За красной дверью

      Постель выглядит отвратительно. Так отвратительно, как не выглядела ещё никогда; так, что Чэн невольно чувствует смутное возбуждение. Он с минуту стоит над ней, разглядывая мятые простыни, белёсые пятна на ткани, явные отпечатки ладоней. Проходится вокруг, ловя отголоски ощущений: скользкие от смазки руки, жар мокрого старательного рта, шарики металла под кончиками пальцев, мокрые от пота, согревшиеся от тепла кожи — ощущение, до странного глубоко врезавшееся в память...       Натыкается на футболку Шэ Ли. Она валяется на полу с другой стороны кровати — чёрное пятно скомканной ткани. Может, Шэ Ли и хотел забрать её, но при Тяне светить пятнами явно понятного происхождения… Чэн понимает, почему он мог передумать. Передать её теперь через Тяня? Есть ли смысл вообще заморачиваться?       Он поднимает её, осторожно цепляя пальцем. Рассматривает в смешанных чувствах, сам не зная зачем отмечает засохшие пятна, распущенные нитки по краю, полустёртые буквы какой-то надписи…       Натыкается глазами на торчащий в загривке ярлык и невольно присвистывает.       Диор?       Невозможно понять, было это откопано в секонде или снято с вешалки в дорогом бутике, и что-то в этом несоответствии цепляет. Чэн пытается вспомнить, что находил на Шэ Ли, когда тот только начал ошиваться рядом с Тянем не как проблема, а как часть его жизни, но в памяти всё серо. Шэ Ли не был обычным мальчиком, у него была определённая родословная, была парочка дурных поступков по малолетству, ответственности за которые он благодаря этой родословной избежал. Но к восемнадцати он успокоился и стал достаточно смирным, чтобы отсутствие представляемой опасности сделало его мутным пятном. Пусть будет, решил тогда, помнит, Чэн. Пусть Тянь сам с ним разбирается.       После он узнавал о Шэ Ли что-то ещё. Обрывками, реже от него самого, чаще — от мелкого Цзяня, когда тот оказался привязан к нему обстоятельствами и, потерянный, тянулся с задушевными разговорами. Иногда от Тяня, но тот всё же куда охотнее тратил время на болтовню о Мо.       Болтовню о Мо Чэн куда охотнее слушал. И о нём стоило бы думать сейчас, перед встречей с ним, а не о том, скатился Шэ Ли со своего весьма среднего после ухода из дома уровня до необходимости закупаться в секондах или поднялся до возможности спускать солидные суммы на тряпки.       Почему он вообще сейчас думает о Шэ Ли?       Это происходит, когда спишь с кем-то, кого знаешь дольше пары часов?..       Чэн понимает, что кинул футболку в стирку вместе с постельным бельём, только когда они уже начинают крутиться одним мокрым комом в барабане. Хотя собирался выкинуть. Теперь она задержится у него ещё как минимум на полтора часа, и это, конечно же, ерунда. Но отчего-то раздражает.       Мелкие домашние дела, напротив, успокаивают. Что бы ни думал Шэ Ли, помощью профессионалов он пользуется не так часто. Ему не нравится находить вещи не на своих местах, не нравится знать, что чужие люди были в его квартире. В определённом смысле это всё ещё может быть опасно, а жить постоянно в фамильном доме, полном прислуги… Что ж, на своей территории хотя бы можно избавиться от ощущения тяжёлого отцовского взгляда в спину.       Да и есть что-то исцеляющее в том, чтобы минимально позаботиться о себе. Бытовые мелочи заземляют. Шум дождя, монотонный звук стирки, запах порошка — воздух заполняется ими, оживает, движется. Чэн чувствует, как они скрадывают медленно текущее время.       Мо приедет к нему меньше чем через час.       Через полчаса.       Двадцать минут, пятнадцать…       Чем выше поднимаются стрелки, тем отчётливее становится уверенность Чэна: Мо не извиняться приедет. Само то, что Мо переступит порог его квартиры по своей воле, приблизится к нему по своей воле, заговорит с ним, отдаёт лёгким привкусом ирреальности. Не того уровня был его проступок, чтобы так из-за него переживать. Мо может быть сколь угодно совестливым с близкими, Тянь и Шэ Ли могут считать его чуть ли не ангелом, но Чэн видит его с другой стороны. С той, где Мо чётко очерчивает личные границы и подпускает к сердцу лишь тех, кого действительно считает своими. Вряд ли старший брат его парня, каким бы пугающе внушительным на вид он ни был, входит в этот список.       Его извинения, если он видел в них необходимость, могли уложиться в короткое смс. Он мог упомянуть их при встрече, мог передать через Тяня, мог… передать через Шэ Ли. Тот ведь наверняка рассказал им о татуировке, да? Может быть, без некоторых подробностей, но в целом у него не было причин это скрывать. И успеет ли Мо узнать о том, с кем Шэ Ли провёл эту ночь, прежде чем заявится сюда?       Вряд ли Мо позволит себе отпускать по этому поводу шуточки, как Тянь, но что-то Чэна всё равно в этом дёргает. Как будто… если Мо не передумает идти к нему даже после того, как увидит, во что превратилась шея Шэ Ли после ночи с ним, это будет что-то значить. Что-то о том, как сильно Мо нужно его сегодня увидеть.       Чэн кругами подбирается к мысли, ещё смутно ощущая её, когда звонок с поста консьержа выдёргивает его в реальность. На часах ровно полдень.       — Господин Хэ. Тут мальчик… — Он отдалённо слышит, как Мо называет своё имя: судя по недовольному тону, не в первый раз. — Мо Гуаньшань. Говорит, что к вам.       «Мальчик» режет слух, напоминая о ночи с таким же «мальчиком». Чэн вздыхает и просит его пропустить.       Дверь он открывает, как только слышит неуверенный стук. Мо в испуге отшатывается. И Чэн… Он узнаёт этот взгляд. На него часто смотрели так — с надеждой и страхом. Вручая собственную жизнь.       Только не это снова, господи.       — Привет, Гуаньшань.       Мо открывает рот, но все заготовленные слова, кажется, застревают у него в горле. Чэн открывает дверь перед ним чуть шире.       — Ты можешь зайти. Или, если хочешь, я дам тебе свой номер, и мы договоримся о встрече в другой раз.       Мо торопливо мотает головой и толкает себя в квартиру. От него веет суетой города. Так не пахнет от человека, приехавшего на такси — дождём, смогом, мокрой листвой. Ветром и сырой пылью. Чэн неслышно втягивает носом воздух.       — Добрый день, — голос Мо проседает, и он откашливается. Его скулы пятнами горят. Дождь, точно издеваясь, смыл с него несколько лет жизни. С влажными волосами и лицом, с мокрыми ресницами, с дешёвым зонтом в руках, он — призрак тех времён, когда Чэн впервые его заметил. Он помнит Мо таким. Много было других проблем, Тянь был той ещё надоедливой мелкой задницей, все его друзья — такими же раздражающими подростками, но Мо… Мо уже тогда становился порой таким тихим, что хотелось коснуться его и вобрать в себя эту тишину. — Я… хотел извиниться.       «Не этого ты хотел», — думает Чэн. Мо мог обмануть этим Шэ Ли и Тяня, замкнувшись в своём упрямстве, в детском желании сделать что-то даже себе во вред. Чэн помнит время, когда Мо весь состоял из этого саморазрушительного стремления. Перечил Тяню во всём, и они были такие нелепые, такие драчливые, что хотелось высадить их из машины прямо посреди трассы; выгнать из дома остыть в холодную ночь; развести по разным углам и оставить стоять там, как мелких детей…       Помнит, как желание растащить их в разные стороны обрело другую причину. Они не очень-то хорошо скрывались. Тянь всё настойчивее лез, у Мо всё хуже получалось ему отказывать. Как-то они держались за руки всю дорогу до школы в его машине, думая, что он этого не видит.       — За вчерашнее, — наконец справившись со своим голосом, продолжает Мо. Он топчется у двери, складывая хрупкие спицы зонта. Скрежет металла и шорох мокрой ткани громче его слов. — Я не отниму много времени…       — Я никуда не тороплюсь, — обрывает его Чэн. Вздохнув, добавляет: — И не хочу разговаривать на пороге.       Он указывает на кухню, и Мо идёт туда, глядя прямо перед собой. Так же, как и Шэ Ли, не смотрит по сторонам, и в то же время совсем иначе. Шэ Ли зашёл как в снятый на одну ночь номер мотеля, не стоящий его внимания; Мо словно весь одеревенел.       — Садись, — говорит ему Чэн на кухне. Мо встаёт у раковины, прислонившись к ней поясницей. Сглатывает, потирая горло, точно запоздало поняв, что вообще-то его попросили сесть. — Так о чём ты хотел поговорить?       — Это… насчёт вчерашнего. Я хотел извиниться…       — Шань. О чём ты хотел поговорить?       «Я хотел бы оказаться как можно дальше отсюда и вообще никогда с тобой не разговаривать» — что-то такое мелькает в испуганном взгляде Мо. Он выглядит как ребёнок, которого поймали на вранье, и Чэну приходится признать: он знает, как заставить кого-то говорить с ним, но понятия не имеет, как сделать так, чтобы с ним говорить захотели.       — У тебя, видимо, заготовлена речь, но я не хочу притворяться идиотом, выслушивая её, — усмехается он; Мо вцепляется в столешницу у себя за спиной. — Так что давай сразу о том, что тебя на самом деле волнует.       Мо быстро кивает — и морщится. У него, должно быть, похмелье. Он ещё не в том возрасте, чтобы оно полностью раздавило его, но было бы несправедливо, если бы он совсем ничего не получил за свою вчерашнюю выходку.       — Я не держу тебя за идиота, — мучительно шепчет он. — Просто… это сложно. А я как будто ещё не до конца протрезвел. Не понимаю, есть ли вообще смысл в том, за чем я пришёл.       — А пришёл ты за…       — Помощью? Не уверен, нужна ли она там, но если нужна, это, наверное… Это по твоей части.       — По моей части, — медленно повторяет Чэн и ухмыляется. — Тебе что, надо кого-то пристрелить?       — Возможно?..       Несколько секунд слышно только шум ливня — всё громче, громче и громче, пока Чэн не пытается разрядить обстановку:       — Будешь кофе?       Но Мо лишь качает головой. Он выглядит так, словно сомневается, не издеваются ли над ним. Сомневается, что пить кофе после таких слов уместно.       Чэн вспоминает, как однажды держал стаканчик дешёвого растворимого эспрессо рукой, от которой ещё разило кровью и порохом. Он чувствовал этот запах каждый раз, как делал глоток.       — Я так понимаю, Тянь не в курсе, зачем ты здесь.       — Не в курсе. Но я пойму, если ты расскажешь ему. Он всё-таки твой брат.       — Пока что я даже не знаю, что именно могу ему рассказать.       — Это касается… моего отца. — Мо тяжело выговаривать эти слова. Видно, как он не привык их произносить. — Ты ведь знаешь, что он был в тюрьме, да? Ха, я уже почти могу говорить «был». Он скоро выходит. Получилось выбить досрочное. И… Я не очень в таких делах разбираюсь — я вообще в них не разбираюсь, — но мне кажется… Я боюсь, что его не оставят в покое…       Мо дёрганый, нервничает так, будто выдаёт нечто шокирующее, но Чэн на самом деле не удивлён. Что-то подобное он и предсказывал. Не делал окончательных выводов, но… Всё складывается просто.       Поэтому он слушает Мо, но больше слушает свои мысли: это первый раз, когда они говорят друг с другом дольше пары минут. Даже смешно, как далеко он продвинулся в своей привязанности без какой-либо отдачи с другой стороны. Вчера можно было представить, что она есть, эта отдача: пьяный Шань, безвольный, как фантазия, был так податлив в его руках. Но сегодня…       Сегодня он слишком реальный. Слишком живой, и его голос на самом деле не такой нежный, каким привык представлять его Чэн, его запах обыденнее, жесты сдержаннее. Это делает чувство к нему спокойнее и сложнее — опасная смесь, не позволяющая освободиться от него, а лишь укореняющая его ещё глубже.       — …у нас были долги, — продолжает Мо. Запах перегара в его дыхании плохо скрыт синтетической мятой; на носу появились веснушки… — Очень большие. После того, как отца посадили, к нам приходили каждый месяц. Всё никогда не забирали, оставляли достаточно, чтобы мы могли жить дальше. И платить дальше. Я пытался узнать у матери, сколько осталось ещё платить, но она никогда не говорила. Я думаю, у этого вообще не было конца. Мы просто были должны — и точка.       Чэн знает эту историю. Помнит, что на самом деле сумма была такой маленькой. Смехотворной по его меркам.       Совсем не стоящей этой безнадёги в словах Мо.       — И потом, когда от нас отстали… Мы не сразу поняли это. Мама сначала подумала, что Тянь выплатил только ежемесячный долг. Вернула ему эти деньги. Он даже не спорил — взял. Потом сделал вид, что не понимает, почему нас больше не достают. Но он… ты выплатил тогда сразу всё, да?       — Тянь меня попросил, — говорит Чэн. — Он мог бы и сам, но у него были бы сложности с тем, чтобы выйти на этих парней. И заплатить так, чтобы они не захотели получить больше.       Мо внимательно его слушает. Расставляет точки в своей голове. Заполняет пробелы.       — А тебя они сразу послушались, да? Спасибо. Надеюсь, это не доставило много проблем.       Чэн качает головой, прикрывая глаза. На мгновение погружается в темноту — поздний вечер на окраине города, полуподвальный бар, пахнущий спиртом и перцем, громкие пьяные голоса. Люди, гораздо старше него, но гораздо менее успешные в жизни. Даже не знающие его в лицо — притихшие только от того, с каким спокойствием он спустился по грязной лестнице и как вымуштрованной тенью за его спиной держался Хуа Би. Совсем замершие, когда он назвал своё имя.       С ними не было проблем. Единственная проблема того вечера — назойливые звонки Тяня, жаждущего убедиться, что его Мо теперь в безопасности.       — Значит, ты думаешь, что у твоего отца могут быть проблемы с теми, кто выбивал у вас долги?       — Наверное? Я не знаю. Вижу только, что он волнуется. И… то, в чём его обвиняли… Из-за этого могут быть проблемы?       «То, в чём его обвиняли…» — повторяет про себя Чэн — и не может сдержать вздоха. В убийстве его обвиняли. По неосторожности, но факт: в убийстве. Не было даже сомнений в его виновности, камеры в ресторане запечатлели момент со всех ракурсов, словно на съёмках фильма.       А Мо даже произнести это слово не может. Интересно, отдаёт ли он себе отчёт, что говорит с человеком, для которого убийства ещё совсем недавно были частью работы? Или, как испуганный ребёнок, закрывает глаза и уши, не желая ничего знать?       — Я проверю, есть ли причины для беспокойства. И устраню их, если они есть.       Во второй фразе нет необходимости. Но она отталкивает Мо, напоминает ему, с кем он имеет дело, и Чэн произносит её с почти научным любопытством.       Не чтобы напугать Мо — чтобы увидеть, как сильно тот испугается. Он не чувствует никакого удовлетворения от этого страха — с этой частью себя он давно разобрался, как только признал, что питает её его собственный страх, — но есть что-то вроде лёгкого успокоения. Словно всё встаёт на свои места.       Место Мо — от него подальше, в клетке собственных рук, словно он пытается защититься. Чэну вдруг снова становится интересно, знает ли он уже о Шэ Ли. И что ему сказал, если знает. Не то чтобы его это волновало, но это может оказаться забавным. Как перешёптывания ни черта не знающих о тебе соседей за твоей спиной.       Был бы он совсем жесток, задал бы этот вопрос Мо прямо в лицо. Но он жесток не настолько. Он спрашивает:       — Почему ты не расскажешь об этом Тяню?       Мо сжимает губы так, что они белеют. Но всё же отвечает:       — Не хочу добавлять ему поводов ненавидеть моего отца.       «Он ненавидит своего, а не твоего», — хочет сказать Чэн, но это будет слишком… лично. Он молчит. Мо вынужден продолжать:       — Я сказал, что не хочу лгать ему насчёт наших отношений. И не хочу заставлять лгать маму. И что… думаю, мне лучше пожить некоторое время дома. Может быть, месяц. Максимум два.       Чэн смутно, словно это было годы назад, вспоминает: Тянь просил переубедить Мо. Сделать это сейчас будет проще простого. Сам Мо буквально затянул на своей шее ошейник и дал поводок ему, Чэну, в руки — достаточно сказать «я защищу твоего отца, если ты...», и Мо сделает всё, что последует за этим «если». Но…       Но.       Вместо этого он делает мысленную отметку навестить Тяня, когда он будет жить один. Думает, что да, Мо страшно открываться отцу, но Тянь… Он в ужасе. Он будет просыпаться от кошмаров, видя, как тени собираются по углам их квартирки, пустой, зловеще тихой без Мо. Одинокой. И всё это — не вина Мо и тем более не вина его отца, как бы тот ни отреагировал на их отношения.       Чэн знает, чья эта вина. Но думать об этом не хочется.       — Я не стану ему ничего рассказывать, — просто говорит он, — это не моё дело.       И после этого предлагает Мо вызвать такси. Тот предсказуемо отказывается, обжигает искренним «спасибо» и сбегает в дождливый город, чуть не забыв свой зонт. Чэн смотрит на лужу, натёкшую с него, на отпечатки мокрых подошв кроссовок. Несколько секунд разум медитативно пуст.       Чэн позволяет мыслям охватывать его постепенно. Чувства, незнакомые и неудобные, — медленно принимает как часть себя. Он привык не показывать свои эмоции, но и не глушить их, зная, что подавление — плохой способ держать их под контролем. Но раньше это были другие эмоции. Был гнев. Сожаление. Отчаяние и усталость. То, что можно принять и прожить, выплеснув в постели или спортзале.       Ещё совсем недавно ему казалось, что это — всё, из чего он будет состоять до конца своих дней. Возможно, конца довольно раннего: да, у него есть его фамилия, есть Хуа Би и ещё несколько парней, готовых без колебаний закрыть его своим телом, есть его собственные опыт и навыки, но всегда остаётся вероятность.       Может, поэтому отец и вытащил его на дневную сторону бизнеса, когда возраст и привычка ежедневно выкуривать пару пачек напомнили ему, что он не вечен.       Чэн до сих пор не уверен, было ли это планом: заставить его пройти через боль и грязь, чтобы потом посадить в чистом светлом кабинете перебирать бумажки. Или отец просто отправил его по своему пути, не зная другого. Считая другие слабостью.       Чэн думает, что слабым его сделало то, через что он прошёл с пистолетом в руке, но, конечно, никогда не скажет этого вслух. Не скажет, что испытал, когда однажды вернулся из офиса и понял, что вот уже месяц каждый вечер возвращается домой и засыпает в своей постели. Когда позволил себе надежду, что так будет и дальше.       И вот он здесь, смеётся, оставляя лужи в коридоре высыхать мутными пятнами. Ну правда, это так банально, он почти оскорблён тем, что с ним это происходит: его жизнь стала немного нормальнее, и вот он уже может представить, как в этой жизни появляется кто-то.       Кто-то, кто примет его со всем его прошлым. Это едва ли реально, потому что он эгоистичен и непоследователен — он хочет видеть рядом с собой человека, считающего то, что он делал, ужасным, неправильным, аморальным, но при этом если не находящего ему оправдания, то прощающего его. Он очень много просит. И, честно говоря, не думает, что может дать нечто равноценное взамен.       Он стал тем, кто может прийти в бар, угостить кого-нибудь коктейлем и привезти к себе; может даже сводить на пару свиданий, поговорить о кино и работе, делая вид, что всё нормально, всё как у всех, и это будет отчасти правдой — настолько, что он не будет чувствовать себя лжецом. Но если копнуть в его жизнь дальше пары лет назад…       Он ни к кому не может повернуться спиной — его прошлое сделало это не метафорой, а обыденностью. Его шрамы — навсегда. Есть некоторая ирония в этой мере наказания: она не переводит его в категорию явных ублюдков, как какая-нибудь отрезанная фаланга, отсутствие которой не скрыть. Нет, внешне он может быть вполне порядочным человеком. Но сблизиться с кем-то, оставив своё прошлое позади, он никогда не сможет.       Иногда он невольно думает об этом, укладывая в постель очередного партнёра на одну ночь. Так привык к этим мыслям, что они уже даже не портят ему настроение. Единственное, что ему, возможно, хотелось бы когда-нибудь узнать у отца: если бы он не дал повод сделать с ним это тогда, нашёл бы он способ пометить его иначе? Связать навсегда, впаять намертво в эту структуру, сделать подтверждением — для кого? для самого себя? — что из неё невозможно выйти и другого выбора нет?..       Шрамы ноют — то ли нервное, то ли на погоду. Чэну это ощущение даже нравится. В такие моменты он как будто может чувствовать, как они стараются затянуться новой кожей. Дать ему возможность забыть…       …всю ночь шёл дождь, но к утру тучи рассеялись. Солнечный свет становился всё ярче, становился плотным и осязаемым и пытался выдавить ему глаза. Голова раскалывалась от боли; рука, сжимающая рукоять, дрожала. Ему казалось, в теле совсем не осталось сил. Казалось, он физически не может нажать на курок. Может, оттого, что не спал уже тридцать часов. Или оттого, что промок до нитки и застыл на ледяном ветру. Или этот парень перед ним, загнанный в угол, уже измученный и избитый, загипнотизировал его своим взглядом…       Чэн считает его своим первым убийством, хоть сам так и не нажал на курок. Это сделали за него, демонстративно, заставив его смотреть. Разбирая это воспоминание, мазохистски исследуя его, словно препарируя часть собственного тела, он пытается понять, почему именно этот парень отличался от остальных. После он много раз видел, как взгляды притягиваются к дулу пистолета. Но не у него. Он до последнего вдоха с надеждой смотрел ему в глаза.       Ему снились разные люди на этом месте. Он видел, как держит на мушке Тяня: угловатый, нечёткий, исчезающий образ в сгущающейся темноте. Цзяня, улыбающегося так тепло, что пуля замирала в воздухе, поблёскивая от яркости его улыбки. Был, конечно же, Мо. Чаще остальных, больше всего похожий на того парня, он мелькал в его чертах бредовым видением — и в последний момент, когда выстрел уже гремел, оказывался на его месте. Был даже Чжэнси — единственный, кто уворачивался и вдруг сам оказывался с пистолетом в руках; там, во сне, Чэн наконец понял, почему этому парню позволили остаться рядом с их белобрысым сокровищем.       Это один из его повторяющихся снов, тем не менее всегда немного отличный от предыдущего: от сходства с реальностью, заставляющего поверить, что это она и есть, до полного сюра. Чэн почти уверен, что и Шэ Ли теперь придёт к нему так. Что будет делать он, когда дуло пистолета упрётся ему в лоб?       Чего в этом больше: самоанализа или попытки проанализировать тех, кто так не похож на него? Какой-нибудь увлечённый своим делом психолог, наверное, мог бы сам доплатить за то, чтобы в этом покопаться. Чэн же задвигает это в дальний ящик. День, даже такой дождливый и тревожный, как этот, не заслуживает этих мыслей. Дождёмся ночи.       Его телефон несколько секунд захлёбывается уведомлениями после того, как он ставит его на зарядку. Пропущенные от Тяня, сообщения от него же — сперва попытки узнать, куда он пропал, потом попытки предупредить, что сейчас приедет. Последнее, отправленное с разницей в полчаса: «Надеюсь, ночь стоила всех тех подколов, что я для тебя подготовил».       Чэну кажется, есть в этих словах что-то большее, чем желание подколоть его. Что-то серьёзное, вроде: для тебя была важна эта ночь? ты же мог выбрать кого угодно, но раз выбрал его, это что-то значит? ты понимаешь, что это не то, на что мы тут сможем закрыть глаза?       «Господи, да не трону я больше вашего Шэ Ли», — хочется ответить Чэну, но он думает. Смотрит в экран и медлит, не понимая, почему. «Почему» занимает его сильнее, чем желание отвязаться от брата, склонного придавать некоторым вещам слишком большое значение. Это даже мило, когда он так делает. Обычно Чэну нравится.       Просто именно об этом Тянь не должен был узнать. В его планы это не входило. В планы Шэ Ли, судя по его виду, тоже. Интересно, а он как объяснил Тяню произошедшее?..       Ещё одно сообщение приходит, когда Чэн уже решает, что молчание — лучший выход из положения.       как прошло с Шанем? ты отговорил его?       Чэн проклинает функцию «этот абонент снова в сети». Но… ладно. По крайней мере, с ответом на этот вопрос всё проще.       Я и не пытался.       Если будет нужно, ты всегда можешь поговорить со мной.       Тянь сразу же начинает набирать ответ. Печатает долго; Чэн борется с желанием снова выключить телефон.       да, как и ты. например, о том, что мой друг бьёт тебе татуировки, а потом ночует в твоей постели       Ощущение драмы, разворачивающейся вокруг него, не нужной ему, не важной ему, то ли раздражает, то ли смешит. «Татуировку», — мысленно исправляет он. Во всём остальном тоже есть что-то неправильное, неверно подобраны слова, не там расставлены акценты, но в это он решает глубоко не лезть. Он по памяти набирает номер и слушает длинные гудки.       — Да.       Хуа Би отвечает так, словно уже соглашается исполнить приказ. Хотя никаких приказов Чэн давно ему не отдаёт: с тех пор, как он взял на себя легализацию бизнеса, а Хуа Би остался на той стороне, на которой законные методы не работают, цепочка субординации стала слишком запутанной, чтобы сказать наверняка, кем они друг другу приходятся. Но Хуа Би по-прежнему не задаёт лишних вопросов и понимает всё с полуслова.       — Вечером информация будет у тебя, — говорит он, выслушав просьбу разузнать обстановку вокруг отца Мо. — Или нужно быстрее?       Чэн с усталостью вспоминает, что день только начался.       Хуа Би молчит, ожидая ответа. У него там рёв двигателей, эхо голосов и битов. Чэн знает: так звучит заброшенный ангар на двадцатом километре за городом. Сезон дождей каждый год загоняет туда парней, оставляя трассы мокнуть под бесконечным ливнем. Что-то остаётся неизменным.       А что-то меняется. Когда-то он мог присоединиться к ним. Ненадолго, слишком отчётливо ощущая, как все вытягиваются в стойку в его присутствии, несмотря на неформальность обстановки. Ему чуть за двадцать было, когда он впервые попал туда: в ночь, бьющий по жестяной крыше ливень, запах жжёной резины, жар костров в обгорелых бочках, грохот музыки и двигателей… Объятия девушек, которых легко увезти домой. Тогда ему казалось: это именно то, ради чего он жертвует всем. Жертвует собой.       Сейчас его больше туда не тянет. Он становится похож на отца: в руках бумаги, а не оружие. Скорость уже не так будоражит кровь. Да и всё остальное. Хотя, может, Шэ Ли было бы интересно на это посмотреть…       — Вечером будет нормально, — отвечает Чэн, представляя: Шэ Ли, с его напитанной чернилами и прошитой металлом кожей, его вкрадчивой манерой держаться, и нахальной манерой держаться, и отчаянно-откровенной, и его жаждой выплеснуть куда-то всё то, что разъедает его изнутри… — И ещё…       Что он бы почувствовал, оказавшись там? Какими глазами на всё смотрел бы? И как смотрел бы после этого на него — один из тех людей, к кому он однажды повернулся обнажённой спиной и кто лёг с ним после этого в постель, не задав ни одного лишнего вопроса?       — Пробей одного парня. — Чэн не думает, что когда-нибудь попробует это узнать. Но ничто не мешает ему попытаться это представить. — Мы уже как-то проверяли его, но с тех пор многое изменилось…