Поймай меня

— Ты поддаешься. — Нет. Я просто уже не помню, как это делается, — Би, прищуриваясь, всем корпусом вбок склоняется, запускает очередной камень-голыш по водной глади, — Раз, два… бля. Цзянь небрежным движением шлепает камушек о воду, вместе с Би наблюдает, как он, коснувшись поверхности рекордные двенадцать раз, тонет на тринадцатом, и хмыкает тихо, возвращаясь к прерванному занятию: аккуратно отламывает куски от прихваченной из дому буханки хлеба, плавно, так, чтобы не напугать, отбрасывает вышагивающим неподалеку чайкам и с улыбкой наблюдает за тем, как следующий камень Би тонет, отскочив от воды всего один раз: — Поддаешься… …Спустя пару недель чайки начинают их узнавать. Лениво топчутся неподалеку, не обращая на них никакого внимания: люди, что в них такого интересного. Эти двое часто сюда приезжают. Даже в плохую погоду. Угощают сдобой, швыряют камни в воду, бродят вдоль берега, утопая кедами в сыром песке и натянув на головы капюшоны, говорят о чем-то своем, человеческом, или просто странно молчат, глядя на закатное солнце. — Когда я был маленьким, — Цзянь прихлебывает теплый сладкий чай, вытирает рот рукавом толстовки и протягивает термос Би, — я думал, что если как следует прислушаться на закате, то, когда солнце коснется воды, услышишь шипение. Би плечами пожимает, рассматривая профиль и тонкую прядь волос, которую треплет ветер. Что тут скажешь? Пиздец. Закатов впереди еще тысячи, а он теперь, глядя, как солнце в воде утопает, каждый раз прислушиваться будет. Привычка. Одна из тех, что с первого раза и навсегда. …Спустя пару недель официантка в придорожной забегаловке, куда заезжают каждый раз по дороге с пляжа, улыбается приветливо, как старым знакомым, а Цзянь начинает беззастенчиво таскать понравившиеся куски из его тарелки и наконец-то заново учится смотреть в глаза. И Би под этим взглядом каждый раз хочется забыть напрочь, что у них уговор, соблюдение нейтралитета и игры в амнезию. Хочется рывком к нему податься, перехватывая за руки, и сказать что-нибудь важное. Простое, как хлеб для чаек, и вечное, как солнце над морем. Часть его, та, что мыслит здраво, в такие моменты заходится дурниной в вопле: не смотри, не смотри на него. Не смотри в него. Остановись, пока не поздно. Другая часть, та, что мыслит еще более здраво, обреченно констатирует: поздно. И Би продолжает. Смотреть и слушать солнце на закате. Вдруг окажется, что если очень-очень верить и смотреть долго и слушать внимательно, то правда — зашипит. Мало ли всякой необъяснимой херни на свете, так ведь? Необъяснимая херня впервые случается в супермаркете, куда они заезжают с Цзянем за продуктами после очередной прогулки. Неуютный, огромный магазин за чертой города, в котором почти всегда пусто, особенно в будние дни. Поэтому он Би и нравится: не нарушает протокол, согласно которому им положено дома сидеть. Цзяню он тоже нравится: рассчитанный на посетителей, которые заезжают раз в неделю, чтобы купить все и сразу, магазин предлагает для удобства ну просто огромные тележки. Огромные. Такие, в которые помещается все, что в списке, и еще куча того, что случайно под руку попало. Такие, в которые, поджав ноги, помещается Цзянь. Залезший в тележку Цзянь хрюкает тихо от смеха, ловит пачку печенья, которую прицельно смахивает на него с верхней полки Би, и на его замечание про детский сад только пожимает плечами: — Так не видит же никто. И Би, покачав головой, толкает тележку дальше, останавливаясь у нужных полок. Никто и правда не видит. Ни улыбки от уха до уха на лице Цзяня, ни плотно сжатых губ Би. — Теперь в овощной отдел, — повелительным тоном сообщает Цзянь и покрепче сжимает пальцы на бортиках тележки перед очередным поворотом. — Вперед. И Би, не удержавшись, дергает за небрежно собранный хвост на затылке, заставляя голову запрокинуть и, состроив зверскую рожу, склоняется к самому лицу. — Сиди тихо и не командуй. Сейчас пешком пойдешь. Цзянь сказать что-то собирается. Цзянь даже приоткрывает рот. И перестает дышать. Замирает, глядя в глаза, и в тележку вцепляется до побелевших костяшек. И Би замирает тоже. Вот так, в паре сантиметров от лица и с зажатыми в кулаке волосами. Всего-то на пару секунд, за которые успевает подумать, что здесь никого, что волосы у него — мягкие, именно такие, как он помнит. И губы у него мягкие — это он тоже помнит. Что нужно отпустить. И что Цзянь сейчас сотворит что-то, относящееся к сфере необъяснимой, но очень приятной херни. По щеке погладит. Или просто положит ладонь на затылок, потянет к себе, чтобы еще ближе и… …и, господи, все так просто станет. Так, как должно быть. Но Цзянь не гладит. И не тянет. Выдыхает хрипло, отрезвляюще его имя и неловко шеей ведет, высвобождаясь. Притихает и при ближайшей остановке у стеллажа с овощами из тележки вылезает. Отходит подальше и, нахмурившись, старательно изучает стикер на подложке с баклажанами и по дороге домой на Би почти не смотрит, думает о чем-то своем, отвернувшись к окну так, что к концу поездки наверняка шея затечет, и молчит. А вечером дома, выйдя из душа, окидывает сидящего перед телеком на диване Би быстрым взглядом, подходит ближе и забирается с ногами на диван. Смотрит на экран сонным взглядом, зевает изредка, но не уходит. Почти так, как раньше. И Би думает: нечестно. Думает: хорошо. Болтать о пустяках, молчать о важном. Пусть от этого всего временами тоскливо сосет под ложечкой, зато — вот же он. Спокойный. Расслабленный. И смотрит теперь так же: спокойно, без тревоги. Даже по утрам, когда Би у школьных ворот останавливается, улыбается, поворачиваясь лицом и без вопросительных интонаций коротко говорит: — До вечера. И выходя из ворот после занятий, приветственно вскидывает руку, как только видит машину, и улыбается. Искренне. У Цзяня вообще все очень искренне. Улыбка сменяется такой же искренней растерянностью, стоит только стоящему поблизости Чжэнси сказать одну единственную фразу и не то небрежно, не то насмешливо кивнуть в сторону машины. Би в такие моменты чувствует, как от неприязни скатывается в какую-то странную, холодную ненависть. Просто за то, что у Чжэнси была целая жизнь рядом с Цзянем. Тысячи дней и сотни вечеров, проведенных вместе. Миллиарды секунд и бесконечное число возможностей. Ненужных. В один из таких обычных, похожих друг на друга дней вместе с ними из ворот выходит какая-то девчонка, останавливается рядом, не торопясь уходить, говорит что-то, крепко стискивая в руках сумку и застенчиво улыбается, отдавая Чжэнси тетрадь. А Цзянь прощается слишком быстро, слишком быстро идет к машине и, сев, дергает ремень так, что блокиратор срабатывает. Пристегивается и застывает неподвижно, разглядывая обложку уложенной на колени папки и старательно не смотрит туда, где эти двое, поговорив, направляются в одну сторону. — Это кто? — спрашивает Би. — Сяо Хой, — Цзянь пожимает плечами, как делают, когда говорят о незначительном, и сжимает зубы, как делают, когда стараются не заорать от боли. — Она классная. — Да? И что в ней классного? — Не знаю. Ничего такого, просто хорошая девчонка. И он обычный совсем. Такой же, как всегда. Только вот ночью Би просыпается, сам не зная отчего, и идет на странный шум, доносящийся с кухни. Долго смотрит на смутившегося Цзяня, безуспешно пытающегося спрятать лицо за чашкой, на покрасневшие глаза и припухшие веки, и говорит первое, что приходит в голову. Первое, что обычно помогает ему, когда хочется не то убить, не то самому нахуй выпилиться. — Давай покатаемся? Цзянь в ответ только брови изламывает, чертыхается, обжигаясь краями дымящейся кружки и прикладывая пальцы к губам: — Так ночь. — Так у нас фары. Ты не спишь. Я не сплю. Байк на парковке. Скорость всегда успокаивает. Полчаса и уснешь. Хочешь? Чашку отставляет неловко, отводит глаза: — Хочу. И это на самом деле успокаивает. Хоть и едут не так быстро, как хотелось бы. Успокаивает, потому что он там, за спиной, пару раз тихо взвизгивает на поворотах от восторга и обхватывает руками чуть крепче, чем нужно. Успокаивает, потому что: ну что поделать, обычная же ситуация. Просто жизнь: я — в тебя, ты — в него, все как в хуевой мелодраме, бывает… Не взаимно, зато тождественно.