Поймай меня

До последнего неприятный момент откладывает и за шестигранную призму свою усаживается, только когда за окнами совсем темнеет. В гостиную приходит разморенный, после вечернего душа — сладко пахнущий и, разложив на столе карандаши и листы бумаги, вместо того, чтобы заниматься начать, неторопливо жует хрустящее, сочное яблоко, то с интересом глядя на экран телевизора, то с отвращением — на кусок пластика перед собой. Морщится брезгливо, как только карандаш в руки берет, но поначалу и правда пытается. Шуршит грифелем по бумаге и, глядя на то, что получилось, задумчиво стучит линейкой по губам. А потом, вздохнув тяжело, комкает лист, отбрасывает под стол и заново начинает. Изредка в учебник заглядывает и, судя по удивленно приподнятым бровям, написанное там видит впервые. Би за этими попытками наблюдает с легкой улыбкой, совершенно не обращая внимания на происходящее на экране. Теплый и уже полусонный Цзянь — гораздо важнее киношного мира. Цзянь давно уже и реального интереснее. Би думает об этом с каким-то философским спокойствием, прислушиваясь к себе и пытаясь понять не вызывают ли эти мысли чего-то вроде отторжения. Нет. Не вызывают. Никаких внутренних конфликтов. Равновесие. Идеальный баланс. Один взбалмошный, неуверенный в себе мальчишка, разумеется, не может заменить собой весь мир. Но и весь мир его теперь тоже не заменит. — Странная фигня, — задумчиво говорит Цзянь, небрежно смахивая очередной мятый листок под стол и поднимаясь на ноги. — Очень, — соглашается Би, улыбаясь чуть шире и провожая взглядом до кухни. Через пару минут возвращается, с хмурым лицом и большой плиткой горького шоколада в руках. — Говорят, шоколад работу мозга стимулирует... На прежнее место усаживается, скрещивая ноги по-турецки, и, совершенно забыв про стоящую на столе призму, с интересом залипает на экран телевизора, где Дуэйн Джонсон, — одноногий и очень крутой, — карабкается по горящему небоскребу, сверкая в объектив такими же горящими глазами. Цзянь, не глядя, сдирает обертку: тянет неровными полосами от края до края. Ему, наверное, звук рвущейся бумаги нравится. А Би очень нравится наблюдать за таким вот простым, совершенно обыденным процессом. Пальцы у Цзяня длинные, тонкие. Пальцы у Цзяня — как и сам Цзянь: кажется — хрупкие. Кажется — надави, посильнее сожми — сломаются. Вот только Би помнит, как эти пальцы с его почти до боли сплетались, какие четкие, яркие синяки остаются от них на предплечьях и как он умеет смотреть иногда, когда кажется, что ледяным холодом во взгляде может все живое выжечь на расстоянии сотни метров. Изящный, обманчиво нежный мальчик. Лом, обернутый в тонкое кружево. Серебряная фольга тихо хрустит, и Би совершенно ненормально ведется на этот хруст: двигается по дивану ближе, будто невидимая рука за шкирку схватила и потащила к нему. Ближе, ближе. Ближе. Так, чтобы колено почти плеча касалось. Так, чтобы потянись слегка — и можно по шелковой макушке погладить. И это, наверное, немного маньячно — вот так за спиной сидеть, почти теряя контроль и чувствуя как пульс в каждой клетке бьется, а внутри вскипает животным, грубым желанием: дотронься, дотронься, дотронься... — Хочешь? — Цзянь, не глядя, протягивает ломтик шоколада, от которого секунду назад сам откусывал. Который подтаять успел там, где пальцы касаются. — Нет. Би и правда не хочет шоколад. Би хочет сигарету. Прямо здесь, на диване, в пару затяжек. Чтобы терпкий табачный привкус на языке осел, отрезвляя. Чтобы не думать, как сладко, как вкусно сейчас у него во рту. Этим гребаным шоколадом на всю комнату уже пахнет... — Цзянь... Ерзает на полу, удобнее и непреднамеренно дальше отсаживаясь. Ерзает, задумчиво облизывая большой палец и склоняясь над столом. Снова в руки карандаш берет, начиная заново. Волосы, заправленные за ухо, выскальзывают, рассыпаются серебром, скрывая лицо, и Би едва успевает себя одернуть. Мысли в голове оформленные, четкие. Дикие. Сначала: у него майка тонкая, мягкая — такую, если жгутом свернуть, можно ею же руки ему связать. Потом: ты ебанулся, господи, ты окончательно ебанулся, ты... — Ты не с того начинаешь, — говорит Би, и не меньше Цзяня удивляется тому, как низко и хрипло звучит собственный голос. — М-м? — Так не получится, начинать нужно с основания, а не с граней. — Мда? — Да. Помочь? Призму задумчиво в пальцах вертит, со всех сторон осматривая. Расслабленный. — Ну помоги. Непонимающий. И оттого еще сильнее пугается. И оттого всем телом вздрагивает, когда Би, соскальзывая с дивана, располагается за спиной. Широко расставив согнутые в коленях ноги по обе стороны от него. Укладывая руки на стол по обе стороны от него. Так, чтобы бежать было некуда. Так, чтобы даже пошевелиться не мог, не впечатавшись в грудь. Он замирает. Напрягается весь, выпрямляя спину. И так получается еще хуже. Так — близко настолько, что маленькое аккуратное ухо совсем рядом с лицом оказывается: краснеет, вспыхивает и, наверняка, горячим становится. Так — близко настолько, что очень удобно оказывается упереться подбородком в плечо, прижимаясь к этому пламенеющему уху щекой, потереться, отодвигая волосы, чтобы скулу не щекотали. Так и сидит: неподвижно и глядя прямо перед собой. Твердый весь и горячий. Не дышит. Не дышит долго, насколько легких хватает, а потом судорожно втягивает в себя воздух и замирает снова, не выдыхая. — Неудобно? — плотнее подбородком притираясь. Немного придвигаясь вперед — так, чтобы до спины не больше пары сантиметров осталось. Перехватывая поперек туловища и укладывая ладонь на живот чуть выше пупка. Чувствуя как мышцы в этом месте еще сильнее напрягаются, почти каменными становятся. Не вырывается. Не отстраняется. Сглатывает шумно, и Би точно знает, что во рту у него сейчас сухо. Сухо и все еще сладко. — Удобно, — паника легкая и раздражение в голосе. И кончик карандаша, который он все еще сжимает в руке, дрожит предательски, выдавая с головой. Би эту дрожь собственными пальцами чувствует, перехватывая поверх его и заставляя сжать крепче. — Хорошо. Давай без линейки пока, да? Ровным голосом и крепче прижимая ладонь к горячему животу. Ровным голосом, заглушая в голове собственные мысли. У него и правда футболка очень тонкая. Из нее и правда можно сделать жгут. Его сейчас можно погладить по животу еще немного, а потом скользнуть ниже и крепко сжать прямо поверх штанов. И он кончит. Выгнется дугой, откидывая голову на плечо и кончит, всхлипывая и называя по имени. Потому что ему восемнадцать. Потому что трахался он один раз в жизни. Потому что как он ни притворяйся, что забыл — тело помнит. И тело реагирует правильно. — Смотри, вот отсюда начинаешь. С основания, — Би приходится губу прикусить, чтобы улыбка не просачивалась сквозь серьезную, почти строгую интонацию, — шестиугольник. И только потом грани. Из угла вверх, вот сюда. Здесь длиннее, здесь короче. Тебе никогда не хотелось меня связать? Карандаш с тихим стуком на стол падает, катится до самого края и с уже более громким стуком падает на пол. А Цзянь все вдохнуть пытается. — Ч-что?.. что мне... — Я бы разрешил. Его трясет уже. Мелкой колючей дрожью. Такой, что все мысли из головы выбивает, не давая заметить даже, что того, кто за спиной мурлычет — тоже трясет. — Что ты бы... ты... — Связать. Просто ты иногда так смотришь, что мне кажется... — Нет. Я никогда... я не... И Би отпускает, отодвигаясь чуть дальше. Конечно. Ты никогда не. Ты о таком даже не думал. А вот теперь — будешь. Прямо сейчас, пытаясь на листе бумаги сфокусироваться. На почти идеальной, вычерченной твердой рукой изометрии. На которую сейчас глубоко похуй. Потому что перед глазами сейчас — другое. Перед глазами кровать огромная с массивной металлической спинкой и Би на этой кровати. Обнаженный или полуобнаженный, с руками, заведенными за голову и перехваченными грубым ремнем. С напряженными мышцами, проступающими по телу венами и блестящей от пота кожей. — Красиво, да? — спрашивает Би, прихватывая пальцами лист бумаги и подтягивая по столу поближе к Цзяню, — Попробуешь? — Нет! — Тебя к экзамену не допустят, помнишь? Би еще дальше сдвигается, внимательно отслеживая реакцию. Ну давай. Повернись. Повернись, посмотри. Тебе же хочется. Ты возбужденный и злой сейчас. Настоящий. Без подростковой шелухи и смущения. Такой, каким скоро постоянно быть научишься. Но Цзянь только зубы сжимает крепко, за упавшим карандашом тянется. Кладет аккуратно на стол, поворачивается медленно, упираясь ладонями в пол, и вжимается спиной в столешницу, стараясь увеличить расстояние. У него глаза пьяные-пьяные. У него губа опять лопнула — в том же месте. Там кровь. И шоколад. И Би понимает, что нихрена он, кажется, не контролирует. Волной жара по всему телу обдает так стремительно, что выдержка трещит по швам и, кажется, стоит Цзяню сейчас только сделать что-то, — пошевелиться, дернуться неловко, слизать кровь с губы или отвести глаза, — и все, все, пиздец. Сорвет окончательно и одного мгновения достаточно будет, чтобы это тело, такое гибкое, сильное и желанное тело, оказалось под ним. А потом — будто с ног до головы ледяной водой окатывает: в квартире гаснет свет. И вокруг резко становится темно и очень тихо — будто весь мир от сети отключили. Полный вакуум. Оглушает. И Би подбрасывает на ноги раньше, чем до конца успевает понять, что произошло. Возбуждение как рукой снимает, зато другие инстинкты включаются на полную. Те, что со временем вырабатываются у людей, жизни которых часто угрожает опасность. На задворках сознания вяло трепыхается мысль: некому. Ну некому совершенно. Лян мертв, и никто из его крыс сюда не сунется. Некому, сука, но... Три шага боком, огибая кофейный столик, семь шагов прямо: к комоду, на котором лежит мобильный. Правильные, доведенные до автоматизма действия. Не оборачиваясь, тихо за спину приказным тоном: — Сиди, где сидишь. Вспыхнувший экран и быстрый набор. Пять шагов вправо, девять вперед: по коридору к шкафу, на задней стенке которого аккуратными полосками скотча закреплен глок. Чэн в самом начале сказал: никакого оружия в доме, кроме рабочего, а оно - обязательно хранится в сейфе. Чтобы беды не вышло: мальчишка же. Би кивнул и подумал: ебись оно в рот. А Цзянь, наверное, умер бы от восторга, если бы узнал, что в его квартире, в укромных местах хранится целый арсенал. Трубку на той стороне снимают после первого же гудка: он даже до конца пройти не успевает. Голос, больше похожий на механический, спокойно сообщает: — Лу. И Би отзывается так же спокойно: — Отключение электричества. — Принято. В трубке слышится тихий монотонный треск: пальцы Лу щелкают по клавиатуре с нечеловеческой скоростью. А Би, уже прикасаясь к холодному гладкому металлу, все равно прикрывает глаза: если уж темнота — так осознанная, когда зрительные нервы перестают напрягаться и уступают место другим органам чувств: слуху, обонянию и, главное, — интуиции. В голове на обратной перемотке проносятся последние несколько минут: тихое жужжание холодильника, доносящееся с кухни, частое дыхание Цзяня, тусклый, сожранный бетонными перегородками лай соседской собаки, скрежет металла, когда ебаный небоскреб на экране складывается как карточный домик и звуки города — фоном. Все. Ни возни на лестничной клетке, ни скрежета отмычки в замке. Некому. Самое страшное, что сейчас угрожает Цзяню — набить себе шишку в темноте. Но внутри почему-то — дико. Дико и зло. От одной мысли, что кто-то только попытаться может. И верхняя губа ползет вверх, изгибаясь в оскале. А Би абсолютно уверен: если сюда сейчас кто-нибудь вломится — глок ему не понадобится. Потому что сейчас он вполне может оторвать голову голыми руками. — Авария на станции, — голос в трубке на человеческий похож уже больше, — почти весь южный район отрубило. Устраняют. Хэ Чэну сообщить? Би открывает глаза, медленно выдыхает через нос и усмехается, чувствуя как отпускает. Некому. Возвращается в гостиную, отвечая на ходу: — Конечно. Срочно. Скажи, чтобы привез свечи, вино и сыр. В трубке повисает тягостное молчание и Би хмыкает тихо: — Нет, Лу. Не надо. Это все. — Принято. Би, сбрасывая вызов, морщится досадливо: молодежь. От имени Хэ вздрагивают, от голоса Би перестают понимать шутки. Сейчас еще, наверное, закурит нервно. Но это ладно: главное, что действует строго по протоколу. — Там авария какая-то, — говорит Би в темноту и, не дождавшись ответа, направляет экран телефона в сторону дивана. На прежнем месте сидит, как Би и велел. Неподвижный совсем, окаменевший будто, и крепко сжимает ладонями локти. Дышит, как загнанная сворой собак лисица: часто, мелко — и слышны одни только выдохи. Которые с каждой секундой все громче, громче, громче... — Цзянь? — Би ближе подходит, опускается рядом, упираясь коленом в пол и направляя свет от экрана в лицо. Белый как полотно, глаза огромные и пустые и мелкие бисеринки пота над верхней губой. — Цзянь... Ты чего? Дергается как от удара током, когда Би к руке прикасается, вжимается спиной в сидушку дивана, жадно втягивая в себя воздух и тут же жмурится крепко, говорить начинает быстро, речитативом и в такт словам - раскачивается. — Нормально все. Пройдет. Сейчас пройдет. У меня так бывает. Это из-за темноты. Ты не подумай, я не боюсь. Я даже сплю без света. Просто неожиданно и... — всхлипывает, зажимая ладонью рот и жмурится снова. — Я не боюсь темноты. Я даже тогда не боялся. Экран телефона гаснет, и Би нажимает кнопку блокировки, включая заново и откладывая телефон в сторону. Опускается на пол, не зная, куда деть руки и сжимая ладонями бедра. Тогда... Тогда у него были синяки на запястьях и красное пятно вокруг рта от содранного скотча. Тогда у него осталась гематома на внутренней стороне локтя от неумело и грубо воткнутой в вену иголки. Ссадины по всему телу и тонкая, глубокая сечка над левой бровью. И он на самом деле тогда не боялся. Его от злости трясло, когда Би на него наткнулся: шатающегося, обдолбанного дрянью, которую ему вкололи, и еле живого от усталости. — Давно у тебя так? — очень ласково и очень тихо. Не потому что так нужно, а потому что по-другому сейчас не получается. — Я не боюсь, — настойчиво повторяет Цзянь и стискивает кулаки так, что кожа поскрипывает. — Я знаю. Он на самом деле не боится. Это другое. Боится всегда разум. И это можно контролировать в большинстве случаев. А у Цзяня боится тело. Это — паническая атака. И контролировать это нельзя. Экран еще не погас, но Би на всякий случай мажет пальцами по экрану, двигается ближе: — Там темно было, да? Он знает, что было. Чэн рассказывал про подвал, где его держали. Который обшарили вдоль и поперек, пытаясь найти что-то, что выведет от исполнителя к заказчику. Потому что исполнителя пристрелил Зэн, прибывший на место сразу за Би. — Цзянь? — Я не знаю, у меня глаза были завязаны все время, — отзывается тихо и вымученно, продышаться пытается, а потом, будто плотину прорывает, — знаешь, это так жутко. Не видишь ничего, руки за спиной связаны и он... он вколол мне что-то, я отрубался периодически. И там капало что-то постоянно. В самом углу. Темно, тихо и это ебаное кап-кап-кап! — шипит сквозь зубы, ладонями лицо трет и продолжает, уже не в силах остановится, — и еще там замок лязгал. Громко-громко. И я слышал, как он ходит в темноте. Вокруг меня. Или сидит рядом молча. А потом он говорил, что сделает со мной, когда будет можно. Я, блять, даже не представлял, сколько всего интересного можно со мной сделать, знаешь... Смеется истерично, тихо, замолкает резко, и Би прикрывает глаза, чувствуя как внутри вскипает такой бешеной, нечеловеческой злобой, что, кажется, сдержать ее не получится. Хочется на ноги вскочить, выплеснуть, пока изнутри не разъела. Разъебать кофейный столик. Перевернуть диван. Узнать, где эту гниду зарыли, откопать и труп разорвать на части. Чтобы в клочья и чтобы быть к этому причастным. Но вместо этого — наощупь рукой вперед. Вместо этого почти невесомо прикасаясь к колену. Поглаживая. Успокаивая. — Расскажи мне. Головой трясет мелко и низко опускает голову. И Би соглашается сразу же: — Хорошо. Как хочешь. Может, потом... Может, потом... И, может, к лучшему, что говорить не хочет. Би совсем не уверен, что хочет слышать. Кого Лян нанял для похищения он и так знает — в первые несколько часов выяснили. — Я просто хотел у него спросить, за что он меня так ненавидит, понимаешь? Я бы ничего ему больше не сказал, я просто хотел спросить, за что он так меня... Снова словами давится и замолкает надолго. А Би отстранено думает, стоит ли рассказать, что этот выродок его вовсе не ненавидел. Такие как он ненавидеть не умеют. Такие вообще ничего не чувствуют. Их не нанимают, когда нужно кого-то просто убить, их услугами пользуются, когда нужно, чтобы было грязно, кроваво и долго. Именно так хотел Лян. Поэтому для похищения выбрал именно его: съехавшего с катушек садиста-извращенца, в криминальном сообществе известного как Швея. Он на самом деле любил шить. Зашивать. То, что предварительно сам резал. — А еще он меня трогал, — странным пустым голосом говорит Цзянь, глядя прямо перед собой. И Би дергает. Дергает, как если бы кипятком вдоль позвоночника окатило, таким крутым, что не понять сразу — горячо или холодно. Не понять сразу, а потом завыть в голос, протяжно и громко. И выть на самом деле хочется. Особенно, когда экран телефона гаснет, и в комнате становится совсем темно. А перед глазами так и остается его лицо: потерянное, без выражения, на такое глядя и в голову не придет, как радостно этот мальчик улыбаться умеет. — Как трогал, Цзянь? — Би на ощупь тянется и, найдя его руку, тянет к себе. Ледяная, влажная и дрожит слегка. — Покажи мне. Замирает, не решаясь, шмыгает носом, а потом медленно рукой на плечо Би уложенной, вверх ведет. Едва касается шеи и на уровне подбородка останавливается. Трет грубо вдоль линии челюсти, давит на губы. И Би, прикрывая глаза, пытается представить, как это ощущается, если рот заклеен строительным скотчем. Грубым и жестким. Пытается представить, что будет, если Цзянь продолжит, если это не все и... — У него руки отбеливателем пахли. Дешевым таким, мерзким. Меня теперь тошнит всегда, если этот запах чувствую... — Цзянь, — Би двигается ближе, подставляясь под руку, — а еще? Молчит. Молчит, очевидно, головой качая и, спохватившись, что Би его не видит, выдает на одном дыхании: — Бля, нет, все. Я, я не про это. Не так трогал, в смысле мерзко, но не... — Я понял, — пиздец внутри притихает, и сердце возвращается к нормальному ритму. — Ты говорил с кем-нибудь? Про это вот все? Не отвечает долго. А потом смеется в темноте тихо и горько: — С кем? И на этот раз молчит уже Би. С кем, блять? С кем? С матерью, которая уехала через два дня? С друзьями в школе, которые не факт, что поверят? Может быть, со школьным психологом? С самим собой? — Да мне и не надо на самом деле, — вдруг уверенно говорит Цзянь, — мне нормально. Я привык уже. Не сплю со светом и все такое. Сегодня просто неожиданно получилось, поэтому и накрыло. Я не боюсь темноты. Но когда темно, мне каждый раз кажется, что он снова здесь. И мне кажется, что это насовсем. Что я каждый раз, когда темно, буду об этом думать, понимаешь? Би говорит: — Да. Думает зло: не будешь. Не будешь ты каждый раз об этом думать. Страшные воспоминания - как пятно на полу, которое въелось и не отмыть его ничем. Не все отмывается, а вот перекрасить - можно. Перекрыть другим цветом, ярким и сочным, затереть так, чтобы и следа не осталось, и спустя какое-то время — будешь помнить, что пятно было, а вот форма и размер из памяти сотрутся напрочь. Би осторожно ладонь на щеке своей накрывает, прижимается крепко и говорить начинает намеренно тихо: так, чтобы прислушиваться приходилось. — Нет в темноте никого, малыш. Только я. А я совсем не страшный, правда? Цзянь то ли всхлипывает снова, то ли усмехнуться пытается. — Вообще нет. — Угу, — одобрительно мурлычет Би и, все так же удерживая, переворачивает руку ладонью вверх. — Точно нет. Выдыхает несколько раз, прижимаясь носом к ладони, согревая дыханием, и осторожно ведет губами к кончикам пальцев. Целует сухо, коротко, а потом — лижет. Широко и мокро. От подушечки безымянного — к центру ладони. От основания мизинца — к запястью. Снова и снова. Языком между пальцами, втягивая в рот кожу на фалангах и легонько прикусывая. Пока Цзянь, одуревший настолько, что даже дернуться не пытается, не спрашивает хриплым, ломаным голосом: — Что ты делаешь? — Вылизываю твою ладонь. — А, — выдыхает рвано, вздрагивает, когда Би снова проходится языком по ямке в середине ладони. — А зачем ты вылизываешь мою ладонь? — Не знаю. Мне Минж так иногда делает, когда плохо. - Минж? - Угу, - глухо отзывается Би, резко сжимая зубами мизинец и тут же проходясь по укушенному месту языком, - я не знаю, как это работает. Но как-то работает. Чувствуешь? Чувствует. Пальцы у Цзяня больше не дрожат. Пальцы расслабляются, а потом дергаются, слегка царапая ногтями кожу на подбородке. — У тебя когда-нибудь была собака? — Нет. Не было... — воздухом давится, когда Би снова начинает легонько покусывать ребро ладони, но руку убрать больше не пытается, поворачивает едва заметно, так, чтобы было удобнее и продолжает сбивчиво, — у меня только рыбка была. Давно, в детстве, я даже не помню толком. — Собака намного круче. Я вас познакомлю завтра, хочешь? Возьмем его с собой на пляж, он любит туда ездить, потому что там можно гавкать. Вообще он очень воспитанный пес и в общественных местах не лает. Но на пляже я ему разрешаю. Поноситесь вместе, чаек погоняете, да? Мяч из носков делать умеешь? Молчит отчего-то. Молчит, шмыгая носом и укладывая ладонь на щеку. Холодная все еще, но уже расслабленная. Кончиками пальцев по щеке ведет, почти невесомо и, будто испугавшись, замирает. А потом пробует еще раз. Смелеет, съезжая ниже, к шее и поглаживая большим пальцем челюсть. Подбородок. Уголок губ. Сглатывает шумно и лихорадочно выдыхая, трогает еще раз. — Не умею. Научишь? — Научу. Пойдем. Тебе спать пора давно, — отзывается Би, улыбаясь и поднимаясь на ноги, и когда Цзянь не отвечает, добавляет, — я с тобой побуду. Пока свет не дадут. Да? Встает послушно и, не отпуская руку Би, следом идет. Отворачивается, когда Би, уже в спальне стоя, снова подсветку на телефоне включает и вопросительно кивает в сторону кровати: — Можно? Молчит и, не раздеваясь, ложится поверх покрывала. Сдвигается к самой стенке, прикрывая глаза, но как только чувствует, что Би опускается рядом, тянется и в слепую за запястье цепляется. Сжимает крепко, как если бы ждал, что он сейчас вырываться начнет, и тянет к себе, укладываясь на ладонь щекой. А спустя минуту, когда экран гаснет и в комнате становится совсем темно, Би по размеренному спокойному дыханию понимает — спит. Спит как убитый, сладко посапывая и по-прежнему намертво вцепившись в его руку. Спит и снится ему, наверняка, что-то очень хорошее: бормочет тихо и двигается ближе, упираясь лбом в плечо. Невнятно совсем, слов не разобрать, но одно все же слышно отчетливо. Ярко. И почти больно. — Би...