Поймай меня

Злость гаснет, как только Цзянь открывает глаза. Не сразу гаснет, постепенно. Целых две секунды уходит. Быть может, три. Цзянь смотрит долго, будто с момента, когда извивался под ним, целая вечность прошла, а не несколько часов. Отодвигается, с плеча голову убирая. У Цзяня в голове сложная цепочка мыслей. У Цзяня в глазах — растерянность. Цзянь молчит. Смешно лоб морщит. Осторожно, словно на пробу, стопой к стопе Би прикасается, щекочет пальцами. — Привет? — Привет, — и руки уже сами тянутся, перехватывают поперек туловища, прижимая к себе. Так, чтобы всем телом чувствовать. Так, чтобы снова носом в мягкие волосы зарываться. Цзянь выдыхает сбивчиво в основание шеи. Горячо. Приятно. Ворочается в руках, устраиваясь удобнее, и запрокидывает голову, чтобы можно было в лицо смотреть. Скорее всего, даже не понимает, насколько трогательно сейчас выглядит: обнаженный, с проступающим румянцем на скулах и снова вспыхнувшим желанием в глазах. Он смущается. Смущается от воспоминаний, еще больше оттого, что понимает: Би знает, о чем он думает. С интересом собственные следы на плече Би рассматривает и краской заливается окончательно. Фыркает тихо, так и не подобрав слов, и опять тычется в шею, прячется. Кажется, собирается остаться так надолго, но сразу же напрягается, каменеет в руках, когда Би пару раз губами по щеке мажет и тихо, убийственно тихо, в самое ухо спрашивает: — Тебе Чжэнси снился, да? Ты его звал. Выдыхает так, словно его только что под дых приложили и, упираясь ладонями в грудь, пробует отстраниться. Ерзает по кровати, отодвигаясь дальше, еще немного — свалится. И в глазах такая растерянность вперемешку с испугом, с виной, с непониманием, что у Би внутри екает — сладко и слегка извращенно. Би у самого края перехватывает, тянет на прежнее место, к себе ближе: — Тшш, тише ты. Навернешься сейчас, — бодается лбом в лоб, за затылок удерживая. — Выдыхай. Сцены ревности не будет: не мое. Цзянь молчит, только сглатывает тяжело. И, к счастью, не пытается ни объяснить, ни оправдать. Расслабляется медленно, когда Би начинает осторожно по затылку гладить, спускаясь теплыми ладонями на спину и раз за разом проводя по позвоночнику. Дышать начинает чаще, хотя видно: старается сдержаться. Для Цзяня это явно в новинку: трепетные мысли о Чжэнси, пока член неконтролируемо встает на другого мужика. Забавно. Обидно, блять, но забавно. И удержаться не получается: Би мягко оглаживает ягодицы, скользит кончиками пальцев по чувствительной коже. — Болит? — Что? Нет… нет, нормально, все, — дергается и краснеет так, что Би даже на ощупь исходящий от щеки жар чувствует. — Я… мне в душ нужно… Высвобождается мягко, вертит головой в поисках одежды, бормочет что-то невнятное, когда Би протягивает футболку, и старательно не смотрит в глаза. По дороге к двери впечатывается бедром в комод и чертыхается уже отчетливее. Уносится, так и не обернувшись, но напоследок все же бросив, что хочет есть. Смущенный настолько, что забывает в какую сторону дверь открывается. Смущенный настолько, что забывает, чтó там ему снилось, зато, наверняка, с так и не растаявшими мурашками на пояснице. Уже не видит, как Би прикрывает глаза ладонью и сжимает губы, стараясь не рассмеяться. Теперь уже не обидно. Теперь уже просто забавно. И почему-то легко. Завтракает Цзянь молча. Слишком сосредоточенно, даже глаза от тарелки старается не отрывать. Отмахивается односложными ответами и не смотрит на Би. Не смотрит. У Цзяня в копилке не нашлось заранее заготовленных реакций и отрепетированных улыбок, реплик — Цзянь просто не знает, куда себя деть. — Я твою футболку взял. И шорты. Черт, че ты жрешь, чтобы… — неопределенно в воздухе вилкой вертит, указывая на Би. Би только голову на бок склоняет, улыбается насмешливо: — Нравится? Нрааавится. Цзянь очень смущается, изучая взглядом рельефный торс, обтянутый светлой футболкой. Слишком долго залипает на тонкие длинные пальцы. Ловит в голове какую-то мысль или воспоминание: выдыхает шумно, краснеет. — Ну, ничего так. Долго чай мешает, по-противному звонко стучит ложкой по краям. Но почему-то не раздражает. В нем давно уже ничего не раздражает. Смотрит вопросительно, когда из комнаты трель мобильного доносится, и Би неохотно поднимается из-за стола: — Это Чэн. Нужно ответить. Нужно ответить. Еще нужно придумать, что сказать, если он срочно нужен. Как объяснить, почему он за городом и что они вообще тут делают. Вдвоем. Чэн, к счастью, ничего не спрашивает, просит лишь приехать вечером. А на кухне Цзянь что-то роняет. Чертыхается, но через пару минут, когда Би возвращается, спокойно стоит с дымящейся чашкой в руках. — Нужно ехать, да? — Нет, — качает головой Би, — только вечером. Сегодня ночью с тобой Зэн. И на занятия завтра тоже он отвезет. Кивает в ответ, улыбается, но при этом старательно глаза отводит. Цзянь сейчас что-то совершенно свое слышит, к чашке губами прижимается — не пьет, просто склоняет голову, чтобы лицо спрятать. Мимо протискивается боком. Замирает, когда Би упирается рукой в стену, не давая пройти. — Что? — Я вернусь завтра днем. — Да я не… Замолкает, когда Би за плечо к себе поворачивает. Замолкает, на серьезный взгляд натыкаясь. — Я вернусь завтра днем. Раздумывает над чем-то, изламывая тонкие брови, а потом медленно на носки поднимается. К губам тянется тоже медленно. Тянется так, будто ждет, что Би в любую секунду шаг назад сделает. Для Цзяня пустоту руками хватать — привычно. Для Цзяня привычно прыгать и расшибаться. Возможно, поэтому так вздохом захлебывается, когда Би на себя дергает, помогая сохранить равновесие, и на поцелуй отзывается так, что в глазах темнеет у обоих.

***

Сосновый лес, сплошной, сладкой сыростью и смолой пахнущий, спустя полчаса все реже и реже становится. Словно огромные деревья по ночам оживают, бросаются в наступление на незавоеванные участки, и самые первые, самые быстрые так и замирают по утру в отдалении от своих собратьев. Тени все меньше, сквозь густые кроны солнце пробивается, тянется с неба на землю наискось, широкими светлыми полосами высвечивает яркую зелень и паутину, натянутую между некоторыми кустарниками. Цзянь, в последние минуты притихший, снова оживает и, не сбавляя шага, волчком вертится, голову запрокидывает, высоченные сосны разглядывая. Шипит что-то нецензурное, за предплечье хватаясь, когда об корягу спотыкается. Улыбается. Не так, как обычно. Улыбается так, что глаза лучистыми кажутся. Улыбается так, что, когда обгоняет и идет спиной, заглядывая в лицо, сердце по-дурацки проебывает удар. А потом, кажется, еще один. — Куда мы идем? — Увидишь. — А что там? — Увидишь. — А если это твой коварный план? — Это совершенно точно мой коварный план. — А если… — Ты сейчас опять муху проглотишь. Помолчи уже. Фыркает, отворачиваясь. — Я ее не проглотил. Я ее поймал. — Цзянь, ты поймал ее ртом. — Но не проглотил же. Совершенно по-детски язык высовывает: у Цзяня очередной приступ веселья. Цзянь не соображает, как это действует. Как это работает. Только взвизгивает тихо, когда Би в один прыжок рядом оказывается, обхватывая лицо ладонями, впивается в рот, с ходу этот язык зубами прикусывает. Цзянь отзывается. Жадно, мгновенно. Отзывается так, что пальцы в предплечье впиваются намертво и дыхание сбивается в первые же секунды. И когда Би отстраняется, смотрит уже серьезно. Кажется, что-то сказать хочет, но не решается. Дальше идет молча, лишь хмурится изредка, думает о чем-то своем. И только когда последние сосны за спиной остаются, глаза от земли поднимает. Поднимает и, кажется, перестает дышать, когда видит озеро. Улыбается, оборачивается через плечо. И Би кажется, что в следующую секунду Цзянь просто сорвется с места и понесется туда. — Красиво. — Красиво, — соглашается Би, а в сторону озера даже голову не поворачивает. К озеру это никакого отношения не имеет. Цзянь, дойдя до широкого помоста, обувь нетерпеливо скидывает, пробует босыми ступнями прогретое солнцем дерево. Щурится в небо, наморщив лоб. Улыбается снова. Той самой улыбкой — настоящей, которая лучиками у глаз светится. Отворачивается, как только Би за ворот своей футболки берется. Отворачивается, но через пару секунд не сдерживается: снова смотрит, закусив губу и, встретившись глазами, хмыкает тихо. Но наблюдает с интересом, хотя видно, что стесняется разглядывать вот так, без одежды. У Цзяня в глазах любопытство, восхищение с примесью желания когда-нибудь выглядеть так же. У Цзяня в глазах голод, как у человека, который недавно попробовал изысканное лакомство и жутко хочет еще, но попросить как-то стремно… И, кажется, еще более стремно становится, когда Би кивает на его одежду: — Ты в этом купаться будешь? — Я не буду. Не люблю холодную воду. И она не особо чистая, и вообще, мало ли что в ней водится. И, к тому же, я слышал… — Ты плавать не умеешь, да? — Да. — Там спуск, — Би на левую сторону помоста указывает, — как в бассейне. Подходит осторожно, рассматривает поручни с уходящими в воду ступеньками, словно пытается на глаз глубину определить. Головой качает. Цзянь не просто не умеет плавать: Цзянь воды боится. Хотя смотрит на нее с тоской: слишком жарко, слишком долго шли. Но футболку все-таки стягивает — нерешительно и повернувшись боком. Косится на Би и стягивает шорты, надетые на голое тело. На самом краю пирса усаживается, скрестив ноги по-турецки и упершись ладонями в дощатый пол. Не смотрит на Би, когда тот опускается рядом, с удовольствием вытягивая длинные ноги и опираясь на локти. — А ты всегда сюда приходишь, когда… ну, в смысле… — Что? Хмурится, раздумывая, но потом только подбородком дергает: — Ничего. Меняется что-то в настроении, повисает в воздухе. У Цзяня в каждой мышце напряжение. И взгляд становится серьезным, отрешенным. Снова о чем-то своем думает, снова его затягивает. И, наверно, нужно сказать что-то правильное, сделать — правильное. Потому что это ему восемнадцать. Потому что это он не знает, как правильно реагировать, не знает, как там в этом взрослом мире положено себя вести, проснувшись утром в одной постели. У него и так отчаяние и обида в каждой клетке жжется. У него, возможно, сожаление. И тоска по тому, как могло бы быть, но не будет. А он молчит. Молчит, подыгрывает. Принимает правила. Уж соблюдать-то правила его приучили: дистанция, границы дозволенного. Прикосновения — только если позволят, ласка — если расщедрятся. И он привык, наверное. Вот только, глядя на него такого — спокойного, терпеливого, с улыбкой от уха до уха и с грустными глазами — становится интересно: как он тянет-то это все вообще? Прямо сейчас вот: сидит и изредка смотрит, пару раз даже рот открывает, снова хочет что-то спросить, а потом губы сжимает плотно и долго водную гладь разглядывает. И если по-взрослому, если по уму — Би нужно первому что-то сказать. Нужно просто начать и… …и вот что? Что, блять? Где оно то самое, единственно верное? — Я в воду, — Би встает резко и, уже сверху вниз глядя, светлые волосы на макушке ерошит, — точно не хочешь? — Нет, мне и здесь хорошо, — улыбается неуверенно, и от этой улыбки противно холодит под ребрами. Прилипает взглядом к лесу, и только когда Би спиной поворачивается, тихо спрашивает: — И что теперь? Не успевает себя одернуть. Возможно потому, что этот вопрос последние пару часов на кончике языка вертится. Возможно потому, что дома, на кухне, растерялся и не сдержался точно так же, когда услышал, что Би уезжает. А вообще черт его знает, что у него в голове дурной творится. Би даже не понимает, зачем он спрашивает: хочет убедиться, что все хорошо или, наоборот, услышать что-то привычное, холодно-отстраненное и сдержанное. — Я не знаю. …Вода в первые секунды ледяной кажется, а потом обволакивает приятной прохладой, гасит жар на коже и раздражение внутри. Би далеко отплывает. Туда, где сердце начинает биться чуть чаще, отдаваться глухими толчками в горле и висках. Я не знаю. Если лечь на воду спиной и расслабиться, кажется, что небо совсем низко. Кажется, что вокруг ничего нет. Вот только там, на дощатом настиле, остался Цзянь. Я не знаю. Мышцы напрягаются сами собой, и, как ни старается Би, удержать состояние невесомости не получается. Тело плавно, медленно вертикальное положение принимает, уходит постепенно на глубину. Под водой — другой мир. Под водой — тихо. Под водой думается иначе. Я не знаю. Я не знаю. Я не знаю. Серьезно, блять? Под водой исчезает лишнее. И если нырнуть еще глубже, останется только тупая тянущая боль в ушах и простое, неусложненное реальностью понимание: мое. Мое, мое, мое. И хочется остаться здесь подольше, дать этой мысли окончательно в голове закрепиться. Пока наконец не уляжется, пока легкие от недостатка кислорода жечь не начнет. До темных расплывчатых кругов перед глазами и полного принятия. До вдоха взахлеб, как только голова на поверхности оказывается. Минута и сорок секунд — не лучший результат. Минута и сорок секунд — мало. И запредельно долго: нельзя столько думать над простыми, неизбежными вещами. Цзянь на самом краю помоста сидит, свесив ноги и опустив ступни в воду. Голову на бок склоняет, когда Би подплывает ближе. У него веки чуть припухшие и радужка светлее, чем была недавно. До этого вот «не знаю». Снова улыбается. Снова собирается что-то сказать, но только губы поджимает, когда на взгляд Би натыкается. Наверное, видит что-то в лице, когда Би совсем близко от деревянного помоста останавливается: там, где ноги уже дна касаются. Наверное, понимает, что Би не просто так стоит неподвижно и пялится на него. Что Би сейчас что-то решает в голове. Важное, нужное. Правильное. — Иди сюда. Уже головой трясти начинает, но замирает, когда Би повторяет тише: — Иди. Глаза в глаза — и все становится слишком серьезным. Все становится правильным. — Прыгай. Я поймаю.