Поймай меня

— Я сейчас Чэна видел, — первое, что говорит Цзянь, сев в машину и, натолкнувшись на недоуменный взгляд Би, продолжает на одном дыхании, — здесь у нас, в школе. Его, похоже из-за Тяня, вызвали. — А что с Тянем? Цзянь, не пристегиваясь, нервно теребит манжету толстовки. Сопит напряженно, как всегда, когда волнуется. Что-то явно произошло: Би об этом подумал, еще когда дожидаясь его в машине, увидел этого их Рыжего, который из школьных ворот вылетел пулей, как ни странно — один, и унесся так, словно за ним черти гонятся. Цзянь, на вопрос не отвечает, только смотрит умоляюще: — Позвони ему, а? Ну, типа, спроси, как дела. — Зачем? Что там с Тянем-то? Двойку получил? — Нет. И не дрался ни с кем. И вообще ничего не делал. И это плохо. Очень-очень плохо, — Цзянь на вопросительный взгляд натыкаясь, вздыхает тяжело. — Чэна похоже вызвали из-за Тяня и... ну, Рыжего. Из-за того, что они... что у них... Цзянь на Би смотрит с сомнением, будто решает можно ли ему доверять и прикидывает в голове возможные расклады и последствия. Судя по тому, как набирает полную грудь воздуха и прикрывает глаза, решаясь сказать правду, ни в какие хорошие расклады Цзянь не верит. — Ну? Что у них? — подталкивает Би. — Все у них. — А, — Би кивает, наконец-то понимая, о чем речь, — то есть, Чэна сейчас просвещают в учительской на тему того, что его младший братец трахается с другим парнем? И мне ему позвонить для того, чтобы... что? — Чтобы он Тяня не убил, — Цзянь сглатывает нервно, смотрит на Би огромными перепуганными глазами. — Или Рыжего. Или обоих. Он стремный такой, Би. Я его реально боюсь. И если это то, что я думаю... а если он его правда убьет? Или покалечит? Чего ты ржешь-то? Би только головой качает, ключ зажигания поворачивая, закатывает глаза, когда Цзянь хватает за руку, останавливая: — Пусти. Да пусти ты. Нормально все с твоим Тянем будет. И с Рыжим тоже. Если кто пиздюлей и выхватит, так это директриса ваша за то, что не в свое дело лезет. Цзянь руку отпускает неохотно, лоб морщит, пытаясь осознать сказанное Би, и, судя по всему, никак не может. — Ты это серьезно? То есть Чэн нормально воспримет, что... ну, что Тянь... — На парня запал? Ага. У них это семейное. И Цзяня всем корпусом поворачивает. И глаза у Цзяня становятся похожи на плошки. — В смысле "семейное"? — В прямом,— Би уже с парковки выруливая, улыбается, скашивая глаза на Цзяня, — Чэн в юности вообще по лучшему другу сох, только все никак не мог это принять и творил разную невероятную хуйню в поисках успокоения. Ну знаешь, нажраться в слюни и поехать на байке кататься или с бригадой гопников в одиночку сцепиться. У Тяня-то без заебов. Так что, ничего Чэн не сделает. Выдыхай уже. Цзянь выдыхает. Расслабляется постепенно, обдумывает услышанное, то почесывая висок, то потирая пальцами губы. Все пытается смотреть на дорогу, и все-то у него не получается: голова раз за разом в сторону Би поворачивается, и Цзянь виснет на добрые полминуты. В очередной раз притянувшись взглядом, тихо спрашивает: — А потом что? Ну, с Чэном и его другом. Би на светофоре останавливаясь, к Цзяню лицом поворачивается. — Ничего. Чэн попросил его поцеловать. Так... в качестве эксперимента. И все прошло. Вроде, до сих пор лучшие друзья. — Я думал, ты его лучши... — осекается Цзянь резко, приоткрыв рот к Би поворачивается, выдыхает тихо, — бля. Бляяя. То есть, вы с ним?.. — Нет. Мы с ним — нет. Нам тогда было пятнадцать, там оно все и закончилось. А что? — Ничего. Просто. Твердо говорит, уверенно. Но Би видит. Видит и внутри диким, отчетливо радостным взрывается. Твою ж мать: чего. И не просто. И, господи, пусть за поворотом будет пробка. Мертвая. Такая, чтобы поток вообще не двигался. Такая, чтобы ничего не мешало, не отвлекало, и можно было смотреть, не отрываясь. Как сатанеет медленно. Как пару раз выдыхает сквозь зубы, приоткрывает рот, собираясь спросить, и сдерживается, закусывая губы. Пробки нет. Сети здесь тоже нет. Цзянь об этом знает, но раз за разом тычет пальцем в экран телефона, обновляя страницу. Так, будто проткнуть хочет. Так, будто важнее этой страницы ничего нет. На предложение Би заехать поесть, выдает странный звук, который можно принять и за "да", и за "нет", и за пожелание пойти на хуй. А дома быстро сбивает с ног кеды и, буркнув невнятно, что он к себе, едва не хлопает дверью перед носом. И Би, глядя на эту дверь, чувствует как настойчиво ведет лицевые мышцы, тянет в совершенно глупую, по-идиотски радостную улыбку: до-о-ожили. Ре-е-евность. Цзянь весь остаток дня в комнате сидит, даже тарелку с ужином туда, как в нору утаскивает, и от всех попыток заговорить односложными ответами отмахивается. Но вечером, когда за окном совсем темнеет, а в гостиной включается телек, приходит и с размаху плюхается на диван рядом. Сразу, не раздумывая, спрашивает: — Прямо вот раз — и закончилось? — и получается очень честно, без театральных пауз, долгих вступлений и хождений вокруг да около. И Би отвечает так же — честно: — Ну, не сразу, конечно. Потребовалось время. Он как раз успел сказать что-то вроде "фубля" или "ну нахрен". Не помню уже точно. На пару секунд тишина повисает, Цзянь вздрагивает рядом, пытаясь сдержаться, но в итоге все же фыркает расслабленным, довольным смехом. Подумав, спрашивает тихо: — И вы с ним больше не?.. — Нет. — А если бы... — Нет. — Ну, а если... — Тоже нет, — Би лениво голову по спинке дивана из стороны в сторону перекатывает, разминая шею, и, повернувшись лицом, добавляет. — Никому не рассказывай. Даже Тяню. Чэн каждого, кто узнает эту историю, убивает медленно и мучительно. Цзянь дергается, едва на месте не подпрыгивая, но, видя улыбку, кивает понимающе: — Смешно, ага. Глядя на Чэна, вообще-то и поверить можно. Ты яблоко будешь? — уже на ноги вскочив и сделав несколько шагов по направлению к кухне, добавляет, — без меня не включай, я сейчас. И, возможно, Би всего лишь кажется, но вернувшись, садится чуть ближе.

***

Возможно, Би и правда всего лишь кажется, но... он вообще с каждым днем ближе. Черт его знает, чем это расстояние измеряется. Нет такой меры, не придумали пока. Что-то складывающееся из искренних улыбок, горящих глаз и случайных прикосновений. Что-то очень простое, но при этом не подлежащее вычислению. Просто ближе — и все. Просто чувствуется. Вот Цзянь, вернувшись домой после прогулки на пляже, на одной ноге прыгает, стаскивает промокшую кеду, которая никак не желает поддаваться, и, не удержав равновесие, влетает в него всем телом. Замирает в руках, — Би ловит рефлекторно, не задумываясь, — отшатывается резко и, уже отойдя, трет ладонью шею и ухо — прогоняет куснувшие жаром мурашки. Цзянь снова пахнет его гелем для душа, поджимает губы и краснеет, когда Би, отвлекаясь от готовки, демонстративно принюхивается и улыбается, поняв, что не показалось. Цзянь приходит вечером в гостиную, вываливает на журнальный столик учебники и тетради, потому что к контрольной готовиться нужно, а в комнате ему, оказывается, теперь скучно. А Би, спустя полчаса, отвлекаясь от экрана, думает, что пиздец его успеваемости: Цзянь задумчиво мажет кончиком карандаша по губам и смотрит. Смотрит так, что Би едва успевает себя одернуть, чтобы не податься вперед, не потянуть, на колени усаживая, и не зашептать в губы что-нибудь заполошное, искреннее, одними ударами сердца измеримое. Цзянь близко настолько, что Би почти уверен - потянись и дотянешься. Поймаешь. Удержишь ли — вопрос другой. И самоконтроль включается с удвоенной силой. Срабатывает каждый раз, когда Цзянь оказывается слишком близко. Каждый раз, когда краснеет и прячет глаза. Каждый раз, когда Би слышит из его комнаты знакомый рингтон, установленный на Чжэнси, и когда злостью накрывает так, что в глазах слегка темнеет. Чжэнси, разумеется, никуда не делся. Не растворился во времени и пространстве. Его наоборот становится до хуя как много. Чжэнси звонит каждый вечер, судя по тому, что слышит Би, неизменно уточняет, где он (они), все ли в порядке, и при каждой встрече у школы смотрит на Би с ненавистью, возрастающей в геометрической прогрессии. И это — взаимно. В один из таких дней, рядом с ними снова оказывается та самая девчонка, с улыбкой глядя на Чжэнси и зажав подмышкой учебник, складывает у груди руки в молитвенно-просящем жесте. Чженси кивает, улыбается в ответ. Цзянь головой вертит, растерянно переводит взгляд с Чжэнси на нее, с нее — снова на Чженси, переминается с ноги на ногу, явно не зная куда себя деть. И Би, из машины эту сцену наблюдающий, чувствует как топит ненормальной, странной обидой. Чужой. Знакомой. Прочувствованной неоднократно на собственной шкуре. Цзянь сейчас, на этих двоих глядя, чувствует то же, что каждый раз чувствует Би, глядя на него рядом с Чжэнси. И в голове бьется расстроенное, злое: не надо. Не стой там. Не смотри на них. Не травись этим — оно убивает. — Цзянь! На его окрик все трое оборачиваются. Все трое смотрят. Она — с интересом, Чжэнси — как обычно, Цзянь — удивленно: Би никогда, ни разу его не торопил. Улыбается тут же, вскидывая руку, и так и замирает, когда Би продолжает: — Быстрее давай. Опаздываем. Прощается быстро, хмурится, когда Чжэнси только кивает молча. А Чжэнси не может ответить. Чженси занят — сосредоточен на Би: не то пытается взглядом испепелить, не то проговаривает в голове все известные проклятия. В ответ, в качестве защитного жеста, хочется средний палец вытянуть. И пристрелить его хочется. Очень. Но вместо этого Би улыбается севшему в машину Цзяню, наблюдает, как он на заднее сидение рюкзак отшвыривает, как пристегивается и смотрит в спину уходящему Чжэнси. Би ждет, что он закроется сейчас, притихнет, а Цзянь вместо этого улыбается в ответ: — Куда опаздываем? — Что? — Ты сказал, мы опаздываем. — А... да, — Би быстро прокручивает в голове возможные варианты. Кроме кормления чаек по расписанию, ничего не находит. — Так... там в кино новый фильм с Джейсоном. Или Майлзом. Я их все еще путаю. Хочешь? Цзянь смотрит недоверчиво: им, вроде как, в людные места нельзя. Цзянь смотрит недоверчиво: ему, вроде как, должно быть больно. И улыбается еще шире: — Хочу. В холле кинотеатра долго разглядывает купленные билеты и носки собственных кед: — Последний ряд? — Конечно, — пожимает плечами Би, — я, вообще-то на работе, если ты забыл. Мне нужно видеть зал. Зал видно хорошо. Экран, даже с последнего ряда, тоже. Изображение только слегка начинает плыть, когда Цзянь, всем телом дернувшись, вжимается в кресло и за колено хватает. Ойкает смущенно, руку отдергивает сразу же, прочищает горло, бормочет скомканное "извини". Би в ответ молчит, только усмехается в полутьме: почти как с девчонкой, когда тебе пятнадцать — на экране что-то происходит, а ты все не решаешься взять ее за руку. Думает: пиздец. Думает: тебе не пятнадцать. И берет его за руку. И Цзянь, выбирая между двумя вариантами — высвободиться или сделать вид, что не заметил, — выбирает третий: выворачивает запястье так, чтобы обоим удобнее было. И вечером, дома, после душа снова пахнет им, снова приходит в гостиную, раскладывая учебники на журнальном столе, какое-то время бездумно пролистывает страницы, пробует что-то писать, а потом, забив на бесполезные попытки сосредоточиться, просто смотрит. И Би не мешает: ни смотреть, ни думать. Би позволяет: с ног до головы разглядывать, ловить беспокойные мысли за хвост и чувствовать. Тепло и доверие. Тревогу и неясную, тусклую грусть. А когда надоедает, — когда в ушах от этого голодного взгляда начинает шуметь, дышать становится чуть сложнее, и постепенно окатывает пониманием, что у любого контроля есть предел и он к своему критически близок, — Би смотрит в ответ и тихо спрашивает: — Тебе было хорошо со мной? Цзянь дергается как от оплеухи. Порывисто со стола конспекты и учебники сгребает, собирает в неряшливую стопку, склоняясь над столом и пряча лицо. — Мне и сейчас неплохо, — и замирает, побелевшими пальцами прижимая стопку к груди, к животу. Загораживается бумажным щитом, подушечкой большого пальца раз за разом по уголку учебника проходится, — сильно, с нажимом, — заливается мягким румянцем под шелест страниц и голову так и не поднимает: не спрашивай, молчи, молчи, не надо. И Би молчит. Кивает, когда Цзянь, поднимаясь на ноги, бросает тихое: — Я спать. И когда слышит, как закрывается дверь в спальню Цзяня, устало трет лицо ладонью, вытягивается на диване и пялится в потолок, чувствуя, что вряд ли сможет уснуть и вряд ли не думать сможет, пытаясь понять. ...Утро начинается с солнечного света и затекшей шеи. С грохота посуды на кухне и мягкого пледа, который обычно валяется на подлокотнике, а сегодня оказывается накинутым на Би. Утро начинается с раздражения и горячего душа. С чашки кофе, ждущей на столе и широкой улыбки: — Как спалось? — Отлично. Это ты меня укрыл? — Би, подхватывая чашку, за стол усаживается, принюхиваясь и пытаясь по запаху определить, чем на этот раз планирует его отравить Цзянь. — Я. Не хотел будить. — Угу, спасибо, — Би, рассматривая спину и задницу, делает первый глоток и чувствует, как раздражение постепенно гаснет. — Очень мило. А в лоб ты меня не поцеловал? Цзянь, склонившийся было над сковородкой, выпрямляется резко, крепко сжимая в руке ложку, едва ли не вскрикивает: — Нет, — и, обернувшись медленно, заливается сочным, ярким румянцем, трясет головой. — Да не целовал я тебя в лоб! И Би, отчетливо ощущая, как сердце ебланит удар, едва успевает остановиться и не спросить: а что ты делал? Прислушивается к собственному телу, ищет отголоски прикосновений — на волосах, на виске и щеке, на подбородке, —осторожно проходится кончиком языка по нижней губе, почти чувствуя теплое пятно, оставшееся от подушечки пальца и улыбается: — Хорошо. Хорошо, хорошо, хорошо. И еще лучше становится. С каждой минутой. За завтраком, когда Цзянь улыбается в ответ тепло и расслабленно, в машине по дороге до школы, когда спрашивает, могут ли они сегодня поехать на пляж и сообщает, что он, в общем-то, может сбежать с занятий на час раньше. Когда, забыв на заднем сидении папку с какими-то чертежами, тянется туда одновременно с Би и замирает, едва не столкнувшись лбами. И вместо того, чтобы отстраниться порывисто, смотрит в глаза и вязнет. В опасной близости, той, что только ударами сердца и рваными вдохами исчисляется, в чужом тепле, искренности и откровенности. Скользит взглядом от глаз к губам и обратно, снова и снова и все не может решиться. Уйти. Или, наоборот, остаться. — Мне идти надо, — говорит еле слышно. Так, словно один короткий выдох, на подбородке оседающий; может сократить расстояние. Все и разом. И Би отвечает так же тихо: — Иди, — и в растерянные глаза глядя, тянется к серебристой пряди, которая, наверняка, щекочет скулу. Тянется неосознанно-медленно, боясь не то спугнуть, не то разрушить, и убирает за ухо осторожным, едва уловимым движением. И... лучше бы не настолько осторожным и не настолько неуловимым. Лучше бы вообще не трогал. Потому что Цзяня от этого прикосновения дергает едва ли не судорогой. Цзянь шипит сквозь сжатые зубы, влетает спиной в дверцу и, прижимаясь ухом к плечу, выдыхает виноватое, хриплое: — Черт. И выглядит при этом так, словно только что пробежал кросс, а пытается сделать вид, что шел прогулочным шагом. Пытается сделать вид, что только что соприкоснулись неловко, а не шарахнуло так, что едва не заскулил. И это до боли взаимно: зацепило, задело чужим возбуждением, окатило лавиной мурашек от шеи до поясницы, а потом налетело на еще больше распаляющее "нельзя", бьющееся в голове, и захлестнуло окончательно. Ступором. Конкретным таким и коротким. Как у свирепого пса, который, обрывая цепь, вдруг чувствует — поддается: еще секунда, один рывок — и свобода. Секунды не хватает. Цзянь выдыхает сипло: — До вечера. Я... до вечера. К воротам идет медленно, спотыкается на ровном месте и нервно поправляет выбившиеся из хвоста волосы. Но напоследок привычно оборачивается, чтобы махнуть рукой. Растерянный. И, кажется, соберется он еще не скоро. Би — тоже: даже когда Цзянь в школьном дворе скрывается, несколько минут просто сидит, положив руки на руль, прикусывает губы, которые все равно в улыбку тянет, пытается убедить себя, что ждать как бы нечего. Вряд ли Цзянь сейчас как в фиговой мелодраме развернется и бегом назад бросится, чтобы на шее повиснуть. И так — прогресс налицо. Но для того, чтобы убедить себя, требуется еще минута. Цзянь так и не появляется. Зато появляется Чжэнси: уже без школьной сумки, из ворот не выходит - вылетает и замедляется, только когда видит знакомую машину. Хищно прищуривается и уверенным шагом идет по направлению к Би. Так же уверенно открывает дверь и садится. Не замечает ни вопросительно приподнятой брови, ни насмешливой ухмылки уголком губ. В глаза смотрит прямо, вызывающе и без предисловий, сразу, быстро, в лоб спрашивает: — Что у тебя с ним? И первая мысль, которая мелькает в голове Би: сейчас все будет просто — ладонь на затылок, одно движение и сломанный нос. Вторая мысль более сложная и менее адекватная: переломать его всего вдребезги одной честной, короткой фразой — пусть узнает. А потом в голове бьется гулкое: Цзянь. И Би, лицом поворачиваясь, говорит правильное. — Пошел. Отсюда. Вон. Не сдерживается, не получилось: почти рыком выходит. Тихим: не угроза — предупреждение. И, похоже, работает: Чжэнси сглатывает нервно, кадык на тонкой шее предательски дергается, и светлая кожа становится еще бледнее. Би почти уверен: еще секунда и дернется неловко, дрожащими пальцами открывая дверь, и унесется на максимальной скорости. Потому что — страшно. Би знает точно: распознавать в глазах страх — профессиональная привычка. Вот только не дергается и не уносится. Вздыхает тяжело, пытаясь явно сбившееся дыхание выровнять, и тихо, но твердо говорит: — Нет.