ИНТЕРЛЮДИЯ

      

Кто-то следует за ним в ночь, как чуткий хищник. Ему все чаще встречается чужой запах, яркой меткой раскрывающий невидимые тропы. Они усыпаны разорванными тушками. Все чаще он, натыкаясь на эти хозяйски оставленные следы, отфыркивается, катается по прелой листве, сбивая мускусные метки, и скалится в темноту.

Клетка — плохое место. И дело тут вовсе не в ватной тишине и выедающем терпение мерном гудении электричества. В её обитом звукопоглотителем кубе нет ощущения безмерности на самой периферии чувств, когда хочется нестись к невидимому горизонту, не достигая его, и кайфуя от этой недостижимости. Изнанка здесь — лабиринт повторяющихся комнат, которые наполнены отголосками чужих страхов, снов и желаний. Находясь в Клетке, ты добавляешь в общий хор шепот или крик своих внутренних голосов. И когда сквозь ватную тишину они пробираются в твою голову, уже не спасает ни молчание, ни сон. Клетка — плохое место, в нее не прорастает Лес. Не удивительно, что Клетка мало кому по душе. Вонючке она нравится своим безвременьем, а по мнению Слепого, тут хуже, чем в Могильнике. Из любого места в Доме можно легко убраться, даже если ты заперт, но не отсюда. Клетка — и есть клетка. Но все же Слепой не в полной мере здесь. Хоть он и лежит у мягкой стены, свернувшись под свитером, как улитка, одновременно он тянется вдоль сухожилий арматуры, впаянных в стены. Стараясь остаться целым, не рассыпаться на осколки оконных стекол, и не заблудиться в мышиных туннелях, пульсирует током по сосудам проводки, оставив свое несуразно хрупкое вместилище для того, чтобы срастись с более монументальной оболочкой. Он, который большой, сквозь дрёму чувствует хаотичное перемещение теплокровных существ по нутру комнат. Дети Дома щенками тычутся в стены, которые ограждают их от Наружности, как в брюхо матери. Пригреются и бегут дальше. Дом осторожно дотрагивается до некоторых, продолжая преобразовывать их, приняв в себя, как ракушка, обволакивающая камешки, постепенно врастающие в её тело. Если потерпеть, со временем сор превратится в твердые лунные жемчужины. И среди них не будет идеально гладких, некоторые выйдут с наростами, другие — в извилинах. И это хорошо. Дети Дома — его сокровища, равны перед ним в своей непохожести. Он не делает различий между силой и покорностью, злобой и милосердием своих обитателей. Но непрочной, ритмично пульсирующей части Дома, за которую цепко хватается отдельное сознание Слепого, сейчас нужен кто-то определенный. Важный. Тот, кого требуется оберегать тщательнее или иначе. И кого почему-то не ощущается ни в одной из множества комнат. Что ж, когда часть отмирает от тела, ее уже не чувствуешь. Дом не удерживает тех, перед кем всегда распахнуты его двери. Но одна теплая крупинка больно колет внутри, ее цель — найти любую связь. Слепой, перерастая границы фундамента, рассеивает себя еще дальше, через съеденные ржой трубы, как пальцы врывшиеся в землю двора. По кирпичу перебирает сарай, скользит сквозь тонкую консервную банку гаража до последней границы, овитой ячеистой, как змеиная кожа сеткой. Там на рубеже от выхода в Наружность тянется паутинка недавнего следа. Дом легонько двигает ручкой калитки, паутинка натягивается, и когда кто-то на том конце дернет в ответ, она начнет тонко вибрировать. Если не оборвется. Осторожно сжимаясь обратно, он наскрипывает послание о своей находке оконными створками и половицами, шуршит подсыпающейся штукатуркой с потолков. Скоро, скоро те его дети, кто умеют слушать, уловят в мелодии стуков и шорохов нужные слова. Слепой, в последний раз медленно вдыхает гулкое эхо пустых классов, не удержавшись, ерошит черепицу над мансардой чердака и стекает по стенам в маленькую оболочку. В Клетке пахнет одиночеством, сигаретным дымом и остывшим, нетронутым ужином. Ощущения себя самого по началу похожи на концентрат. Слишком много нетерпения и тревоги, а ещё чужого, неудобного взгляда. Он не один здесь. Память приходит мгновением позже. Слепой неслышно вдыхает запах чужих волос и кожи с оттенком табака и пота, запах настороженности, похожий на легкий дым сигарет. Будто определив момент его возвращения, Волк сообщает от противоположной стены: — Говорят, под нами склеп с костями всех предыдущих директоров. Поэтому тут так фонит. Судя по скрежету, он раздирает прореху в ситцевой обшивке стены. Слепой слегка раздувает ноздри. — Эй, ты вообще тут? Я собираюсь прорыть туннель в подвал и проверить, — продолжает Волк. Слабая вибрация воздуха в противоположном углу. Слепой с детства умеет безошибочно определять это движение. Бросок. И что-то твердое и легкое летит на пол, метко отбитое его ладонью. Похоже, пластиковая кружка. Клетка проглатывает звук падения. — Докопаешься, похорони себя рядом с ними, — отрезает Слепой. Волк удовлетворенно хмыкает: — Знал бы, что ты глуховат, швырнул бы в тебя чем-нибудь намного раньше, — и примирительно добавляет: — Это твои первые слова за двое суток. И я истратил все идеи, чем себя развлечь. Слепой знает лишь несколько ситуаций, когда Волк так покладист. Выкручиваясь из своего свитера, он садится, волосы щекочут губы, ворчит: — Знал бы, что ты так болтлив, пошёл бы в другую клетку. — Думаешь, тебе одному здесь душно? — возражает Волк, — это надо было довести директора до ручки, чтобы он прислал Ральфа по наши души. Дыхание Волка, его разговоры переливаются из него через край, теснятся в клетке, затапливают обоих. Слепой сдерживается, и лишь шипит: — Не думаю, что Ральфа прислал директор. — Ты у него был, тебе виднее, — теперь голос Волка пружинит напряжением, — но, знаешь, я тут подумал, где бы нам ещё пришлось поговорить. Слепой кивает и соглашается: — Нигде. Приглушенность интонаций, легкие остроты, это лишь игра. Драться без зрителей сейчас не имеет смысла. Клетка-место переговоров. И даже самые отпетые враги, на пару попав в Клетку, пытались договориться. Слепой думает о найденной им нити, которая ведет в Наружность — это хороший знак. Остаётся надеяться, что время не будет потрачено впустую, и он пришёл сюда не зря, что Волк располагает идеями, как вернуть Кузнечика в Дом. Что в обмен на свою помощь, он не захочет невозможного. Повисает пауза. Волк шуршит пачкой, тонко хрустит пленка, вжикает кремниевое колёсико, и ноздри Слепого задевает кончик дымного хвоста. Запах сожжённых табачных смол масляно плавает между ними. Курить в Доме — это как вести диалог с тишиной. Если есть курево — ты уже не просто сидишь один, а транслируешь в пространство свои мысли вместе с дымом. У Слепого нет сигарет. Он молча терпит. Попросить Волка даже о такой мелочи — угроза согласия на сделку. Волк сладко затягивается в очередной раз и пасует пачку через комнату. Слепой принимает лёгкую подачу. Волокно фильтра приятно пружинит, сжатое зубами. Что ж. Никотиновое перемирие. Слепой достаёт из кармана спички, слушая разочарованное дыхание того, кто приготовился торговаться зажигалкой. Один — один. Оба делают по затяжке. — Нигде, — с нотой веселья повторяет его последнюю фразу Волк, — подходящее место для таких, как мы. И вместе с его словами что-то неуловимо меняется в обстановке. Пальцев Слепого, сжимающих сигарету, касается призрачная поволока и мягко накрывает вторую ладонь на тканевом полу клетки. Она движется с противоположной стороны, плавно и почти неосязаемо. Не будь кожа Слепого точным рецептором, в том числе и для малейших перепадов температур, он не почувствовал бы ничего. Еле ощутимая волна достигает мощи цунами, реальность делает мгновенный кульбит, Слепой встряхивают головой, головокружение тут же дарит воспоминания о первых прыжках. — Оппа! Волк словно сдёргивает невидимый покров, как фокусник — платок с освещенного софитом цилиндра. Слепой никогда не делает так: не настаивает на встрече, позволяя Изнанке вывернуться самостоятельно, но, видимо, у Волка свои отношения с Домом. Вокруг всё та же прокуренная вата. И ещё железо, это может быть опасно. Их по-прежнему двое, заключённых в мягком коконе: крадущийся и замерший в своём логове. Слепой прислушивается к теплу, которое расходится по воздуху с каждым толчком сердца. Волк, играет в давно заученную игру — очень старается быть незаметным. И у него почти получается, как получилось бы у зверя, подобного тому, что однажды чуть не порвал Слепому горло, скакнув из камыша на речном берегу — случай, который оставил воспоминание о густом и резком запахе ила, замешанного на крови. — Бу! — тихо говорит Слепой, наконец распахивая глаза. Подобравшийся на расстояние шага Волк отшатывается и хохочет, показывая ряд ровных зубов. Слепой с трудом фокусирует зрачки, ловит насмешливую живость глаз, в которых плавают две рыже-золотые рыбки, впрочем, в любой момент готовые превратиться в пираний. Смотрит долго и прямо. Зрение — роскошь и терять время на приличия расточительно. Лицо перед его взглядом сочетает множество неповторимых черт, каждая из которых подчинена кипучему характеру их обладателя. Ну привет, Волк. — Все-таки видишь, — отдышавшись, заключает тот, — Глаза у тебя — жуть, — вдруг отворачивается, как и многие, — Хотя бы человеческому взгляду для начала научился. — Иногда я думаю, что возможность видеть — это слишком, — говорит Слепой. Волк хмыкает: — Мы все как-то справляемся. Слепой осторожно оглядывается, голову ещё ведёт. Приглушенно светит единственная лампа. Вокруг слишком много желтого, он знает этот цвет. Не такого ликующего жёлтого, как лунный диск. А болезненного цвета лепестков маленьких, совсем слабых цветов, найденных им однажды в лохматом пологе лесных трав. Это захлестывающая монотонность одного оттенка хуже слепоты. Она клубится в воздухе, отделяется от стен, и пробирается даже под веки. В противоположном углу матово блестит нестройная груда чёрных доспехов, на которую Слепой старается не переводить взгляд, потому что, меняясь, зрительный фокус поднимает к горлу тошноту, в висках ощутимо бухает, лоб чешется от испарины. И все же, это стоит неудобств. Движения людей, их силуэты, неслышное колыхание одежды и волос во время ходьбы — невидимый ему танец линий. Пока не притронешься — не прочтёшь. Часто ли кто-то позволял ощупать себя? Было время, когда Слепой не знал, что мужчины бывают бородаты, что с возрастом кожу испещряют морщины, что женщины красят губы помадой. Помада липкая и пахнет порошковой отдушкой. «У тебя колючие щёки» — сказал он Лосю, однажды пробежав пальцами склоненное к нему лицо — «У тебя дорожки на лбу». Лось засмеялся в ответ: «Вот ты меня и рассмотрел». Но достаточно ли одного умения чувствовать в темноте, чтобы поймать суть? — Очухался, — констатирует Волк, довольно подбоченившись, — понимаю, почему ты не переносишь Клетку, но, как теперь ты видишь, и тут можно устроиться поудобнее. Наверное, он предлагает обменяться мнением по поводу обстановки. В Клетке плохо с акустикой, поэтому сложно оценить изменение масштаба помещения. Находиться тут по-прежнему слишком тяжело, словно безвыходно. Слепой молча щурится. Судя по тихому сопению, Волк задет, ему требуется более яркая реакция. Всегда. Но его поза по-прежнему расслаблена и располагает к диалогу. Никакого давящего раздражения, которое он обычно дает Слепому. Похоже он решил применить весь свой арсенал: дерзкие выпады, затем веселье и теперь — спокойная расположенность. Волк с таким даром убеждения был бы отличным лидером. — Впечатляюще, — говорит Слепой. Волк, интерпретирует, как хочется ему, снова широко улыбается: — Прогуляемся? Шататься с ним по желтому лабиринту бесконечно отражающих себя комнат в поисках своих иллюзий и страхов совсем не хочется. Слепой качает головой. Волк почесывает подбородок — секунда раздумий: — Тогда жди тут, а я на разведку, — и он уже шагает сквозь тканевую обивку стены, не утруждаясь придумать дверь. Это в стиле Волка — идти нахрапом и напролом, Волк ненавидит статичность. Вряд ли он найдет за стеной что-то новое, но, может быть, перед предстоящим разговором эта небольшая пауза нужна им обоим. Слепой сползает по мягкой стене на пол и поднимает ладонь к потолку. Раскрывает пальцы, изучает движение тонких лучевых косточек под кожей. Не важно, есть ли у тебя руки, если рядом никого, кого бы ты мог обнять. Череп оказался прав, на ту сторону нельзя провести другого даром. Не потому ли сейчас Кузнечик в Наружности? И вправе ли теперь Слепой делать что-то для того, чтобы его вернуть? Разговаривать тут с Волком, когда Кузнечик ушел, когда Дом уже дал ответ. Слепой закрывает глаза. Вопросы, роятся голове, но вовсе не отменяют того, что среди нефритовой глубины густолесья он замирал, не способный на сожаления. И вбирал, и жадно вбирал зрачками, чтобы запомнить… Продвигаясь сквозь стену зелени, тот, кто явился в Лес, отводит ладонями листья и ветки. Он тут, где протезов, ежедневно стягивающих его плечи, не существует, но он вряд ли задумывается об этом. На его лице застыла отстраненность. Без единой нескладности, он обрисован удивительно точно сочтенными штрихами. Всё — запах, интонации, тембр голоса, температура его кожи — всё что раньше знал о нём Слепой, не объясняет эту рельефность скул и продолговатый разрез глаз. И от этого кровь бухает в висках, как будто Слепой стоит над загнанной добычей, готовый разорвать, или словно что-то несоизмеримо большее догнало его. Слепой смотрит. А Лес щерится смолистыми иглами, обступает, не прикасаясь, и тоже смотрит, прямо через Слепого. Отражает в себе то, что теперь живёт в пришедшем, что переплавлено из его же кошмаров. От Слепого у Леса нет тайн. Он являет Слепому недоверие и усталость через напряженную фигуру того, кто идет. В его жесткой линии рта — враждебность и гнев. Сейчас все, что осталось в этом человеке от распахнутого, вверяющего себя жизни сердца — это животное, горячее желание, что дрожит на кончиках его живых пальцев. Желание, обладающее запахом самого Слепого. Оно выросло из того, кто так давно был Кузнечиком, и смешивается теперь с другим — желанием уничтожать, самому стать яростью и страхом. Словно, если он убьет весь свой мир, ему наконец дадут отдохнуть. Выделят ему долгожданную маленькую передышку. Отражения этих противоположных эмоций так путаются в самом Слепом, и Лес в нем и вокруг него идет кругами, смешивая реальности. Если это и называется — видеть, то почему ни Лось, ни кто-либо не говорил, как это больно. «Что ты хочешь?» — Слепой, хватает ртом словно загустевший воздух. Ответа нет, возможно, сейчас ответа вообще не существует. И Слепой делает единственное, что он может. Отделяясь от темноты, идет навстречу, тянет Лес за собой, как через вакуум. Каждый шаг — это как новый круг, ни к чему не ведущая вероятность. Но он все равно идет. От него пахнет адским пыльным пеклом, что вибрирует над поеденным ржой капотом, ещё — бензином, липкой от пота салонной кожей, самим потом, злым, мужским. Его ладони, шарят по рёбрам Слепого, сдавливают бока стальными поршнями, запирая дыхание в грудной клетке. Он наваливается тяжестью тела, полного напряжения, свирепо скрученного в пружину. Громкий, сбивчивый стук сердца, запах мускуса, соли и железа. Ещё ближе. Его рот почти касается ушной раковины Слепого, отчего по шее вниз бегут волны мурашек. Слепой замирает. — Ты, как Лес, — горячий шёпот влажно бьет в висок, — Ты мне не нужен. Слепой вскакивает, весь в холодной испарине. Он не в Лесу, Леса тут просто быть не может, он в Клетке. Вокруг клубится желтый туман. Слепой резко взмахивает рукой, ближайшая стена теряет твердость, рассеивается перед ним. *** Соседнее помещение — такое же безликое, копия множества предыдущих. Мягкие однотонные стены, в углу железо — полый панцирь, как сброшенная гигантским насекомым оболочка, куски сочлений и острия. Не останавливаясь и не оглядываясь, Слепой следует через лабиринт похожих комнат. Везде встречает нагромождения тёмной амуниции. Закрывает глаза, и идет так, пока привычная тьма, мерная ходьба и тихий шелест одежды постепенно не успокаивают сбившееся дыхание и скачущий пульс. Волк обнаруживается довольно быстро. В Клетке сложно уйти не только от себя. Поймав знакомый горьковатый запах, Слепой резко останавливается. Волк сидит на корточках, зажав под мышкой черный матовый шлем с тонкой решёткой забрала, ковыряется в неизменной груде доспехов. — Вообще-то, он цвета золы, если присмотреться, — оборачиваясь, говорит Волк, он совсем не удивлен, что его обнаружили, — Можно побродить тут и собрать все облачение целиком, — он выуживает из кучи обломок обоюдоострого меча и приподнимает в руке, — Когда-нибудь я расскажу легенду о Рыцаре Серого Дома своим подданным. — Интересные у тебя фантазии, — замечает Слепой и вместе с Волком любуется ковкой рукояти, рельефно поблёскивающей под лампой. — А как насчёт тебя? — Волк бросает на него острый взгляд. Слепой разводит руками: — Мое воображение несколько ограничено. — Не прибедняйся, — хмыкает Волк, — некоторым такое и не снилось. Кстати! — он многозначительно поднимает бровь. — Я встретил Макса на той стороне, забавно, он верит, что другие места, включая известный нам город — это просто сновидения. Что-то вроде изнаночного лунатизма. Ты знал о таком? Слепой качает головой и Волк добавляет: — Но не это важно, главное, он сказал, что боится. И не своих путешествий, как думаешь, а того, что не видит Рекса в этих снах, — с небольшим сожалением Волк закидывает меч обратно в угол, сталь издаёт глубокий мелодичный звон. — Я никогда не был отдельно от него по-настоящему, — говорит Слепой, подражая гнусавому голосу Макса. Волк всплескивает руками: — Шикарно, очень похоже! — и вдруг вдохновлено расширяет глаза, — а помнишь, я как-то предлагал тебе читать в лицах? — Нет. — Ты безнадёжен, — Волк отмахивается, — Но я поймал себя на мысли, что Рекс прав. Действительно, скоро возникнет большая пропасть между теми, кто так и не прыгнул и такими, как мы. Для некоторых это станет проблемой. Ты ведь понимаешь? Вот он, обозначенный Волком разговор. Слепой молчит. Нет необходимости объяснять Волку, что это станет катастрофой, чёрной дырой, которая будет разрастаться с каждым, кого не примет Дом, всасывая всё, что осталось хорошего в жизни. — Но с твоими возможностями многим удастся помочь, — вкрадчиво продолжает Волк, — Научим их прыгать через сны. Сердце Слепого стучит быстрее. Волк в курсе прозрачности чужих грёз. Сновидения — картины, не рассчитанные на второго зрителя, которые всегда кажутся такими отстраненными, неосязаемыми. Но именно так — с помощью сна, вывернутого на Изнанку, Слепой привел Кузнечика Лес. Волк наконец оставляет доспехи и меряет Клетку быстрыми шагами. Кажется даже воздух нагревается рядом с ним в пляшущем нервном мареве: — Представь только, что можно поселить им в головы через сны на Изнанке! — Я же сказал, у меня плохо с воображением, — холодно говорит Слепой. Волк не ведёт и бровью: — Не отрицай, тебе ведь это нравится — быть там. Проберешься с Изнанки, мягко подтолкнёшь их к мысли о правильном выборе. Так мы избежим драк и споров. Это будет новый бескровный закон до самого выпуска. Стать вожаком в обход Закона. Впутать в игру тонкие силы, использовать дары Дома для манипуляции умами. Ноздри Слепого нервно раздуваются. Предложение Волка ещё хуже, чем можно было рассчитывать. Кажется, что адреналин так густо наполняет воздух, что его можно втянуть в легкие. На лице Волка, вместе с воодушевлением стратега, пристальная сосредоточенность. Его не смущают средства. В его мыслях маршируют вымышленные армии. Бряцание их лат складывается в тихий марш, мечи высекают жгущие оранжевые искры, мелькающие в его зрачках. — Такое вмешательство невозможно, — прерывает его Слепой. Сероголовый щурится, сменяя траекторию, наступает: — Думаешь, я дурак, полагающийся только на твою силу? Ты даже не представляешь, сколько я беру на себя! — Я думаю, ты слишком умён, — серьёзно говорит Слепой, — я думаю, ты убеждён, что лучше знаешь, как жить другим. Губы Волка саркастически изгибаются. Вот-вот выглянут кончики клыков. Он не хочет понимать. Наверное, действительно считает себя последней надеждой Дома, а Слепого кем-то вроде спятившего отшельника. — А ты предлагаешь дать каждому свободу решать, что делать? — раздраженно говорит Волк. — Это как раздать буйным пулеметы. Наш выпуск ничем не отличается от предыдущего! Прими данность, Слепой. Мы обязаны их уберечь. Или ты мало потерял? Волк заходит на зыбкую почву, и тут ему уже не важен ответ. Да и Слепому не собрать слов. Потеря. Как измерить отсутствие? Он проеден своим «никогда» насквозь до самого Леса и ему вовсе не нужно иметь глаза, чтобы увидеть маленькую бездну, незаметную для других, шириной не больше поперечника ножевого лезвия. Это их выбор. И Дом будет повторять выпуск, как аксиому столько, сколько раз Слепой попытается что-то изменить. — Свобода умереть — это справедливо, — говорит Слепой. — А мне плевать на твою высокую Логику! — Волк останавливается, конечно, временно, он не может долго соблюдать статику ни движений, ни желаний, — Ты себя со стороны видел, с каким лицом ты это сейчас говорил?! Ты способен что-то сделать ради них? Это же для тебя мелочь! Ведь при первой возможности ты все равно сбежишь в Лес! Слова цепляют, как острые крючки. — Хватит! — цедит Слепой, — Прибереги свои нападки до выхода отсюда. Слегка дернувшись, пальцы Слепого вспоминают гладкий узор костяной ручки маленького ножа, спрятанного теперь в подвальной кладке. Волк не знает, о подарке Табаки из-за которого не уровнять шансы. Он услышал волю Дома. И принял подарок, это совсем не гарантия победы, но клятва драться с каждым претендентом до последнего. Драться и одновременно нести ответ за всех них. Пока жив. Теперь с новой силой он несвободен, совсем как Волк со своей мечтой. Понимать Волка, практически быть им — невыносимо. Волк прав. Если бы здесь был Лес, он бы лёг в его прохладные травы. Он бы ушёл в Лес, не задумываясь, лишь бы не швырнуло на Волка, доводящего, ненасытного своим, не уважающего границ. — Хорошо, по-твоему, мой план — дерьмо. Но выпуск, Слепой. Я же знаю, — с нажимом говорит Волк, — Я знаю, что ты носился по Дому и не только, оттаскивая их друг от друга. Зачем? Забыл своё «не мешай ветру дуть»? «Потому что я больше человек, чем ты представляешь!» — Я ошибался, — глядя в стену говорит Слепой. — Нет, ты не договариваешь. Объясни, что тебя не устраивает? Я в Доме, ты — на Изнанке. Никаких жертв. Или тебе подходит… другое? Слепой морщится. За все эти слова, брошенные как угли в торф, придётся платить. Они уже дымят, предвещая ожоги и опустошение. Но с Волком не получается иначе. — Изнанка — не средство. Не долбанный рычаг давления, — Слепой гасит зарождающееся в голосе рычание, рядом с Волком всегда приходится бороться с раздражением. — То, что ты чувствуешь, делаешь на той стороне, ты не можешь это удержать в рамках сухого расчёта. Лес потребует платы, если им воспользуешься. Волк кивает и нервно облизывает губы: — А если я выручу Кузнечика? Не мнимые полномочия. Не разжигание вины из-за ситуации, грозящей стае. Вот он, последний главный козырь в его игре — Кузнечик, и все, что связывает с ним Слепого. Слепой изучающе смотрит на Волка: — Ты можешь с этим помочь? Волк слегка отступает из угла, ставит ноги тверже. Смотрит, обжигая глазами, источает адреналин и опасность. — Все сложнее, Слепой. Есть человек, который поможет. Но только мне. И при условии, что меня объявят вожаком. Волк не отступится. Все. Это тупик. Слепой наклоняет голову, пелена волос скользит по лицу, скрывая выражение глаз. Тихо говорит: — Конечно, ведь я — опасный псих, а ты — дипломат и управленец. — По сути, да! — Волк кивает, кажется не замечая безжизненность интонации Слепого, — сегодня ты меня удивляешь своей проницательностью, — и выжидающе протягивает вперёд ладонь, — Я сам улажу все наши вопросы. Он же мой друг. Через пару дней Кузнечик будет в стае. Клянусь! — спрашивает — Ну? По рукам? Слепой прячет руки в длинные рукава. Почему-то вместе с бессильным раздражением внутри поднимается сочувствие. Волк всерьез рассчитывает на победу, он не увидит эту стену перед собой, никогда, но будет биться в нее, пока не расшибется вдребезги. — Нет. Волк смотрит упрямо, будто не понимая, но его губы, уже сложились в жёсткую линию. Слепой повторяет громче: — Нет. Когда мы выйдем отсюда, я буду драться по Закону. И тут заряд, давно тикающий внутри Волка разрывает: — Ты урод. Ну надо быть таким уродом! — Волк рычит, переходя в крик — Это наш единственный шанс, — его кажется потряхивает, — Тебе и правда никто не нужен. А они тебе гимны пели. Слышал бы сейчас тебя Кузнечик. Когда в очередной раз из-за тебя в нос получал! Из-за тебя, слышишь! Да он так таскался за тобой, как за девкой! Ночью под дверями ждал. Думаешь, никто не слышал, как ты, тварь, шуршишь с ним под утро? — Волк шумно сглатывает, а Слепой будто теряет обретенное зрение от его слов, он не видит яростно искривленного лица, слышит только хрип застрявшего в глотке у Волка воздуха, и это дыхание пахнет черной гнилью. — Слышал бы тебя Лось, когда харкал и корчился на полу. Можешь прятаться в своем темном углу, но я знаю, ты использовал их, высосал до шкурки и бросил! Слепой чувствует, как судорогой сводит скулы. Кажется, это та черта. В Клетке не дерутся, никогда всерьёз. Таков Закон, почти аксиома. Но, плевать на Законы, как Волку, теперь, плевать. Слепому кажется, он не контролирует свой кулак, с размаху бьет в еще шевелящиеся губы. Отскакивает, снова бьет. Челюсть Волка противно клацает. Слепой втягивает в себя железный запах. А Волк делает шаг назад, скалясь особенно белозубо на фоне растекшейся крови. Раздаётся звон. До кучи доспехов в углу рукой подать. Даже сейчас он долбаный стратег. Слепой подбирается, сила тонким лезвием пронзает все нутро, она никуда не делась. «Подожди, я сам» — думает Слепой, как будто из Клетки можно достучаться куда-то еще. Но это в нем притихает, слушается. В руке Волка оказывается древко с обломком ржавой пики. Достаточно длинная штуковина чтобы с размаху зарядить Слепому в висок. Звуки сливаются в низкий гул, в глазах плывут чёрные круги. Слепой падает, и, не успев свернуться, сразу принимает пинок в живот. Скручивается под чередой злых ударов: ребра, висок, снова ребра. Волк будто входит в яростный транс. Вместе с оглушающими болезненными вспышками в голове бухает: слишком опасно. И Слепого вышвыривает в какое-то другое измерение. Боли здесь нет. Она только помешает. Оказывается, собственные ощущения можно регулировать по необходимости. Подкрутить фокусировку зрачка, сбалансировать вестибулярный аппарат. Осязание, пожалуй, на минимум, слух — уровень плюс. Что ещё? Время послушно замирает, и тугим колесом, слегка откатывается назад. Так. Тут нужно плавнее, чтобы не отшвырнуло. (Понятно, почему Шакал на этом спятил.). Слепой снова пускает вспять вращение Великого колеса, меняет положение тела, сдвигая траекторию своего падения, защищает солнечное сплетение. Волка инерцией замаха несёт на выставленную Слепым ногу, он кубарём перелетает вперед. Слепой возвращается на несколько мгновений назад, меняет угол подножки, достает Волка мелким ударом под дых, и еще раз — чтобы перехватить его руку и вывернув плечевой сустав, с размаха стукнуть кулаком по пояснице. В самое слабое место. Волк падает на пол, как сломанный манекен. И Слепого накрывает ватная тишина. — Ну, — склоняется к нему Слепой. Волк, лежит неподвижно, может просто не реагирует, поглощённый своей пыткой. Из его рта по щеке стекает лоснящаяся темно красная дорожка. Слепой вслушивается в прерывистое еле уловимое дыхание. И у него под ребрами раскручивается черная воронка. Сколько раз такое уже было: чье-то застывшее тело у ног? Дом ничего не объяснял ему. Но то, что он принес из Леса вместе с ножом, кто решает, как применять это? И может ли он теперь быть тем, чем привык? Иметь что-то для себя? Воронка в груди продолжает раскручиваться, размыкая черную дыру в целую пропасть, на другом краю которой лысый парень с сожалением изгибает губы. Слепой смотрит на него, в застывшие холодной зеленью мрамора глаза, жестокие, уставшие, хранящие понимание, что иначе — никак. Слепой смотрит, медленно разжимает побелевшие ладони и отпускает на волю упорный бег колесного обода. Волк опять скалится напротив, снова летит древко с обломком ржавой пики, Слепой не уворачивается. Череда ударов, вспышка в солнечном сплетении. Спустя мгновение горячие пальцы сминают Слепому горло. Волк тяжело наваливается сверху всем телом, приближая перемазанное кровью искажённое лицо. — Считаешь, у меня не хватит сил сожрать тебя? — рычит он и еще сильнее давит Слепому на шею. Волк — хищник, дьявольски, смертельно опасный хищник. Но откуда-то из застывшего мига, где Колесо Времени чуть слышно скрипело под его пальцами, Слепой приносит знание: Волк никогда не убивал. Он лучше Слепого и может поэтому Дом не дал ему ножа? Не делая попытки освободиться, Слепой запрокидывает голову, подставляя Волку беззащитную шею, на губах улыбка в пене слюны. — Ненавижу! — Волк часто дышит Слепому в лицо, — Ненавижу! — и разжимает руки, — Почему ты сам не сдохнешь? Слепой кашляя откатывается на бок. Горло горит, как при ангине. — Волк, запомни, с такой слабой спиной, ты не выиграешь ни одной драки, — через силу сипит он.