И уцелел один

      

«Знаешь, человек – это сумма его воспоминаний. А повелитель времени – тем более»*.

      Иногда он помнил вещи, которых никогда не было. Или не могло быть. Фрагменты никем не прожитых жизней, места, в которых он точно никогда не был – которые, скорее всего, даже не существовали. Не могли существовать. Долгое время он думал, что, наверное, сходит с ума; как и все ветераны, с войны он вернулся не только с физическими шрамами. Он слишком часто наблюдал эти симптомы у возвращающихся с фронта солдат, чтобы не заметить их у себя. Но время от времени он задавался вопросом, только ли в этом дело.       Не помогало и то, что воспоминания о собственной, реальной жизни были затуманены не меньше – благодаря куску шрапнели, угодившему в голову и уложившему его в госпиталь до самого подписания перемирия. Он мог наизусть пересказать свой послужной список слово в слово, но детали смешивались в памяти в смутную какофонию невозможных миров, перемежаемых картинами смерти, образами металлических монстров, обжигающей болью и ощущением, будто вокруг него скручивается само время. Он не любил говорить о войне и даже старался не думать о ней, но со снами он почти ничего не мог поделать.       Самыми спокойными ночами он спал тихо, практически не пошевелившись до самого утра. В плохие времена война вторгалась в его память, и он просыпался в холодном поту, неудержимо трясясь и не желая ложиться из страха перед ужасами, которые ждали его во сне. Бывали ночи, когда он лежал с открытыми глазами и пытался разложить все по полочкам, собрать осколки своих воспоминаний и понять, откуда в его голове появляются знания, которых не может быть. Это время было хуже всего, потому что, обдумывая возможные варианты, он всегда знал, что лишь один ответ мог объяснить все происходящее. Он не сходил с ума, он уже был потерян, и эта мысль пугала его до дрожи.              Конец февраля 1949 года. Северо-восток Британской Колумбии, Канада. Жар. Оранжево-желтое пламя поднимается выше. Ох, оно жжет, жжет, жжет! Он стискивает зубы и идет вперед. Лишь когда боль отступает, он начинает беспокоиться. Чем дольше тянется эта война, тем более жестокой и простой становится тактика далеков. Огонь оттесняет их ничуть не хуже, чем любое другое оружие, и его так просто использовать.       Он чувствует, как приближается Петля, легкой дрожью в кончиках пальцев; менее чем через двенадцать минут временная линия перезапустится. Неизбежность давит на него, потому что он знает: в следующем кольце приказ к отступлению будет дан раньше, они снова бросят жителей беззащитного мира на произвол судьбы, даже не попытавшись их спасти. Неудивительно, что вся остальная Вселенная начинает испытывать к ним такое же отвращение, что и к Империи далеков.       Он чувствует запах горелой плоти, чувствует, как шипит кожа, но изо всех сил сдерживает мощный поток регенерационной энергии, курсирующей по венам: когда временная линия перезапустится, ее отбросит назад, а после такого он всегда чувствует себя дурно. Вдобавок каждая регенерация напоминает о том, что с ним сделали, и это определенно неприятно. Лучше сосредоточиться и постараться запомнить все, что он знает о расположении войск далеков, чтобы доложить командованию, когда вернется.       Но боль уже затуманивает взгляд, он чувствует, как слабеет лихорадочный стук сердец в грудной клетке. В этот раз избежать регенерации не удастся. Надо хотя бы постараться, чтобы его не вырвало на собственные ботинки. «А ведь они зовут меня Надвигающимся Штормом», – горько думает он. Сделав последний вдох, он распрямляется и отпускает мысленную железную хватку, которой сдерживал энергию внутри своего тела. Он кричит, когда совсем другое пламя поглощает его целиком.              Он проснулся в панике, вцепившись пальцами в простыню, хватая ртом воздух. Таких выразительных снов он не видел уже несколько месяцев, он почти посмел надеяться, что они оставили его навсегда. Он постарался выровнять дыхание, глядя на полупрозрачные облачка пара, поднимающиеся и растворяющиеся в лунном свете. Огонь в маленьком камине в центре комнаты почти погас за ночь, и воздух в коттедже холодил влажную от пота кожу. Он вздрогнул и встал, чтобы доложить дров, стараясь при взгляде на раскаленные угли не думать о том, каково гореть живьем.       Он осторожно достал из ящика журнал и торопливо записал все, что смог вспомнить из своего сна, пока тот не отступил в подсознание окончательно. Закончив, он закрыл тетрадь и быстро убрал на место; меньше всего ему сейчас хотелось обдумывать значение увиденного. Отложив очки в сторону, он потер глаза.       – Джон? – раздался с кровати сонный голос. – Почему ты встал?       – Просто очередной кошмар, – ответил он. – Беспокоиться не о чем.       – Возвращайся в кровать. Если будешь всю ночь сидеть и думать об этом, просто замерзнешь.       Он улыбнулся и вернулся к ней под теплый плед, крепко обвив ее руками. Она успокоено вздохнула и прижалась к нему, делясь теплом, помогавшим хотя бы на время отбросить мрачные мысли.              Май 1946 года.       Элизабет из задней комнаты услышала, как звякнул колокольчик на двери магазина. «Эрни сегодня рано», – подумала она и направилась навстречу, осторожно обойдя стопку книг, сортировкой которых занималась. Большая часть работы по магазину всегда приходилась на середину утра; после утреннего аншлага обычно наступала относительная тишина, которая нарушалась лишь после окончания последних школьных уроков. Хотя редкие посетители в обеденное время все же бывали. Эрни Пикеринг был редким исключением: он был хозяином парикмахерской напротив и каждое утро заходил со своим привычным термосом с кофе, чтобы поболтать. Элизабет не возражала – он был довольно добродушным малым и всегда приносил свежие городские новости и слухи о политических разборках на шахте.       С тех самых пор, как она вернулась домой, ей редко с кем удавалось пообщаться, за исключением отца, но, как бы сильно она его ни любила, из-за болезни ему было трудно вести долгие беседы. Друзья детства или, как она, уехали из города и не вернулись, или обзавелись семьями и относились к ней с подозрением. Ее побег за работой в «большой город» сделал ее чужой в их глазах. А ведь она даже не занималась там ничем особенно скандальным, просто работала секретарем в лесозаготовительной компании, а по ночам писала новеллы.       В Ванкувере Элизабет была счастлива, и теперь страшно по нему скучала. Если бы мама внезапно не скончалась в прошлом году, она бы там и осталась.       Выйдя из подсобки, она с удивлением обнаружила в магазине незнакомого мужчину. Он стоял к ней спиной, засунув руки в карманы, и молча разглядывал книжные полки. Элизабет прочистила горло и спросила:       – Могу я вам чем-нибудь помочь?       Он вздрогнул при звуке ее голоса и развернулся. В его больших голубых глазах сверкнула тревога, но он быстро оправился и заставил себя изобразить на лице нечто сходное спокойствию. Он был высок, по-мальчишески красив – от силы на несколько лет старше нее, – с очень короткими светлыми волосами, аккуратно зачесанными на одну сторону. Он был одет слишком прилично для шахтера – в темный твидовый костюм с галстуком и вязаным жилетом. Больше всего любопытство вызывал протянувшийся над правым ухом длинный неровный розоватый шрам, едва видимый в утреннем свете, бившем через окно магазина. Элизабет отбросила невежливый порыв спросить о его природе и вместо этого мило улыбнулась.       – Нет, эм, я просто смотрю, спасибо, – запинаясь, проговорил он, очевидно смутившись от такого пристального осмотра. У него был дивный британский акцент.       Она моргнула и застенчиво отвела взгляд.       – Простите, не хотела глазеть, просто не привыкла видеть здесь новые лица. – Она протянула руку. – Я Элизабет Фрейзер, рада познакомиться.       – Доктор Джон Форман, – отозвался он, быстро сжав ее ладонь и снова нервно спрятав руки в карманы, и пояснил: – Я приехал совсем недавно, работаю в больнице.       Элизабет с запозданием заметила черную медицинскую сумку, стоявшую у него под ногами и прикрытую сверху слегка потрепанной коричневой фетровой шляпой.       Чувствуя его смятение, она отступила за стойку, чтобы дать ему немного свободного пространства; в конце концов, ей все равно нужно было вернуться к инвентаризации.       – Добро пожаловать в Йеллоу Форк. Позовите, если вас что-нибудь заинтересует, – перед уходом сказала она.       Несмотря на это неловкое знакомство, доктор Форман вернулся ближе к концу недели. С каждым разом он все больше привыкал к ее общительному характеру, и вскоре превратился в постоянного посетителя – по дороге на работу (или иногда с работы) он часто заходил поговорить. Его компания стала приятным дополнением к обычному распорядку дня; как и Элизабет, он был в своем роде чужаком – хорошо образованный англичанин в городе, где, кроме огромной серебряной шахты и неизменной дикой канадской природы, не было почти ничего.       После нескольких периодических бесед у скромного доктора обнаружились обостренный интерес к литературе, склонное к иронии чувство юмора и совершенно обезоруживающая улыбка, которую, однако, из него было трудно выдавить. Когда Элизабет наконец набралась смелости спросить о шраме, он объяснил, что во время войны служил в медицинском корпусе британской армии и был ранен осколком снаряда, но предпочел бы это не обсуждать. После этого она ни разу не заикнулась о войне – его беспокойный, испуганный взгляд говорил сам за себя. А шрам скоро исчез из вида за порядком отросшими волосами.       Джон был добрым, заботливым и, несмотря на дискомфорт, который он испытывал в присутствии других, стал для Элизабет хорошим другом и заполнил пустоту, которую не сумело заполнить даже ежедневное общение с Эрни. Как и во всяком тесном сообществе, вскоре их дружба стала предметом слухов и перешептываний. Будучи одной из редких незамужних женщин в Йеллоу Форк, она видела достаточно ухажеров и быстро научилась определять по маленьким признакам, хотел ли мужчина большего. Во время их встреч Джон проявлял только искреннее радушие, и потому Элизабет считала эти слухи чистой воды домыслами и продолжала спокойно жить своей жизнью.       И потому он застал ее врасплох, когда однажды вечером наклонился и поцеловал ее.       В тот момент они спорили о достоинствах поэзии против прозы, и Джон, невзирая на ее возражения и смех, страстно отстаивал использование каламбуров в обоих видах искусства. В магазине они были одни, и он ошарашил ее невероятным и удачным литературным каламбуром, заставившим ее застонать и закатить глаза. Секунду назад она качала головой и пыталась придумать подходящий ответ, а в следующую его рука легла на ее ладонь, а его губы прижались к ее губам. Поцелуй был легким, сладким и совершенно неожиданным.       Элизабет была слишком поражена, чтобы немедленно ответить, Джон с тревогой отстранился, щеки его вспыхнули, он бросился пространно извиняться и попытался сбежать. Чтобы не дать ему вылететь из магазина, ей пришлось схватить его за руку, подтащить к себе и снова поцеловать.       Через четыре месяца, прямо перед рождеством, они поженились.