ИНТЕРЛЮДИЯ

Учитель еле слышно бубнил что-то под нос. «Засыпает он что ли?» — подумал Кузнечик и отвернулся к окну. Во дворе в тени гаража прятались последние грязно-серые кучки ноздреватого снега. А казалось, ещё месяц назад, что зима ни за что не сдаст свой белый форпост. И лето — это что-то праздничное и неслыханное из другого мира. Кузнечик прикрыл глаза и ясно увидел снежное поле, прорытые коричневеющими насыпным песком дорожками. И как они складываются в подобие буквы У, обводя чёрное изваяние дуба. И кучу мелких прорех на полотне двора — следов и следочков. Снова удивлённо взглянул в окно на серую, влажную землю с вкраплениями зелени, не веря увиденному. Как будто мысленная картина была реальнее. «Неожиданнее всего настигает то, чего ждёшь так долго, что уже перестаёшь верить в перемены» — подумал Кузнечик. Всё-таки весна. Упираясь в пыльные, ещё не отмытые с зимы окна класса, солнце шпарило потёртые спины парт так безжалостно, что надписи на них готовы были расплавиться и оплыть разноцветными потёками. Рядом, на соседнем стуле тихо сопел задумчивый Волк. — Наша последняя весна перед выпуском, — Кузнечик повернулся к нему, мечтательно щурясь, поймав на левую щёку тёплые солнечные зайчики, — скоро мы сами будем старшими, представь только, Волк! В радужке Волка горошиной в меду, плавал чёрный зрачок. — Успеть бы дорасти, — протянул он и нахмурился. Кузнечику сразу захотелось разгладить его задумчивый лоб, он легко засмеялся, представляя себя в считанные недели увеличившимся до габаритов Черепа и ответил: — Да как тут успеешь? У нас всего три месяца. — Три месяца, — эхом повторил Волк, с лицом таким, с каким обычно играл медленные переливчатые песни про драконов или корабли, вдруг, очнувшись, остро глянул: — Если думать о цифрах в календаре, то это так. Но, скажи, Кузнечик, кто из нас о них думает? — Точно не вы со Слепым, у вас время теперь длиннее, — проворчал он, потому что немного дулся, — когда я вас обоих застаю в спальне, это по пальцам пересчитать можно. — Нас? — раздраженно переспросил Волк, — Я хожу не с ним. Хотя, ты прав, терпеть присутствие иногда приходится. «Опять он лезет на рожон, всё же нормально» — подумал Кузнечик: — «Слепому вообще ничего не надо, кроме Лося и Дома. Кроме сотни укромных мест, стен, которые можно ощупывать, шорохов, которые можно ловить, как пугливых мышей, притаившись в темноте. Кроме тысячи пахнущих домовцами историй». Он укоризненно покачал головой:  — Но Дом общий, Волк. — Вот и передай это Мавру и своему Черепу, — сказал Волк, неприятно улыбаясь. Зачем он так? В горле Кузнечика застряла горечь: — Хватит! Ты знаешь, каким иногда бываешь и всё равно с собой ничего не делаешь! Волк скучающе подпёр ладонью щёку. И посмотрел, как взрослый, который ждёт, что ребёнок перестанет морщиться от лекарства. — Ты бы стал врать другу? — спросил он. «Неуютный и странный вопрос». — Нет, — ответил Кузнечик. — Тогда передай и ему тоже, дружище. Вдруг вскинувшись, Волк ушёл. Прямо с середины урока. Оставив Кузнечика наедине с неприятными догадками и тревожно колотящимся сердцем. Весь оставшийся день Кузнечик никак не мог перестать думать. И мысли у него были суматошные, то и дело наскакивали одна на другую, кололись и шипели. А вечером в чумной спальне, он поймал Слепого уже крадущегося в сторону выхода. Крадущегося, потому что Кузнечик — это снова: «Слепой, может ещё пару песен», «Слепой, ты ужинал?», «Поспи хоть, Слепой» и множество, множество вариаций на тему: «Не уходи ночью, я так за тебя беспокоюсь», которое и вслух-то произнести смешно. Пойманный граблей за полу рубашки, Слепой остановился в проходе между кроватями, то ли из наплевательства, то ли нарочно, у всех на виду. — Поговорим, пожалуйста, и я больше не буду тебя спрашивать, — быстрым шёпотом попросил Кузнечик, подтолкнув тощую спину граблями, чтобы Слепой не умудрился устроить разговор прямо здесь. Остановились у первого же замурованного окна в коридоре, где Слепой прилепился лопатками к разнообразию стенных надписей. Он часто делал так: клал руку на пачкучую штукатурку, марая ладони, или, взобравшись к окну, цеплялся пальцами за пузырящиеся бессчетными слоями краски подоконники, или пересчитывал щербатые кирпичи в кладке подвала, а если не щупал ничего, то просто обшаркивал босыми ступнями паркет. Говорили, раньше он не отпускал край рубашки Лося. И Кузнечик, глядя на манеру Слепого, верил, что он не просто ищет ориентиры. Дом нужен ему, не как место, а как существо, с которым Слепой беспрерывно ведёт молчаливый диалог. Так невзначай дотрагиваются до близкого, утверждая свою с ним сопричастность. — Ну, — нетерпеливо спросил Слепой. Он, видимо, торопился забраться в свою ночь, чтобы перемазаться темнотой до полной неосязаемости. Что ему до переживаний состайника, до его мыслей, успевших развариться за день до состояния каши. Кузнечик вздохнул: — Ладно, иди уже. Потом как-нибудь. — Я всегда возвращаюсь, — пробурчал Слепой, не торопясь выйти из рамки цветных каракуль, — Зря ты так переживаешь. И не спишь зря. — Не сплю! Кто бы говорил! — воскликнул Кузнечик, поражённый такой его осведомлённостью, — И откуда ты знаешь, сплю я или нет? — Вижу, — совершенно не меняясь в лице ответил Слепой. «Они меня оба доконают» — подумалось Кузнечику. Но сказал он другое. Торопливо, боясь потерять слова: — Если бы ты мог дать мне единственное в жизни, самое, ну, самое важное обещание. Ты бы мог дать его сейчас? Слепой молчал. Его неподвижное и безмятежное лицо, казалось восковой маской под жёлтым светом вечерних ламп. Рубашка с чужого плеча скрывала кисти рук, видно было лишь кончики пальцев комкающие фланелевые манжеты. Кузнечик сделал ещё полшага вперёд, предлагая ему почувствовать свой запах, свою решимость и страх. Слепой, сделав коротких вдох, опустил голову: — Да. У Кузнечика застучало в висках, внутренности охватила невесомость, он знал, это чувствует и Слепой. Как чувствуют тех, кто давно рядом, когда они стоят слишком близко. — Скоро выпуск, — с трудом выталкивая слова, начал Кузнечик, ощущая, как дальше они прорываются лавиной помимо его воли: — Их двое, понимаешь, их не должно было быть двое. Слишком много для выпуска. Обещай, что не позволишь разделить нас на два лагеря.Чего бы это тебе не стоило. Даже если главным будет другой, пусть даже Спортсмен. Ну, зачем тебе место вожака? У тебя и так есть Дом, Слепой! Воздух в лёгких закончился, Кузнечик тяжело вдохнул, задышал чаще. — Это всё? — спросил Слепой, напряжённо вжимаясь в стену. — А этого мало? — удивился Кузнечик.

***

Мы прогуливаемся в лесу белых дверей, за каждой — пустая гулкая палата. Нос щекочет запах хлора и нашатыря. И пусть мы единственные путники этого туманного края, всюду включены лампы, неоновые, как блуждающие болотные огни. Гляжу на них, прикрыв веки, и мне кажется, что это не лучи света, а тончайшие нити серебристой паутины тянутся от стен. Как могу, отряхиваю граблями пижаму. Янус подозрительно косится, но вопросов не задаёт. — Ты в норме? Крепления не натирают? — он качает головой, — Никак не привыкну к твоей новой прическе. — Вы имели ввиду, к её отсутствию, — поправляю я. — Мы тебя Тутмосом прозвали, фараон такой, — вдруг доверительно сообщает Ян, — эта лысина… и, больно ты в параличе был на мумию похож. Во-истину, у него паучье чувство юмора. Усмехаюсь: — Это новая кличка или диагноз? — А что, идея, — подхватывает Янус и чиркает в моей карточке. Ручка кажется спичкой в его огромной руке. Поднимаюсь на цыпочки. Непривычно снова не догонять окружающих в росте. Заглядываю ему под локоть. — Надеюсь, вы заносите туда дату моей выписки. Янус отстраняется: — Пойми, как врачу мне больше нечего тебе сказать. Подождём результатов обследования. Обследования, осмотры, проверки вдоль и поперёк, изводившие меня первые недели практически сошли на нет. Но выпускать меня не спешат. Ворчу: — Вы знаете, с этим вашим карантином нелегко смириться. — Смириться? — переспрашивает он. — Да, я уже готов переписать от своего имени Дефо. Вот, прикидываю, как соорудить из стульев шалаш, тогда для полного соответствия мне будет не хватать только бороды и лохмотьев. В ответ Ян даже краснеет начиная с кончиков своих выдающихся ушей и виновато разводит руками. После утреннего осмотра палата встречает меня привычной безукоризненной чистотой. Несмотря на обычно присущий им шуточный фон, разговоры с Яном оставляют гнетущее впечатление. И зарождают подозрения, как у единственного пациента: я всё ещё в могильнике, потому что они просто должны кого-то лечить. Мало того: сигареты закончились, новостей нет, и никто из стаи больше не приходит. Меня накрывает изводящая нетерпением тоска. Чтобы отвлечься от плохих мыслей, качаю пресс и приседаю до судорог в мышцах. Паучихи пару раз заглядывают в палату, цокают языками, но тренировки не запрещают, физически я в абсолютной норме. В перерывах между упражнениями наворачиваю круги по линолеуму и грызу яблоки Слепого — доказательства, что он действительно был в могильнике. Так себе, кислые доказательства. Он не выходит у меня из головы. Вспоминаю нервные пальцы на своём лице. И Лес, пришедший по его следам. Или виной волнение и опасные разговоры? Там, в зыбком воздухе полусна, прошитый разрядом внезапности, чумея от прикосновений его горячего рта, я срывался в помешательство ответного шага. И что-то смотрящее из его зрачков, улавливало меня по животному хладнокровно, выворачивая душой наружу. Это что-то прорастало сквозь Слепого, так, что уже не разъединить и не распутать узлы. Был ли он там со мной хоть частью? Возможно, под моими шарящими пальцами выступала твёрдыми чётками позвонков, перетекала и пружинила мышцами всего лишь оболочка, обманка, скрывающая что-то чужеродное, как кожаная перчатка, натянутая на граблю. Если так, то из какого из моих душных, мятежных снов Дом вытащил этого сложенного из тонких линий, острого, высокоскулого Слепого с розовеющей россыпью прикосновений на бледной груди и шее? «Ты знаешь ответ» — сказал Слепой. Повторяю, как мантру: «Знаю ответ, знаю». Но знаю только, что Дом, сначала измучив на окраине самого паршивого из своих миров, теперь навязывает мне свои чудеса. Курсирую в водовороте шагов, пока палата не сужается настолько, что мне становится тесно в себе самом. День никак не перевалит за середину. На дребезжащей тележке Сестра привозит обед. Тарелка жидкого супа, в котором плавает комок мелкой лапши, волокнистое мясо, рыжие морковные котлеты. Ем без аппетита, но быстро, подчищаю всё, и хлеб и компот. Только потом осознаю, что здесь еда не в дефиците. Пробую читать растрёпанные книги из стопки, вместо Слепого расположившиеся на моей тумбочке. Они перекочевали сюда из кабинета Януса, а ранее были собраны им по пустым палатам, да так и не смогли вернуться в библиотеку. Не знаю почему, когда он их притащил, я совсем не чувствовал благодарности, хотя годами мечтал о книгах. Раскаиваюсь. Но совершенно не воспринимаю повествование, в итоге нахожу на зачитанных страницах заметки, оставленные такими же как я, застрявшими в паутине неудачниками. Кое-чьи каракули я даже узнаю. Жаль, не могу оставить свои в ответ. Бездумно летаю взглядом по очередному листу и спотыкаюсь об аккуратно подчёркнутый карандашом текст: «Бог наградил нас жестокими дарами. Самый жестокий из них — память».* Слышу свой нервный смешок, мне даже кажется, он издевательски резонирует от стен. Стиснув зубы, откидываю книгу на покрывало. Сложнее всего — забыть, и не столько прожитую жизнь, сколько то, кем она меня сделала. Особенно, когда Дом швыряет отражения прошлого из каждого зеркала прямо в лицо. И чем старательнее я хороню воспоминания о той стороне, как нездоровые привычки, тем сложнее от них избавиться. Когда Стальнозубый заводит дела с Кадавром, мне около шестнадцати лет. Если не приглядываться, может показаться, что он из другого теста: в отглаженном костюме, с выбритыми щеками и приятным парфюмом, у него красивое лицо. Поэтому, услышав, как его называют, я напрягаюсь вдвойне. Кадавру в большой дом с колоннадой фасада пикап привозит неподъёмные, позвякивающие железом ящики, которые я выгружаю, срывая спину, под внимательным взглядом Стальнозубого. Кадавр любит убивать. Он замечает меня, когда я, взмокший, грязный от пыли, обессилев, приваливаюсь к колесу, делая вид, что сплю и вынашиваю новую сумасшедшую идею смыться. Чувствую пинок его глянцевого ботинка. На колени падает что-то увесистое, холодея, открываю глаза. Это пистолет, чёрный, лоснящийся и отвратительный, как сам Кадавр. Гадаю, заряжен ли. — Пошли, — небрежно говорит он и разворачивается спиной, обтянутой пиджачной тканью, даже не взглянув на того, кого оснастил оружием. Я дёргаю запястье, цепь от наручников бряцкает о борт пикапа. Кадавр через плечо бросает моему хозяину: — Отстегни. Стальнозубый молча делает, что ему сказано, а я борюсь с желанием рвануть наутёк, зная, что за это меня не задумываясь пристрелят. Кадавр идёт за украшенный вензелями забор. Следую за ним, сжимая полученный пистолет повлажневшими пальцами. За забором бетонная площадка парковки обрезает свежестриженный газон. На траве, скрючившись, лежит длинноволосый блондинистый парень в джинсах и светлой рубашке, босой. Его руки судорожно обхватывают бока, лицо закрыто светлыми прядями. Ему явно плохо. Мне не чем ему помочь. И, что хуже и чудовищнее всего, я понимаю: Кадавр не выпустит его живым и уже догадываюсь, зачем ему тут сдался я. Отчего в груди, перехватывая дыхание, ворочается здоровый камень. Так и стою, металл в руке с каждой секундой тяжелеет. Краем зрения вижу, как Кадавр достаёт из-под пиджака пистолет, похожий на тот, который он дал мне.  — Это не человек, у него даже не кровь, а гребанный березовый сок, не кишки, а цветочный, мать его, букет, — покачивая оружие, объясняет он мне, сыто и размеренно, как дурачку. Затем скучающим тоном приказывает: — Стреляй. Парень, лежащий у наших ног поднимает лицо и я встречаю злой взгляд блекло-голубых глаз. У него необычные, какие-то сюрреальные черты. Не могу на него смотреть, не могу представить, что заставит меня вот так, словно спятивший от скуки Кадавр, поднять ствол, нехотя и лениво спустить курок. — Стреляй, мелкий ублюдок, — повторяет Кадавр, — Не сможешь, тогда я разберу его на куски, — и целится. Пленник вдруг кривит рот, показывая поблескивающие мелкие зубы и разводит ладони, выставляя на показ огромное алое пятно в районе живота. Невольно пячусь. Нехорошая рана. На газоне начинают прорастать, раскрываться и лопаться с шорохом раскидывая семена бордово-фиолетовые цветы. Этот шорох невыносим, как будто голову переполнили скребущие лапками сверчки. Мне становится страшно. Кадавр вздёргивает руку. Оглушающе разрывается выстрел. Коченею. Парень вскрикивает и снова скручивается, прошитый пулей в районе плеча. Шорох прекращается, на ткани рубашки растёт второе пятно, похожее на его цветы. — Ты будешь, мать его, стрелять? — рычит Кадавр. И я вдавливаю ватным пальцем жесткий крюк курка, стараясь отвести ствол подальше от тела, сжавшегося на салатовом фоне. Треск. Всё-таки мой пистолет заряжен. Пуля попадает в бетон, разбивая каменную крошку на траву и ещё шевелящиеся фантастические стебли. Вряд ли такая жалкая попытка способна остановить Кадавра в его мире истязающих забав. Новым выстрелом он пробивает парню колено. Пожираемый болью, тот исступленно орёт, и я ору вместе с ним. Кажется, потом, Кадавр попадает ему в босую ступню. Чувствую, на щеке и руках масляные тяжёлые капли. Сквозь накрывающую меня сизую пелену, вижу, как парень запрокидывает побелевшее лицо, разметав окрашенные рдеющими брызгами волосы, синюшные губы складывают слово: «Стреляй». Я слишком ясно осознаю, кому адресована эта просьба и трясущимися руками направляю пистолет в его лоб. В белом, вычищенном, мерно жужжащем люминисцентном могильнике трудно представить, что это происходило со мной. Проще думать: там был другой, размазывающий слезы и кровавые сопли пацан. Судорожно и безнадежно беспомощный. Беспомощный настолько, чтобы променять свой страх на чью-то жизнь. Хочется напиться. Привычно обжечь горло текучим градусом. Набраться до полуобморочного. Забыть хоть на время, что того парня я ни разу не видел во сне. Но спиртного в Могильнике не раздают, разве что перед уколом на ватке. Валюсь на кушетку и до рези в глазах смотрю в потолок. Когда сыроватый, пахнущий мокрой листвой ветер из форточки понижает температуру в палате до привычной нормы позднего сентября, а я наконец начинаю думать о чем-то другом, согревающем, вроде слабо заваренного могильного чая, дверное полотно скрежещет о линолеум и на мою протёртую шагами территорию вторгается Ральф. Он хватает и впечатывает в пол несчастный стул у моей кровати, заваливается на него, не опасаясь, что от такого обращения тот вот вот раскрошится. Кого я ожидал увидеть в последнюю очередь, так это Ральфа. Усаживаюсь напротив, свесив ноги, и тут же ловлю пятками стылый сквозняк. Молчим. Видимо, это злой рок, что все мои посетители предпочитают многозначительную тишину. Обращаю внимание на тени под его глазами и признак седоватой щетины на щеках. Первый раз вижу его с щетиной. Как-будто Р Первый для встречи со мной вышел из запоя. Он явно не в форме, разобран и не пытается это скрыть, даже пару раз смотрит на свои руки, задержав взгляд на правой непривычно-беззащитной без перчатки, снова опускает их, не найдя никаких следов. Если что-то ужасное на руках и было, то давно уже смылось. Но кому как не мне знать, что время в Доме течёт для каждого по своему. Сочувственно киваю в сторону эмалированной раковины, висящей на стене палаты. Ральф непонимающе прослеживает мой жест. Странный все-таки человек. Вместо того чтобы справился о моем здоровье, он интересуется самочувствием Слепого и выглядит так выжидающе, что я пытаюсь припомнить, рассказывал ли ему что-то интересное раньше? Помню только, как обходил его по стенке в коридоре. — Слепой в порядке, — сообщаю я. По идее на этом разговор должен закончится. Ральф должен откланяться и отправиться к своей скорбной рюмке. Потому что рассуждать о чувствах Слепого после потери Лося даже я не имею права. — А если не в порядке? — совершенно бесцеремонно продолжает он, — Если ему придется ещё тяжелее? Зябко поджимаю пальцы ног. Допрос — одна из изощренных пыток Дома, где слишком многое не объяснить словами. От его настырности у меня зудит лоб, для чесания которого грабли совершенно не приспособлены. Но Ральфу, конечно, плевать на мое душевное состояние, не развлекать же он меня пришел. Смеюсь, возможно не так беззаботно, как хотелось бы: — Вы что, собираетесь выгнать его из Дома? Он отрицательно качает головой и нервно проводит по лицу ладонью. Достаёт из кармана сигареты. Затягивается глубоко со свистом, скурив разом половину маленького белого цилиндра. Табачный дух и шипение обращаемой в пепел бумаги заставляют меня сглотнуть. — Куришь. А это для меня новость, — Ральф протягивает мне мятую пачку с услужливо выдвинутым фильтром: — Все хреново обернулось. Черт! Я был удивлён, что Слепой вообще с кем-то дружит. Понимаю, что не должен тебя об этом спрашивать… Наклоняюсь и сжимаю фильтр зубами, от этого «понимаю» мне паршиво. Р Первый вел старших — совсем другие группы. А у нас был Лось. Который никогда бы не предложил мне сигарету. — Я слишком мало знаю вас. В конце концов, ты самый добрый пацан из группы, — добавляет он, чиркая зажигалкой. Усмехаюсь, выпуская дым, да уж: «добрый дядюшка Кузнечик и дети». Р Первый аж подаётся вперёд от этой моей ухмылки. Скоро ли они развидят того, под чью маску я с трудом умещаюсь? Глаза у него не пьяные — сумасшедшие. Глаза человека, потерявшего надежду на лёгкие ответы. Наверное именно так я смотрел на Слепого, оставляющего следы чёрной жирной земли на полу Чумной. Заставляю себя спросить: — О чём речь, Ральф? — В доме всё ещё нет нового вожака. Ты знаешь, что это значит. Конечно знаю. Поезд лишился головного вагона, но это не мешает ему нестись под откос. Скорее всего появилось много желающих стать впереди состава до того, как он нырнёт в пропасть. И главный желающий — Волк. Мой соратник по безумствам, чей пристальный взгляд я не раз узнавал в глазах рычащих демонов пикапа. Киваю: — Они не будут ждать с этим до выпуска. Ральф хмурится: — Все слишком спокойны. Ты знаешь, что делал накануне последней ночи Мавр? — его рот кривится. — Играл в шахматы! А Череп вообще дрых день напролёт. Скажи, как можно спать за два часа до бойни? — мне кажется, щека у него начинает подёргиваться. — Нет, лучше скажи, как можно сдержать Слепого, если ему будет уже нечего терять? Ральф боится, что оставшиеся за старших в стаях, последуют примеру выпускных в их кровавом апогее. Что Слепой способен… Хищные, перетекающие между полутенями леса движения, будто светящееся от белизны лицо, которое непривычно меняют живые, жадные, вбирающие глаза. Он идёт ко мне, оставив за спиной искорёженные обломки чёрного кузова. А что если и способен? Что бы он ни сделал со Стальнозубым, он сделал это для меня. Мой собеседник ест меня глазами. Вздыхаю: — Не вижу необходимости его от чего-то сдерживать. — То есть, пусть рвут друг другу глотки, как зверьё? Мы поудобнее устроимся! — первый раз на моей памяти Ральф переходит на крик, — Подождём, пока трупы растащат и снова вымоют пол! Ты хоть представляешь? Знаешь, чем пахнут свежие кишки?! Р Первый выглядит, как мировой захватчик на кануне сражения, но это не пугает. Переживаю больше, что он настолько выбит из колеи, что предпримет свои превентивные меры раньше, чем я окажусь в стае. Говорю: — У Слепого есть то, что ему дорого и это не место вожака, хоть он и достоин его больше каждого в Доме, он не рискнёт никем из нас. Не знаю, был ли я услышан. Ральф нервно поднимается, идёт к умывальнику и опускает голову под чихающий кран. Замирает, опираясь сжатым кулаком в стену. Смотрю, как ледяная вода разбивается на множество мелких брызг о его затылок. — Выпуск не повторится, Ральф. Он оборачивается, с волос на лоб стекают капли. Слышу его хриплый голос. — Надеюсь, ты прав, — он протягивает руку, — Дай чем вытереться. Цепляю граблей со спинки кровати вафельное полотенце. Само собой, до раковины не добрасываю, но он ловко ловит ткань за край и ерошит добычей волосы. — Собирайся, сегодня тебя выписывают, — отбрасывая полотенце, деловито говорит Ральф. И куда только делась вся надломленность. Спрашиваю с подозрением: — Обследование наконец показало, что я здоров? — Ты здоров настолько, насколько можно установить, но в стаю тебя не отпустят. Сейчас подготовят бумаги на перевод в другой реабилитационный центр, — сообщает он. Тон у него суровый и будничный. Приходится мысленно повторять слова, потому что я никак не могу связать смысл сказанного с интонацией и выражением его лица. Перевод  — это что-то отстранённо наружное, безразличное и чужое, как годы в кузове чёрной машины. Где одинаковые дни тянутся, размазанные по бесконечности. Где кажется, что время, вскрыв вены, давно окоченело среди мусорных баков в одном из закоулков пропахших застоялой беспомощностью. Где я совершенно не представляю, что должен проделать, чтобы получить шанс на свободу. Сужаю глаза в щели: — Выпотрошил и выкинул. — Держи границы, — Р Первый складывает руки на груди, надев картинную осанистость. Его смоляные влажные волосы зачёсаны, как у мафиози удивительно аккуратно. Полчаса назад передо мной сидел совсем другой воспитатель. И если бы я врезал тому, безнадёжно закрывшему лоб ладонью, то он, быть может, понял бы за что. А этот, подняв щит строгого надзирателя, отрикошетит всё, что бы я не предпринял. Следующая половина дня наполнена холодным безмолвием ожидания и бессмысленными закорючками документов. От Януса узнаю, что вечером меня заберёт мать. Он пытается завести беседу, безмятежно оформляя мой приговор, но замолкает, когда я говорю, что раз всё уже решили лучшим образом, мне совершенно не интересно, куда я поеду. Он провожает меня, переодетого в застиранную рубашку, видимо, найденную кем-то в чумном шкафу. Она пахнет апельсиновыми корками, которые Красавица насушил всем от моли, с засохшей горбушкой и разноцветными бисеринками, раскатившимся по безликой плитке полов из вывернутого мной кармана, с маленькой розовой ракушкой, пришитой Вонючкой вместо третьей пуговицы. Точно. Такие мы и носили, а ещё жилетки с надписями, в лохмотья порезанные ножницами. И эта рубашка всё ещё мне как раз. — Парень, ты что? Это всего лишь обследование. Ты, скорее всего, скоро вернёшься в Дом, — успокаивающе говорит Ян. И улыбается совсем не той улыбкой. От чего его зрачки приобретают форму черепов. Мы идём сразу к заднему выходу. Это значит, что последним и единственным местом в Доме, которое я посещал после возвращения остаётся Могильник. Даже не позволили попрощаться. Мерзота, сволочи, ублюдки! Чтобы не расклеиться окончательно, вспоминаю весь приобретенный арсенал ругательств. Янус открывает дверь. И первое, что я вижу, это как на пыльном задворке Дома сиротливо ждёт моя старая спортивная сумка. От Наружности меня отделяют всего несколько метров двора и металлическая коробка гаража, рядом у скособоченной калитки стоит Ральф с лицом, выточенным из камня, воплощая своей фигурой все мои мрачные мысли, особенно чёрный в красноте уходящего солнца. Спускаюсь с низенького крыльца, граблей беру сумку, вешаю на плечо за пару манипуляций. Не приведи их боги сейчас мне помогать. Не оглядываюсь на Дом, иду медленно, как сквозь кисель, потому что боюсь, если прибавлю шаг, соединяющая меня с этим местом нить лопнет, не выдержав натяжения. Поравнявшись с Ральфом никак не могу поймать его взгляд, он провожает меня коротким молчаливым кивком. Бросаю: — Да пошёл ты! В ответ слышу только скрип закрывающейся металлической створки. И вот, не успев по настоящему вернуться в Дом, я обретаюсь на краю Наружности. Снова один после сотни лет одиночества.