Поймай меня

Водитель в машине позади сигналит, — гудки протяжны, требовательны и раздражают слух, — не иначе спешит куда-то, и Цзянь на Би вопросительно косится, лоб морщит, но как только с места они трогаются, смотрит исключительно на дорогу. Пробки, как назло, рассосались. Были — и нет их: все светофоры по дороге домой издевательски зеленым светятся. Цзянь вертится так, словно у него на сидении россыпь канцелярских кнопок и, снова все говорит, говорит без умолку. Как будто его прорвало. Он, блять, за всю неделю столько не сказал, как за эту поездку. Умолкает, только когда понимает, что едут не обычной дорогой, а в объезд, через соседний район. И, к Би поворачиваясь, спрашивает: — Там что, пробка? — Нет. — А почему?.. — Потому что. Потому что бог бережет тебя, глупое создание. Потому что лишние пятнадцать минут существенно повышают вероятность того, что внутри поутихнет что-то дикое, отчаянно с цепи рвущееся, а ладони перестанут гореть от желания подзатыльник отвесить. Потому что: ты это серьезно? Ты это специально или просто мозгов нет? Цзянь, кажется, совсем не специально. И смотрит он так по-честному непонимающе: — Би? — Поворот пропустил. Меньше трындеть надо. Или Би сейчас еще один поворот пропустит — не нарочно. А потом еще один. Дальше — уже рукой подать до загородного дома, в котором есть подвал с оружейным сейфом. А в сейфе есть наручники. И батареи тоже есть. В каждой комнате. — Ладно, — Цзянь губы поджимает недовольно-обиженно; приподняв над сиденьем бедра, из кармана телефон достает и пырит в него до самого дома. Даже в лифте спиной к стене прислоняется и глаз от экрана не поднимает, а как только порог квартиры перешагивает, тихо, по-мышиному к себе уходит. Все, поговорили. Би устало пальцами глаза трет. Черт его знает отчего, но вдруг такая апатия навалилась, что хочется лечь и уснуть на ближайшие сотню лет. Или хотя бы до завтрашнего утра — когда уже вернется. Цзянь за стеной в который раз с ящиком письменного стола сражается: судя по недовольному шипению побеждает, только как следует бедром в него впечатавшись и заработав синяк. В ванную уходит, и Би, прислушиваясь к шуму воды, с раздражением думает, что Цзянь теперь его вещи не трогает. Даже гель для душа стоит всегда там, где Би его оставил, с аккуратно, плотно закрытой крышкой. Он теперь и самого Би не трогает: ни шрамы, ни татуировки больше неинтересны, и смотреть будто бы как можно меньше старается. И когда спустя полчаса Би на кухню заходит, Цзянь оглядывается через плечо, окидывает одним искрометным, жалящим, точечным глаза-в-глаза и отворачивается. — Ты кушать хочешь? Би не хочет кушать. Би хочет забрать у него из рук коробку с разогретым полуфабрикатом и ебануть о стену. А потом сгрести его в охапку, насильно на кухонный стол усаживая, и, вцепившись пальцами в подбородок, попросить: останься. Вот именно сегодня — останься. Просто сегодня, видишь же — дождь весь день, и спать хочется, а ночью грозу обещали, и как тут уснуть… — Хочу. Что у тебя там? — Паэлья. Я ее, правда, для Зэна оставлял… — Он ее терпеть не может. — Я знаю, — улыбается Цзянь, — поэтому и оставлял. Но раз уж вы со мной еще на месяц, можно сожрать и купить новую. Да? Цзянь с довольным видом на стул плюхается, есть начинает с аппетитом, — похоже, и правда, голодный, — пару раз на Би глаза вскидывает, хмурится задумчиво: — Как думаешь, это последний месяц? Ну, то есть, мне уже наконец-то кто-нибудь скажет, что происходит? — Надоело? — усмехается Би. — Нет. Просто интересно, по какому поводу это все. Вдруг я окажусь сыном крутого мафиози или что-то в этом роде, и мою охрану продлят на всю оставшуюся жизнь. Как думаешь? — Думаю, Зэн сбежит. — А ты? Обычный вопрос. Самый обыкновенный. Но то, как он звучит, заставляет голову поднять. Поднять и зависнуть, глядя в глаза и где-то на краю сознания отмечая, что Цзянь вилку сжимает так, что еще немного — и она пополам согнется, а то и вовсе захрустит, рассыплется в пальцах. И вот он — настоящий. Мальчик с ледяным взглядом и очень горячими ладонями, который, царапая плечи, не останавливаться просил, а потом, там, на пирсе смотрел так, будто в целом мире кроме них двоих нет и не было никого. Он и сейчас так смотрит. И Би приборы неторопливо откладывает, предплечьями на стол опираясь, вперед подается — так, чтобы, пусть хоть и ненамного совсем, пусть на десяток сантиметров, но все-таки ближе. Честнее. — А я хочу с тобой вдвоем на необитаемый остров. Отшатывается Цзянь резко. Зря, конечно. Куда уж дальше — не дотянуться, не докричаться. Только и остается, что кивнуть понимающе. И, встав из-за стола, быстро по белобрысой макушке погладить: — Я в душ. Доедай и собирайся. Нам до твоего Чжэнси по пробкам час тащиться. …В ванной зеркало до сих пор запотевшее. Футболка снова поверх корзины брошена, — а раньше бесило, надо же. Сейчас тоже бесит, но по-другому: наводит на мысли об ощущениях, которые возникнут, когда он сегодня один вернется и будет по пустой квартире шарахаться, периодически на вещи его натыкаясь. Би, глаза прикрыв, с удовольствием затылок под теплые струи подставляет и думает, что вовремя, вовремя, блять, домой за шмотками заехал. Потому что: да ну на хер. Вот просто — ну это все на хер. Зайдя в комнату, Би первым делом шкаф распахивает, окидывает беглым взглядом содержимое, выискивая нужные вещи. Со злостью с плечиков черную рубашку дергает — одну из тех, что на заказ шьются, с пуговицами из перламутра и с монограммой в неприметном месте. Где-то еще должны быть черные брюки и ремень с вытянутой металлической бляхой. На то, чтобы одеться, полминуты уходит. Еще пять на то, чтобы с особым старанием рукава закатать, обнажая предплечья и расстегнуть-застегнуть-расстегнуть две верхние пуговицы на рубашке, внимательно прислушиваясь к шуму на кухне. Там, закипая, чайник шипит, и Цзянь говорит по телефону, убеждая Хэ Тяня, что простуда — это не смертельно и что отлично лечится аспирином, горячим чаем и куриным бульоном. Весело говорит. Жизнерадостно, блять. Пятница же. Выходные. Чжэнси. У Би тоже пятница, тоже выходные. И необходимость в выпивке. Цзянь, боковым зрением уловив его появление на кухне, прощается скомкано и несколько раз нитку чайного пакетика в чашке кипятка дергает, второй рукой из шкафа сахарницу доставая: — Две минуты, и сейчас поедем, ладно? — Быстрее давай. Я опаздываю. Поворачивается Цзянь, вопросительно брови изламывая, и замирает с ложкой в руке. Осматривает бегло, мажет взглядом по расстегнутым пуговицам на рубашке, потом по рельефным, с выступающими венами предплечьям и как-то уж совсем откровенно залипает на пряжку ремня. — А ты куда? — К Чэну. Смаргивает как-то матово, блекло, словно нетрезво даже, и отворачивается, звенит ложкой по чашке, —дурная привычка в самом громком ее проявлении, — и недоверчиво скашивает глаза. — Это ты на Чэна решил впечатление произвести? Замолкает смущенно, глядя, как Би скрещивает руки на груди и расслабленно к дверному косяку плечом прислоняется: — Нет, мы в клуб. — Что за клуб? — Литературный, — Би, на недоверчивый взгляд натыкаясь, кивает с серьезным лицом, — ну, знаешь, что-то вроде кружка любителей классики. Будем читать вслух, а потом делиться мыслями о прочитанном. — Чего? И Би, не сдержавшись, досадливо, как на неразумное дитя, языком цокает: — Господи, Цзянь, ну какой может быть клуб? Ночной, разумеется. — И что вы будете там делать? — Да как обычно. — Ясно. Цзяню все ясно. Цзянь понимает, что пора остановиться после того, как шестую ложку сахара в чай высыпает и к Би всем телом поворачивается: — А как обычно? — Посидим, выпьем, пообщаемся. Ничего такого, — Би неопределенно плечами пожимает. — Бумажник мой не видел? — Нет. Бумажник спустя пару минут и десяток незамысловатых ругательств на комоде в гостиной обнаруживается. Цзянь обнаруживается там же, на диване. Тыкает кнопки на пульте, руководствуясь принципом «один канал — одна секунда» и тихонько пожевывает собственную футболку: воротник на подбородок натянут и Цзянь, задумчиво сквозь экран глядя, раз за разом тканевый краешек зубами прикусывает. Голову в сторону Би поворачивает неохотно, отвлекаясь и от футболки, и от пульта и губы поджимает недовольно: — Я дома остаюсь. — То есть? — Я… плохо мне, понятно? Живот болит. И голова болит. Я, наверно, от Рыжего заразился: он болеет уже неделю и кашляет как умирающий кот, и… — Цзянь, словно опомнившись, рукой с крепко зажатым в ней пультом в воздухе машет, — ты иди. Хорошего вечера. И, наверно, спокойной ночи сразу, да? Я же уже спать буду, когда ты… ну… вернешься? Отворачивается, стоит только взглядами встретиться, и снова ворот на подбородок натягивает. — Ага, — Би тоже отворачивается и прикусывает щеку, пытаясь сдержаться. Не помогает. Не помогает, потому что Цзянь, не намеренно, не специально, но все-таки усложняет ему задачу: стоит только из гостиной выйти, как звук телевизора становится громче. И еще громче, когда Би доходит до спальни. И губы против воли в улыбку тянет. Проблем со слухом у Цзяня никогда не было. Просто, выбирая между хлопком закрывшейся двери и биржевыми новостями, Цзянь выбирает новости. И это как обратная перемотка: из гостиной — в спальню, от двери — к шкафу, стягивая одни шмотки, натягивая другие, потом — опять в гостиную. Цзянь на прежнем месте сидит, только с ногами на диван забрался, обхватив острые коленки руками и уместив на них подбородок. Телек так и орет дурниной о курсе валют, ценах за баррель, росте, падении и прочих важных для восемнадцатилетнего пацана вещах, а Цзянь снова жрет футболку. И Би добрых пару минут стоит в дверном проеме. Наблюдая. Собираясь с мыслями. А потом, стараясь не шуметь, идет на кухню. За яблоками. И так же бесшумно возвращается, с размаху усаживается на диван, смеется коротко, когда Цзянь вздрагивает: — Напугал? Извини. Что смотреть будем? — пульт от телевизора осторожно из пальцев забирает, вопросительно приподнимает бровь, протягивая яблоко. — Что? Не могу же я тебя одного оставить, когда тебе плохо: мне, вообще-то, за твою сохранность платят. Цзянь молчит. Цзянь смотрит — почти как раньше. Медленно взглядом плывет, рассматривая футболку, мягкие домашние штаны и босые ступни. Ерзает, еще плотнее коленки обхватывая: — Так… — Би быстро на пульте кнопки тыкает, переключая режим, — ну что, «Поворот не туда»? Уже неделю посмотреть пытаюсь. — А как же клуб? — В другой раз как-нибудь. Кивает в ответ Цзянь задумчиво, и, повертев яблоко в руках, откладывает на журнальный столик. Какое-то время старается за происходящим на экране следить. Не слишком внимательно. Вертится, удобнее устраиваясь, диванную подушку на бедра укладывает, а потом, поняв, что Би наблюдает, вообще каменеет, замирает неподвижно. Дышит странно: поверхностно и мелко, и Би обеспокоенно думает, что, похоже, этот их Рыжий — и правда заразный. А потом замечает. У Цзяня за ухом — мурашки. У Цзяня на скулах — румянец. И зрачок, наверняка, радужку угольно-темным затапливает. А подушка на бедрах — совсем не для того, чтобы теплее было. Ему и так нихрена не холодно. И хватает его ненадолго: — Я спать, — вскакивает одним рывком и останавливается, только до двери дойдя. — Спокойной ночи. И извини, что так получилось. В смысле, за испорченный вечер, и клуб, в общем… я не специально, вот. — Да ничего. Зато сегодня я точно досмотрю это дерьмо и узнаю, кто там куда повернул. Бурчит в ответ что-то невнятное и уходит, бесшумно прикрыв за собой дверь. А Би расслабленно на диване вытягивается, думая, что сегодня — и правда досмотрит. И черт с ним, с клубом. У него тут свои танцы. У него под ребрами безрассудным ритмом надежда отплясывает.