(1)
У этой женщины много имён, много титулов и прозваний, — столько, что если каждое бусиной нанизать на суровую нить, то получившимся ожерельем можно запросто удушить любого глупца, польстившегося на сие богатство… — но при рождении она звалась Диссамси. Имя это когда-то принадлежало данмерке с босмерской кровью в жилах, выросшей в Сиродиле: мать её происходила из эшлендеров Зайнаб, решившихся поселиться среди осёдлых кузенов, тогда как отец был лихим торговцем, вернувшимся из Морровинда не только с прибытком, но и с невестой. Трудно представить себе более “имперскую” по духу историю: легко и естественно переплетаются в ней разрозненные народы и земли, объединённые под горделивым знаменем дракона... Вот только женщина, что когда-то открыто и смело представлялась всем как Диссамси Гатариан, к Империи, имперским идеалам или, скажем, имперской разведке уже давно не испытывает ни малейшей приязни. Не растерявшая за прошедшие годы ни страсти, ни ярости, она всё же приучила себя к скрытности и привыкла прятать шрамы: шрамы на сердце, оставленные призраками былых ошибок, — за иссушающей душу злостью; шрамы на голове, оставленные божественной болезнью, — за вязью татуировки. Волосы не растут на поражённой корпрусом коже, и если Диссамси Гатариан любила сложные причёски, то её щеголяющая гирляндой имён преемница в этом вопросе куда скромнее. Заколка в виде алого мака попадает ей в руки случайно — позже не удаётся даже припомнить, откуда, — однако влечёт за собой настоящую лавину из воспоминаний. Похожую маленькой Диссамси подарил когда-то отец: у ныне покойного батюшки был отличный вкус и в женщинах, и в украшениях. В тёмных густых волосах его дочери алые маки цвели просто дивно — намного красивее, чем на смуглых дрожащих пальцах... Женщина резко сжимает ладонь в кулак, и с деревянным хрустом цветок увядает; на руках у неё — мелкая щепа, ошмётки красного лака... На руках у неё — пепел, и пламя, и столько крови, что хватило бы на несколько жизней.(2)
Сломанные вещи ломать неинтересно — да и бессмысленно, если начистоту, — и Айса до этого никогда не опустится. Жестокость ради жестокости – до безобразия пошло, тогда как жестокость во имя какой-то цели – уже совершенно другое дело. Впрочем, цели ведь тоже могут быть очень и очень разные, разве не так? И Айсе хватает обычного “мне любопытно”, чтобы без трепета взяться за инструменты. Несмотря на расчётливость и терпеливость, не раз помогавшие ей расправиться с лишними родственниками или другими “неудобствами”, Айса по-своему азартна. Мало что кажется ей столь же томительно-сладким, как поиск изысканного решения для очередной непростой головоломки: скажем, найти едва ли заметную трещинку, вбить туда клин… Сломанные вещи доламывать неинтересно — тем более когда привыкаешь с игривой и беззаботной улыбкой бабочки-однодневки порхать от цветка к цветку и взмахом радужных крыльев в алмазную пыль обращать даже бриллианты. Айса-и-ещё-несколько-имён (от каждого из которых она до конца так и не отказалось: не в её обычаях добровольно расставаться с добытым и с нажитым) умеет ломать — ядом ко времени сказанных слов и ядом, ко времени влитым в вино, в лучших бретонских традициях. Но там, где лощёные даггерфольские интриганы предпочитают держать дистанцию, она не стесняется замарать руки кровью, не брезгует (не)банальными пытками. Напротив, Айса — как и положено верной адептке Молага Бала — находит в насилии пряное и густое, пьянящее лучше любого вина удовольствие. Дозорная Стендарра, растянутая на пыточном столе, слишком близко подобралась к правде, и Айса, конечно, вскоре заткнёт её, и заткнёт навсегда... но сначала – вдоволь наиграется. Светлая веснушчатая спина незадачливой бретонки похожа на чистый холст, и первым делом художница берётся за скиннер и рисует им тонкие розоватые лепестки полусодранной кожи. Тело Дозорной цветёт ярко-алым кровавым маком: многое бы, наверное, отдала за маковую настойку, но пока не кричит, терпит… Впрочем, в голове у Айсы уже настоялся план действий: её художества – только разминка.(3)
Говорят, что глаза – это зеркало души, но разве хоть кто-то в здравом уме может позволить себе безоглядно довериться зеркалу? Даже внешнее, вещественное нередко бывает оболгано своим же отражением — чего уж и говорить о материях более тонких? Зеркало, обманчиво простое в том, что касается его сути, неизбежно “переворачивает” картинку: оно преломляет истину и создаёт иллюзию… порою полезную, но по природе своей – неискреннюю, необъективную, не отражающую явление во всей его полноте. Упущенное, бывает порой незаметно для беглого взгляда, невидимо под определённым углом и даже не так уж и важно — и зеркало, может быть, не соврёт, но и не расскажет всей правды... Впрочем, важность правды нередко переоценивают. Глаза у Игнастиса самые что ни на есть обычные: того скучноватого, неопределённого цвета, что в зависимости от освещения может казаться и светло-карим, и тёмно-серым; взгляд — чаще всего равнодушный, спокойный, но уж никак не “тяжёлый”, “цепкий” или там “леденящий душу”, каким пристало быть взгляду профессионального убийцы. Глаза у Слышащего Тёмного братства совсем не похожи на безлунно-ночные, чернильно-чёрные очи его прабабки... женщины, о которой сам он знает преступно мало — а иначе не удивлялся бы тому, что в его семье оказалось так много некромантов. Но если эти глаза и могли служить зеркалом, то отражали они только чужие души. Муири, вглядываясь в тысячерукую Пустоту на дне его зрачков, видела благородного мстителя, готового расплатиться с её бывшим любовником и бывшей подругой. Фритхоф из Солитьюда, решивший взглянуть на убийцу (не) своего императора, нашёл на его лице обывательски тихие, непримечательные глаза простого трудяги. А матросы “Катарии”, вырезанные подчистую, увидели то же, что Нильсин Расколотый Щит и Ален Дюфон — поступь смерти... Смерть – не из ревнивых господ: ей далеко до собственничества смертной женщины. Игнастис помнит: когда Муири улыбается, её губы похожи на лепестки мака. Игнастис знает: глаза Муири, зелёные, жадные и голодные, обещают сожрать его без остатка.(4)
В том, что касалось сердечных дел, Лорхэ из Хейвена не была новичком. Опыта у неё, женщины не только красивой, но ещё и внимательной к окружающим — не стоит недооценивать очарование чуткого жеста или ко времени сказанного слова! — было более чем достаточно, и, как и положено истинному исследователю, собранный эмпирический материал она анализировала, категоризировала и иногда на основании этих данных выстраивала довольно-таки точные прогнозы. В её любовной жизни случалось всякое, удачное и не очень: неразделённые чувства — Лорхэ побывала по обе стороны баррикад, — незабываемые ночи и ночи, которые в радость было бы позабыть; секс, хороший и разный — к слову, один из самых действенных способов понять партнёра… За Лорхэ красиво (в традиционном смысле) ухаживали: дарили цветы, — пышные тигровые лилии, беспроигрышные розы… — звали замуж, предлагали забыть об исследованиях и направить энергию на создание семейного уюта, а по большому счёту — хотели срезать, точно красивый цветок, и поставить в вазу. Подобные “предложения” интересовали Лорхэ из Хейвена много меньше, чем нордские гробницы: те, кто пытался заставить её выбирать, со стопроцентной точностью гарантировали, что выбор будет сделан вовсе не в их пользу. Арпад? О, он тоже дарил ей цветы — как-то даже отправился на болота, нарвать немного “сырья” для её алхимических опытов, и притащил четыре десятка стеблей паслёна и целый мешок колокольчиков. По правде сказать, с подарками этот мужчина вообще почти никогда не промахивался: сумел, например, сегодня порадовать целым подносом булочек с маком — Лорхэ забыла позавтракать и к полудню уже умирала с голоду, но не могла позволить себе оторваться от эксперимента... Лорхэ из Хейвена никогда не думала, что свяжется с полуорком, но опыт подсказывал: когда тебя понимают и принимают — со всеми твоими амбициями, устремлениями, безобидными (и не очень) причудами, — это становится прекрасным фундаментом для отношений. А уж хороший секс, огненно-яркий, как маковый цвет – ещё одно неоспоримое преимущество.(5)
Хоть Янс и сам себя не стесняется называть “Невезучим”, на жизнь он смотрит с редкостным оптимизмом — и заражает этим кипучим, неистовым жизнелюбием не только каждого, кто оказывается поблизости, но и, казалось бы, даже неодушевлённые предметы. Сегодня, например, он взялся в подарок Фригге нарисовать натюрморт — алые маки в тёмной охряной вазе. У другого художника такая картина наверняка выходила бы мрачноватой: чёрный и алый – не самое весёлое сочетание; у тёмных эльфов “пепел и кровь” – и вовсе цвета глубокого траура… И всё же, глядя на этот букет, с каждым мазком всё верней проступающий на холсте, хочется не горевать, но радоваться. Янс, несмотря на весь свой оптимизм, не отличается наивностью; он понимает, что в жизни хватает трагедий на любой вкус и цвет. Божественный крестоносец встречал на своём веку всякое — людей, искореженных чувством вины, людей и вовсе неспособных испытывать это чувство… Но видел он и любовь – в румянце, расцвечивающем кожу; и надежду – в распускающемся на небе рассвете; и любовь – в изгибе губ самой прекрасной на свете женщины. Тамриэль бывает жесток со своими детьми, и порою его красота не даётся в руки — ускользает сквозь пальцы, рассыпается от одного неловкого прикосновения… Но те, кому надо – увидят. Те, кто захочет – услышат. Выросший в славном Рифте, Янс с самого детства впитывал яркость и красоту своей родины — с солнечными лучами, с ласковым ветром — и со временем научился переносить их на холст. И он рисует для Фригги натюрморт — “мёртвую природу”, если с бретонского... Вот только его картина вовсе не кажется мёртвой: она наполнена тем живым, торжествующим светом, которым так щедро делится с миром её создатель. Недаром Янс Невезучий, герой поневоле и художник по призванию, впустил в своё сердце Дибеллу: его Госпожа – это жизнь, а жизнь – это любовь и вдохновение…Особенно когда стараешься не для себя.