эдисон, тих вздохнув, переводит растерянный взгляд на улицу за большим окном, что находится позади Колдфилда, чтобы хоть как-то восстановить сбившееся от волнения дыхание. Он совершенно не хотел говорить с Галли, привлекать к себе внимание, но вопросы напрашивались сами собой. — Что с Минхо? Галли медленно переводит тяжёлый взгляд на Томаса, не меняясь в лице. В глазах чётко читается усталость и злоба, но, как ни странно, выдавать себя с потрохами он не стал. — Он в одиночной палате. Ну, был. Сегодня его выпустили. Сердце Томаса пропускает удар. Минхо. Выпустили. Сегодня. Почему именно сегодня? Почему вообще он всю неделю сидел один? Что, совсем один? Томас прекрасно знает, что будучи в одиночестве Минхо начинает сходить с ума, превращаясь в одинокого истосковавшегося волка. Он прекрасно знает, что ему нельзя давать находиться одному, потому что в одиночестве Минхо убивает себя. Да, Томасу всё ещё непонятно, почему Минхо так поступил с ним. Потому что казалось, что у них всё нормально. Больше нет той ненависти и отвращения, что испытывал Минхо по отношению к Томасу. Ведь так? Ладно, рассуждать о таком, наверное, вообще крайне глупо, после случившегося-то. Но Томас просто всё ещё не смирился с тем, что Минхо мог так поступить, и не только с ним, а вообще. — Стой, так вы не… вы не говорили? — Говорили сегодня утром, — словно на автомате выдаёт Галли, смотря в стол и нервно кусая губы. — И… как он? — неуверенно спрашивает Эдисон, словно боится, что Галли накинется на него и начнёт бить розгами. Но блондин лишь прыскает себе под нос, мотая головой. — Тебе-то какое дело? Мало пощёчин было? Забудь о нём, — как-то безразлично кидает Галли, сжав руку в кулак и стукнув им по столу, да так громко и неожиданно, что Томас подскакивает на месте, вцепившись пальцами в стул. Брюнет в испуге переводит взгляд на Галли, вскинув брови. Тот закрывает глаза, прерывисто выдохнув. Он пытается успокоить себя, но по дрожащим ресницам Томас вычисляет, что Колдфилд всё ещё злится. Или ему просто больно? Он этого никогда не поймёт. Иногда Эдисону кажется, что эти две эмоции у Галли словно единое целое. Серьёзно, он никогда не видел, чтобы Галли не был зол. — Я волнуюсь и хочу выяснить причину, почему он… — Томас резко замолкает, словно проглотил язык. К горлу с новой силой подкатывает обида и горечь, которые ему сразу же захотелось выблевать, но деваться некуда. Он закусывает губу и задерживает дыхание. — Почему он это сделал. Галли гневно переводит взгляд в пустоту, затем снова на Томаса. — Мне почём знать, как думаешь? Был бы я пророком, сразу же тебе всё выдал, поэтому прекращай усыпать меня идиотскими вопросами. Раз так интересно, спроси у него сам, — злостно тараторит блондин, решив, видимо, выпустить весь пар на несчастном пареньке, сидящим напротив него, что сейчас виновато тупит взгляд в пол. Томас всем корпусом вжимается в стул, прикусив внутреннюю сторону щеки. И под гнётом тяжёлых и ледяных, словно глыба льда, глаз, ему хочется стать невидимым. Колдфилд долго смотрит на Томаса, переводя дыхание, после чего закрывает глаза, внутренне проклиная себя за срыв. — Извини… не хотел. Дерьмово вышло, — видимо, эти слова действуют на Томаса, как на ребёнка. Он расслабляет плечи и позволяет себе поднять взгляд и посмотреть на блондина в ответ, — Это всё из-за наркотиков. То есть… наркотики дают прогрессивность болезни, если таковые имеются, а Минхо у нас солдатик не стойкий в этом плане, вот и пошло всё под откос. Всё, что хоть как-то нормализовалось, вновь пошло по... — последнее предложение Галли проговаривает растянуто, словно указывая Томасу на проблему. Или вину. Эдисон водит взглядом по столу и действительно чувствует в сердце укол вины. Ведь если бы они не принимали, всё было бы хорошо. Значит ли это, что Томас скоро тоже перестанет контролировать своё сознание? Хотя как ещё объяснить то, что он не помнит своих вспышек гнева? Он всё ещё уверен, что его сознание захватили, хоть врачи и не подтверждают этого. Они ему этого вообще не говорят. Ничего. Абсолютно. — Короче, благодаря вашим выкрутасам он навредил тебе, и себе заодно, поздравляю, — подытоживает Галли, поднимаясь со стула, — Как расхлёбывать эту кашу в душе не ебу, потому что я как никак злюсь на него, но, как говорится, се ля ви*, — он салютирует тремя пальцами, после чего уходит из столовой прочь. Томас подскакивает с места, намереваясь догнать Галли. В голове всё ещё вертится миллион вопросов, да хотя бы почему Эрис сидел вместе с ними. И он надеется, что Галли послушает его, но внезапно ноги перестают слушаться и Эдисон валится на землю, приземлившись пятой точкой себе на ладонь, так удачно заведённую за спину. Всё тело сковывает вновь вернувшаяся, дающая о себе знать старая боль. Но Томасу плевать. Ему сейчас вообще на всё плевать. Потому что по правую сторону коридора, где-то сквозь усталых и немых пациентов, он сталкивается взглядом с двумя потухшими, почти чёрными глазами, что сейчас смотрят на него виновато, устало, с некой надеждой, которая лишь несколькими искрами вспыхивает в радужках. Томасу хочется закричать. Ему хочется отвернуться, забиться в угол или хотя бы ударить его, но он попросту прилип к полу, не в силах оторвать полных удивления и боли глаз от смуглого лица напротив. И Томас так бы и остался лежать, распластавшись всем телом на полу, но тело само взмывает вверх, а сам он срывается на бег, когда Минхо, не шелохнувшись, начинает бежать в его сторону.***
♪Lil Wayne and Ty Dolla Sign, Xxxtentacion — Scared of the Dark Конечно, ремни резали кожу, растирали её до раздражения и жжения, но ты тупо забиваешь на боль, когда внутри тебя происходит что-то покруче плотно затянутых ремней на запястьях и щиколотках. Эта неделя выдалась довольно обычной: снова одиночная палата, снова ремни. Единственное, что было странным, так это то, что смирительную рубашку надевать не стали. И ещё то, что Минхо вырываться не стал. Совсем. Возможно, это и напрягло санитаров, потому что все эти дни, что они наблюдали за азиатом, ни один не спускал с дверей глаз. Боялись, что упустят? О, Минхо надеется, что так и есть. Ведь что может быть лучше чувства собственной силы и страха других перед тобой? Когда тебя считают настолько опасным, что самые сбитые и мощные санитары пристально наблюдают за тобой, не в силах сесть и расслабиться? Лучшее чувство — когда ты не причиняешь боль близким людям. И это чувство Минхо не знакомо. Он зачем-то прокручивал в голове всё то, что сотворил с Томасом. С его другом. Конечно, всё было и осталось словно в тумане, будто эти воспоминания наспех скачали с какого-то компьютера, и во время спешки вытащили флешку, не успев скачать отдельные фрагменты. Но для того, чтобы осознать, что он натворил, всей информации и не нужно было. Он изнасиловал его. Томаса. Он сделал это со своим лучшим другом. Серьёзно? Хотелось бы, чтобы это было не смешной и жестокой шуткой. Минхо хочется биться головой о стены, до разбитого лица, до выбитых зубов, до сломанных носа и челюсти. Хочется, чтобы мозги превратились в кашу, смешиваясь с раздробленными костями. Ведь назад ничего не вернуть. Что ему делать… Минхо просто не знал, что делать. Каждый день он пуще прежнего ненавидел себя, пытался как-то навредить себе, но что можно сделать, когда ты связан по рукам и ногам? Оставалось лишь пожирать свой разум своими же воспалёнными, опрысканными ядом и гноем мыслями, что не давали спать по ночам. Наверное, это и есть самое правильное наказание — лежать в одиночестве, погружённый во тьму, зная, что никак не можешь прекратить это. И умирать каждый день, понимая, насколько сильно ты отвратителен себе. На самом деле Минхо до сих пор не знает, что делать. Сегодня его выпустили, но освобождённым себя он не чувствует. А после разговора с Галли стало совсем туго. Да что уж там, Минхо даже ничего толком сказать не смог, ведь Галли слушать ничего не стал, да и азиату на самом деле сказать нечего. Сухое или жалобное «прости» здесь явно не поможет. Поэтому он отделался лишь презрительным взглядом и парочкой язвительных слов в свой адрес. Было не так больно. Физически. Но внутри Минхо ощущал, как сердце трещит по швам. Головная боль по имени Галли никуда не ушла. Появилось лишь больше проблем. А Ньют… За всё это время он не сказал ничего, хоть и видел Минхо сегодня утром в столовой. Может, хотел что-то сказать, но по обе стороны от Минхо глаза мозолили санитары. Деваться было некуда. Всё утро азиат ловил лишь презрительно-осуждающие взгляды Уилсона, что раздражало до нервных окончаний. «Да скажи уже что-нибудь, Ньют, давай!», — закипало у Минхо в воспалённом мозгу каждый раз, когда они с Ньютом пересекались. И, кстати, с Галли санитары ему поговорить дали. Как странно, Галли что, серьёзно тут уже свой? Минхо так и не нашёл подходящих слов Томасу, да и видеться с ним не представляло никаких перспектив. Он не знал, как ему в глаза смотреть. Он просто не может. Однако, видимо, узнал, что прекрасно может, когда, направляясь к себе в палату, пока санитары отвлеклись на очередную драку двух больных в дверях столовой, не заметил его. Мозг словно отключился (конечно, никто не говорил, что он варил и до этого), и тело дало зелёный свет. Он просто рванул к Томасу, как будто это не испугает парнишку. Конечно, испугало. Минхо, словно в замедленной съёмке, наблюдал, как Томас, испуганный и дрожащий, подлетел с пола и помчался прочь. И он побежал за ним. Каким бы он не чувствовал себя виноватым, наполненное адреналином тело решило иначе, и Минхо просто побежал.***
Томас несётся сломя голову, не чувствуя своих ног. Он расталкивает людей, идущих на него, некоторые шумят и кричат, другие просто падают. И это чертовски некрасиво, но сейчас думать Томас просто не в состоянии. Голову забивает тревога, которая грозится разорвать его сердце на куски. Томас действительно не помнит, когда в последний раз бежал так быстро. В ушах стучит пульс с такой бешеной скоростью, что ему иногда кажется, что сердце уже остановилось. И на самом деле он боялся, что из-за боли во всём теле не сможет удрать. Но он бежит, да так быстро, будто участвует в марафоне. Запыхавшись, он заворачивает за угол, пытаясь отдышаться, но его заносит в сторону, и брюнет с силой прислоняется плечом и головой к стене, издав жалобный стон. Томас опускается на колени, уперевшись в них руками, и жадно хватает ртом воздух, чтобы не потерять сознание от недостатка кислорода. И он действительно не рассчитывал на то, что Минхо запишется в бегуны вместе с ним и преодолеет расстояние, пробежавшее Томасом, почти на равне с ним. — Томас, стой! — на выдохе кричит Минхо, срывая голос. Азиат чувствует дрожь во всём теле, будто он бежал целый день. В голове стучится пламенное: «Не беги за ним, ты, идиот! Зачем ты побежал за ним?», но уже поздно. Слишком поздно. Минхо уже побежал и даже догнал, — Томас! Пожалуйста… выслушай меня… постой… — рвано кричит Минхо, догоняя Эдисона. — Отвали от меня! — на выдохе выкрикивает Томас, зажмурившись от нахлынувших эмоций. Эти слова словно парализуют Минхо, и тот, шатаясь, останавливается, не посмев больше пошевелиться. Эдисон поднимается с колен, прислонившись спиной к стене. Сердце с безумным ритмом продолжает пробивать грудную клетку, и брюнет закрывает глаза, продолжая хватать ртом воздух. Сейчас его вид настолько уставший и жалкий, что у Минхо щемит сердце. Боже, серьёзно, он заставил Томаса бежать от него? Азиат переводит взгляд на практически убитого усталостью и страхом друга, и встречается с поникшими, охваченной паникой глазами, что смотрят на него, как на предателя. — Перестань ходить за мной, не трогай меня! — Том, я… — Минхо хочет что-то сказать, вот только не знает что. В голове белой скатертью выстелилось ровное… ничего. Да что он может сказать? Боже, помоги, — Томас, слушай, прости, я не знаю, что мне… как мне… Я не знаю, что сказать тебе… — азиат, опустив глаза, пытается подобрать подходящие слова, которых на самом деле вообще нет, но с этим у него всегда было туго. Томас же смотрит на него, словно забитый зверь с бешеными от ужаса глазами, всё ещё пытаясь успокоить сердцебиение. Он на полном серьёзе так боится его? — Томас, я не хотел пугать тебя, просто… нам надо поговорить, и… — Кто сказал, что я хочу разговаривать с тобой, Минхо? — Минхо словно огрели обухом по голове. Действительно, с чего он вообще взял, что Томас, забитый и сломленный, будет говорить с ним? Просто потому, что любит его? А любит ли…? Да, чёрт, конечно любит. Как этого не замечать? Минхо просто не знает. Не знает, что ему делать. Со всем этим. Томас тем временем продолжает враждебно смотреть на своего друга, прилипнув к стене, — Я не могу говорить с тобой, понимаешь? Не могу… — он тихо вздыхает, закрывая напряжённые веки. Голова точно готова взорваться. Томас, пора заканчивать, — Не подходи ко мне, больше… хватит, — сквозь боль шепчет Томас, отстраняясь от стены. Минхо беспомощно наблюдает за тем, как скрывается за дверями Томас. И что ему делать теперь? Принять и уйти. Так? Но он делает шаг. Он идёт за ним. Одним ловким движением он хватает Томаса за локоть и тянет на себя. И как бы не пытался вырваться Эдисон, он с позором отлетает назад и падает на пол, ударяясь позвоночником. Сколько можно, Минхо? Томас пытается разлепить глаза (хотя на самом деле ему уже ничего не хочется), и, лишь слегка приоткрыв их, замечает перед собой темноту. Будто отключили свет. Брюнет в недоумении открывает глаза и видит прямо перед собой задумчивые, встревоженные глаза; чувствует сбившееся дыхание на своей коже. Краем глаза замечает, как сильная, смуглая рука упирается в пол где-то рядом с его ухом. О нет. — Слезь, — низким голосом проговаривает Томас, пытаясь сдержать эмоции. Он не понимает, от чего его больше трясёт — от страха или паники, но это не так уж и важно. Он упирается руками в тяжёлые плечи в попытках отстранить Минхо от себя. Что ж, мечтай, Томас. У тебя не получится. — Томас, не убегай, пожалуйста, — умоляющим голосом просит Минхо, нависая над обескураженным Томасом. Он слышит стук своего собственного сердца, которое пробьётся если не через грудную клетку, то через уши. Минхо, что ты творишь? — Я не причиню тебе вреда. Я не хотел… прости… Не бойся меня…— чёрт, слова снова не клеются. Заткнись, Минхо, просто заткнись. — Я не боюсь, — Томас резко меняется в лице. Выражение лица с паники меняется на равнодушие, — Я не боюсь, Минхо. Никогда не боялся тебя, — в карих глазах блестит некая решительность и присущая ему храбрость. Азиат усмехается внутри себя. Чёрт. Конечно, он никогда не был из робкого десятка. Не удивляйся, Минхо. Этот парень если и боится, то только себя. — Не боишься? — словно ожидая слов подтверждения, спрашивает Минхо. Он хмурит брови, застыв с серьёзным выражением лица, и смотрит Томасу точно в глаза. И, возможно, Томас должен уже был потерять сознание от того, насколько близко они сейчас друг к другу, или же должен закричать и затарабанить по полу кулаками в свете последних событий. Но он не двигается. Он просто застыл, не решаясь двинуться с места. Даже руки не убрал, оставшись во враждебной позе. — Не боюсь, — на выдохе проговаривает Томас, закрывая веки. Чёрт с ним. Пусть будет так, как будет. Если Минхо так хочется проверить его на прочность, пусть проверяет. Томас давно перестал бояться. Ещё с самого детства. Минхо, долго вглядываясь в подрагивающие длинные ресницы и морщинку между бровей, тихо вздыхает, молча кивнув себе. Плевать. На всё плевать. Он, приблизившись к Томасу уже на опасное расстояние, касается губами его губ. Томас вздрагивает, резко распахнув глаза. Чёрт. Что сейчас произошло? Неужели он… неужели Минхо… он что, поцеловал его? Звук удара по лицу отскакивает от стен. Томас грубо толкает Минхо в плечи, скидывая его с себя, и убегает вверх по ступенькам. И, чёрт, он надеется, что Минхо не хватит ума догнать его. Он и так сделал слишком много. Внезапная вспышка боли разразилась по всему лицу, и азиат кривит брови, схватившись за нос. Не догоняй его. Только не догоняй. Зачем ты это сделал? Что ты скажешь себе, Минхо? Ты ведь хочешь послушать. Азиат разъярённо, с жалким воем рычит себе под нос, стукнув кулаком по стене. Что ты делаешь, Минхо? Что ты делаешь? Он слышит, как с верхнего этажа, наверное, на лестничной площадке, доносятся тихие всхлипы и дрожащий голос, произносящий «ненавижу» столько раз, что Минхо невольно закрывает уши, съехав по стене. Умение добавлять ненависти к себе от других людей — очень в духе Минхо. Но только не от Томаса. Только не от его Томаса. Который всегда понимал, поддерживал и был рядом. Что с тобой, Минхо? Что с тобой?«С днём рождения, Томми»
*Се ля ви» (C'est la vie) в переводе с французского означает «Такова жизнь»