Поймай меня

У него глаза почти как у Цзяня: такие же светлые. Только у Цзяня — кристально прозрачные, а у Чжэнси — будто дымкой подернуты, но оттенок точно один. Бесит. Цвет глаз-то у них и тот один на двоих, одинаковый. И увлечения у них одинаковые, и возраст, и дни, со всеми невзгодами и радостями, тоже — пополам поделенные. Би лениво затылком в подголовник упирается, елозит, укладываясь удобнее, и к Чжэнси поворачивается с нечитаемым выражением на лице. — Говори уже, раз пришел. Дымчатые гляделки чуть выше переносицы впиваются, сверлят так, словно мысли читать умеет и ищет-ищет что-то в чужой голове. — Ты мне не нравишься. — И? И Чжэнси на него больше не смотрит: разглядывает школьные ворота и уходящую вдаль дорогу. Напряженный весь, неподвижный. Говорить начинает, головы так и не поворачивая. — Когда нам было пять, я пообещал ему, что всегда буду его защищать. Я не дебил, я знаю, что ничего тебе сделать не могу. Но это ведь только сейчас. Я вырасту. И если ты его обидишь, я найду тебя и убью. Просто говорит, спокойно. Не угроза, не предупреждение — констатация факта. Он в это верит: пронзительно-искренне. А когда верят сильно, так и бывает: нет ни трезвой оценки возможностей, ни здравого восприятия действительности. И изнутри странным окатывает, непонятным. Би может сейчас: сломать ему нос, сломать ему все и, не прикасаясь, разнести его теорию в хлам парой-тройкой предложений. Би может, а в голове настойчиво вертится херня какая-то из классики. Что-то про убийство пересмешника. И так нельзя. Так — совсем по-звериному. — Договорились, — кивает Би. — Все? А он только зубы сжимает. Прикрывает глаза, с силами собираясь. Старается, соскребает что-то по стенкам души, аккумулирует. И когда снова лицом поворачивается, в глазах такое ебаное отчаяние плещется, что становится не по себе. Не должен он ни смотреть так, ни чувствовать. В свои семнадцать — не должен. — Не трогай его... пожалуйста. Последнее слово, запнувшись, выдавливает. Кулаки на коленях стискивает, сжимает потертую джинсу в ладони так, что кожа на костяшках белеет. Не хватает ему. Терпения, выдержки и опыта жизненного. Не хватает ему спокойствия и равнодушия. Нет в нем этого. Старается, но — нет: поняв, что ответа не дождется, выдыхает шумно, признавая поражение, и поворачивается к Би. — Зачем он тебе? И Би, подумав пару секунд, тянется за сигаретной пачкой, закуривает неторопливо: — Нужен. — А когда станет не нужен? Би затягивается глубоко, жадно. Что ж ты заебистый такой, а... Что ж ты такой сложный в свои семнадцать. И вопросы у тебя сложные. Наизнанку выворачивают, мясом наружу. Наизнанку выворачивают, заставляя правде в глаза смотреть, давно очевидное признавая. — Не станет, — Би затягивается еще раз, отбрасывает недокуренную сигарету на дорогу. Лицом поворачивается так, чтобы глаза в глаза. В глаза, где страха больше нет. Исчез, забылся из-за более важного: правда-ложь, ложь-правда. Так обычно за покерным столом разглядывают. Те, кто отличать умеет. Чжэнси не умеет. У Чжэнси излом бровей болезненный, в глазах — тоска темная и беспомощность. И еще совсем что-то детское, наивное, чистое. Разные у них глаза. Разные. Цзянь так смотреть не умеет. Не дано от природы, как и умение просить. И Би с разочарованием отмечает, как успокаивается внутри, притихает. И кивает коротко, все так же не отводя глаз: — Не станет, Чжань. Он верит, кажется. Глаза опускает и губы закусывает, улыбку сдерживая. Дыхание переводит потихоньку и тут же снова серьезным становится. Почти зло спрашивает: — Зачем ты тогда с ним так? И новой волной злости окатывает слишком стремительно. Би щурится, рассматривая требовательно нахмуренные брови и постепенно затухающий румянец на щеках. Вперед подается, с трудом подавляя желание за шкирку его сгрести: — Как "так"? — Да вот так, — Чжэнси не пугается, сидит себе, как сидел, только морщится обвиняюще, — он думает, что через пару недель ты свалишь, и он никогда тебя больше не увидит. Понимаешь? — Нет. — Ладно, — руку перед лицом Би вскидывает и говорить продолжает, на каждом предложении загибая пальцы, — я знаю, сколько раз в неделю ты ходишь в спортзал. Кофе всегда без молока и сахара и очень горячий. У тебя есть пес. Я знаю, где у тебя на теле шрамы. Знаю, что ты хотел стать архитектором и у тебя дом за городом, вроде красивый, — руку опускает, но говорить не перестает, — я долго говорить могу, до вечера. Встаешь рано, живешь в лофте под самой крышей, любишь дождь и морепродукты, ненавидишь фильмы ужасов и всегда ржешь, когда смотришь. Я... я, блять, даже знаю, что вместо станка у тебя — опасная бритва. Он, кстати, считает, что это круто, — в лицо заглядывает, пытливо приподнимая брови. — Теперь понимаешь? — Нет, — отвечает Би. Думает: надо же, пять минут прошло, а как заебать успел. В голове все сказанное раз за разом вертится, но в оформленный вывод никак не формируется. Чего угодно ждал: от угроз до сопливой истерики. Чего угодно, кроме этого вот назидательного тона, которым обычно взрослые с неразумными детьми разговаривают. Только вот, взрослый тут — он. — Он о тебе говорит. Постоянно. Каждый день. И постоянно телефон в руках вертит. Он раньше вообще не знал, где он у него лежит, а теперь из рук не выпускает. Понимаешь? — Он должен быть всегда на связи. И у Чжэнси слегка приоткрывается рот. Смотрит на Би долго и недоверчиво, а потом заторможено кивает: — Пиздец. Чжэнси ему только что диагноз поставил. Только озвучить вряд ли решится. Вместо этого о другом спрашивает: — У тебя пальцы отсохнут, хоть раз ему написать? Просто сказать, что вечером приедешь? Надо, чтобы он весь день сидел и ждал, попутно трахая мозг окружающим? Смотрит выжидающе, требовательно и молчит. И под этим взглядом уже ни пугать, ни прочь его гнать не хочется. Хочется просто еще послушать то не понятное, от чего в груди начинает теплеть. Чжэнси эту перемену с ходу улавливает: смелеет окончательно. Снова поудобней усаживается, ерзает так, чтобы всем корпусом повернуться: — Сложно вам. Ты не понимаешь, он не хочет понимать. — А ты, значит, самый понятливый. — Похоже на то. — М-м. Ты в курсе, что он в тебя влюблен? Иногда у тихих слов эффект рванувшей бомбы. Когда все доводы и аргументы — одним махом в клочья. А иногда вот как сейчас: Чжэнси фыркает, глаза закатывая. — Нет, конечно. Я для него как игрушка, о которой все детство мечтал, а ее так и не купили. Вбил себе в башку, что она ему очень нужна и не заметил, что давно уже без надобности. — А ты? — Я... я очень его люблю. Но не как парня. То есть, как парня, но не в том смысле. Неловко ему — Би видит. Чжань не похож на того, кто поговорить любит. А уж на того, кто сокровенным делиться готов, тем более. Но почему-то делится. Отвечает честно, хоть и приходится каждое слово через силу выдавливать. Хоть и становится это настолько личным, что щеки румянцем вспыхивают. Честность за честность. Вопрос только — где границы. Би раздумывает какое-то время, а потом тихо, вкрадчиво спрашивает: — Ты гей? — и глядя на огнем полыхнувшие щеки, добавляет почти примирительно, — я не пытаюсь тебя обидеть. Я просто понять не могу. Чжэнси дыхание переводит осторожно, старается, чтобы незаметно было, но какой там... На Би косится, но не найдя в лице ни насмешки, ни желания из себя вывести, голову опускает и нервно скребет ногтем по рубчикам на джинсах: — Я пока тоже. Кажется, нет. Но если меня когда-нибудь и потянет к парням — это точно будет не Цзянь. — Почему? — Ну, это же Цзянь. Он же, как... не знаю, младший брат, наверное? — Вы вообще-то ровесники. Чжэнси только неопределенно плечом дергает: — Все равно младший, — на пачку сигарет смотрит жадно, но когда Би протягивает молча, только головой трясет, — нет. Трель школьного звонка издалека долетает: как они не глохнут-то там вообще, если даже на таком расстоянии слышно? — Тебе идти пора. Молчит, мимо ушей пропускает, как и звонок, который тоже, наверняка, слышал. Не собирается он никуда идти. Не все еще. — Ладно, — соглашается Би, — что ты хочешь? — Чтобы ты выполнял свои обещания. — Я не обещал ему ничего, Чжань. — Ну так пообещай, — в голосе раздражение слышится, как если бы приходилось совсем уж простые и очевидные вещи разъяснять, — сделай уже что-нибудь. Не знаю, скажи что-нибудь, чтобы он понял, что вы с ним не просто трахались. — С чего ты взял... — Ой, нет. Нет-нет-нет. Не надо, — морщится привередливо, — это уже без меня. За ручку на дверце берется решительно, но не открывает, только крепче пальцами стискивает, в ожидании ответа. И Би бы ему ответил, конечно. Если бы знал что. Но ничего путного в голове не находится. Поэтому Би просто смотрит в ответ и кивает: хорошо. Черт его знает что именно, но — хорошо. И Чжаня такой ответ, кажется, вполне устраивает: угол губ на мгновение, на короткую секунду в улыбку дергается, а еще через одну он уже стоит рядом с машиной, склоняясь так, чтобы видеть Би. Раздумывает пару секунд, а потом все-таки не удерживается: — Ты мне все еще не нравишься, — дверцу прикрывает мягко, с тихим хлопком и неторопливо бредет к школьным воротам, засунув руки в карманы. А Би смотрит в спину, — еще по-мальчишески костлявую и угловатую. Думает: "ты мне — тоже" и улыбается. А по дороге, застряв на первом же светофоре, достает из кармана мобильный, пару секунд залипает на растрепанные волосы и улыбку от уха до уха, смотрит на мигающий красным светофор. Восемьдесят две секунды на честность и искренность. Восемьдесят одна на то, чтобы успеть сказать то, что в слова не уместится. Семьдесят пять — чтобы признаться в том, что частотой пульса и теплом под ребрами измеряется. Экран под пальцами послушно подсветкой вспыхивает. А где-то в нескольких километрах, — совсем недалеко еще, — Цзянь строчит что-то в тетради, высунув кончик языка и положив мобильный на парту перед собой. "Я тебя..." Шестьдесят. Сорок пять. Тридцать. Пиздец. Так не получится. "...заберу сегодня раньше". Ответ мгновенно приходит: "Случилось что-то" И Би почти видит его: с порозовевшими щеками и телефоном, который, наверняка под партой прячет, чтобы не отобрали. "Чайки голодные" "Чайки скучают" "И я тоже" "Очень" И до зеленого еще двадцать секунд в запасе...